"Я видела его раз двенадцать - тринадцать в разных ролях. Длинное худое лицо, усики. Обычно он носил строгий черный костюм, вот как у вас". На мне была визитка. "И он был похож на меня?" - спросил я. "Гораздо лучше,- с вызовом ответила она,- гораздо лучше". Не слишком ли это было жестоко? "Ты говоришь, что встречалась с ним только на полотне. Я мог бы тебя понять, если бы ты видела его во плоти и крови, если бы он мог с тобой разговаривать, взглядом выражать свои чувства - а тут просто изображение. Да еще на экране". Она была бессильна отдаться этому человеку, даже если бы и хотела. "Говорят: "желанный"... Но если нежеланный, ни за что не притворишься, что желанный. Возьмите хоть Симуру-сан - он часто угощал меня зеленым вином. Но я все равно не могла притворяться, будто он желанный. Судьба - от нее никуда не уйдешь". Она говорила вполне разумно. Ее слова поразили и в то же время тронули меня. "Потом, когда я стала гейшей, гости часто водили меня в кино, но не знаю почему,- этот человек совсем перестал появляться в фильмах. Сколько я ни ходила в кино, там показывали одну чепуху вроде "Вожделенных денег", "Зигомара" , даже смотреть не хотелось. В конце концов я совсем перестала ходить в кино - чего зря ходить. Понимаете..."
В этой компании О-Току не с кем было поговорить, и, понимая это, она буквально вцепилась в меня и говорила, говорила. Чуть не плача.
"Через много лет, уже после того, как я переехала сюда, я пошла однажды вечером в кино и вдруг снова увидала его на экране. В каком-то городе на Западе. Там была мощенная булыжником площадь, посреди площади какие-то деревья, похожие на китайские зонтики. А но обеим сторонам - гостиницы. Только, может быть, потому, что фильм был старый, все выглядело коричневато-тусклым, точно дело происходило под вечер, дома и деревья странно подрагивали,- грустная картина. И вдруг, представляете, с маленькой собачкой, дымя сигаретой, появляется он. В своем черном костюме, с тростью - ну нисколько не изменился с тех пор, как я видела его в детстве..."
Через десять лет она снова встретилась с любимым человеком. Тот не изменился, потому что это был старый фильм, а она, О-Току, поверила в Счастливого дракона. Мне было невыразимо жаль ее.
"Около деревьев он останавливается, поворачивается ко мне и, снимая шляпу, смеется. Скажите, разве нельзя было подумать, будто он здоровается со мной? Знай я его имя, обязательно окликнула бы..."
Попробовала бы окликнуть. Приняли бы за сумасшедшую. С тех пор как стоит город И. не было еще гейши, безнадежно влюбленной в кинофильмы. "Потом вдруг появляется маленькая женщина и набрасывается на него. Чтец-сопроводитель пояснил, что это его любовница. Она уже немолодая, да еще на голове у нее огромная шляпа с перьями - до чего мерзко она выглядела".
О-Току ревновала. Опять-таки к изображению на экране.
(Поезд подошел к Синагава. Мне нужно было сходить на Симбаси. Мой товарищ знал это и, боясь, что ему не удастся закончить историю, торопливо продолжал, время от времени поглядывая в окно.)
В фильме происходило еще множество событий, и кончался он, кажется, тем, что мужчина попадает в полицию. О-Току подробно рассказала мне, за что его арестовали, но я, к сожалению, не помню.
"На него налетели, в момент скрутили. Нет, это было уже не на той улице. В каком-то баре. Там стояли в ряд бутылки вина, а в углу висела клетка с попугаем. Видимо, уже наступила ночь, все было в синей дымке. И в этой синеве, в этой синеве я увидела плачущее лицо того человека. Если бы вы увидели, вам тоже стало бы безумно жаль его. В глазах - слезы, рот приоткрыт..."
Потом раздался свисток - фильм окончился. Осталось только белое полотно. И тут О-Току произнесла замечательную фразу: "Все ушло. Ушло и превратилось в дым. И ничего не осталось".
В ее слезах не было притворства. Не исключено, что история ее безнадежной любви к изображению на экране - выдумка, а на самом деле она безответно любила кого-нибудь из нас.
(Наш поезд в это время, уже в сумерках, подошел к станции Симбаси.)
1917, октябрь
Одержимый творчеством
1
тро одного из дней девятого месяца второго года Тэмпо . В общественной бане "Мацуною" на улице Доботё в Канда с самого утра, как всегда, многолюдно. "Общественная баня... Здесь все смешалось: песнопения в честь богов и молитвы буддам, любовь и непостоянство..." Эта картина, которую изобразил несколькими годами ранее Сикитэй Самба в одном из своих юмористических произведений, и по сию пору ничуть не переменилась. Вот посетитель с модной прической "бабий пучок" , погрузившись в воду, распевает утадзаймон . Другой, причесанный на манер "тёммагэ хонда" , уже вылез из воды и отжимает полотенце. Третий, с прической "ооитё" и выбритым лбом, поливает горячей водой спину с татуировкой. Тот, что с прической "ёсибэй якко" , давно уже с завидным упорством трет лицо. Подле чана с холодной водой сидит бритоголовый монах и знай поливает себе голову. Мальчуган с прической, похожей не то на летящую пчелу, не то на стрекозу , сосредоточенно играет бамбуковой бадейкой и глиняной миской... Все эти столь не схожие между собой существа, поблескивая мокрыми, скользкими от воды телами, толпятся в тесной бане, обволакиваемые клубами густого пара и освещенные пробивающимися в окно лучами осеннего солнца.
Шум в бане совершенно особый. Прежде всего это - плеск воды и грохот переставляемых ушатов. Затем это - гомон переговаривающихся между собой или напевающих что-то людей. И, наконец, это - удары колотушки, время от времени доносящиеся с места, где находится сторож. Одним словом, по обе стороны перегородки, разделяющей баню на фуро и площадку для мытья, стоит шум, точь-в-точь как на поле битвы. К тому же сюда нет-нет да и заходят торговцы. Или попрошайки. Ну, и, конечно же, без конца снуют посетители. И вот среди всей этой сутолоки...
Среди всей этой сутолоки, скромно примостившись в углу, мылся старик. Судя по всему, ему было далеко за шестьдесят. Седина на висках приобрела неприятный желтый оттенок, глаза стали подслеповатыми. Он был худ, но сложения крепкого, пожалуй, даже могучего, и в руках и ногах его с отвислой кожей все еще таилась сила, противящаяся старости. То же можно было сказать о лице: мощный подбородок и крупный рот словно бы излучали яростное сверкание силы дикого зверя, как это было и прежде, когда старик находился в расцвете лет.
Старик тщательно вымыл верхнюю половину тела и продолжал мыться, не ополаскиваясь, из маленького деревянного ушата. Он с усердием тер себя куском черной шелковой ткани, но с его сухой, морщинистой кожи не сходило ничего, что можно было бы назвать грязью. Это вдруг наполнило его ощущением осени и печали. Старик вымыл ногу, обтер ее влажным полотенцем, и тут рука его остановилась, как будто силы внезапно его покинули. В ушате с мыльной водой отражалось ослепительно яркое небо, а на его фоне алели плоды хурмы; возвышаясь над перевернутым углом черепичной крыши, кое-где они как бы скрепляли между собой тонкие ветви дерева.