- Который красивых любит,- так же тихо ответила Капа. Когда он ушел, Людмила встала и прошлась.
- Реже приходится видеться, я как будто от тебя и отстала.
- Спасибо, что приехала.
- Ну, это что ж, пустяки... Да, я давно тут не была... бедно все-таки ты живешь. Комнатка маленькая, и обстановка...
- Это ничего.
- Знаю. Все-таки, с деньгами лучше. Капа закурила.
- Ты немножко снобкой стала у себя там в кутюре [в швейной мастерской, ателье (от фр. couture).],- Капа улыбнулась.
- Нет, не скобка, но хорошую жизнь люблю, это верно.
- Зарабатываешь по-прежнему?
- Да. Теперь я premiere vendeuse[первая (старшая) продавщица (фр.).]. На процентах. Тоже надо умеючи. Убедить клиентку, доказать ей, чтобы купила...
- Людмила, пойди сюда...- Капа взяла ее за руку.- Я рада, что ты пришла. Бодрая такая...
- Уж там бодрая или не бодрая, веселая или не веселая, а кручусь. Иначе нельзя. Не люблю задумываться, останавливаться. Начнешь думать, ничего хорошего не надумаешь. Лучше просто делать. Жить так жить. И возможно лучше.
- А я тебе еще в Константинополе надоедала...
- Что там надоедала. Какая есть, такой и всегда будешь. Помнишь, ты больная тоже лежала, а я в ресторане место потеряла, и мы голодали. Ты еще мне предложила: свяжемся вместе - и в Босфор.
- Мне тогда умереть хотелось... и я думала, что нам выхода, правда, нет...
- Ах, чего этими кошмарами заниматься. Хорошо, что мы с тобой еще девками не сделались... Рада бы была, если бы старый мерзавец турок, который меня за две лиры купить собирался, глотнул бы этого Босфора! - Людмила встала, прошлась, подошла к окну.
- Садик, каштаны, довольно мило.
Она стала внимательней всматриваться.
- Постой, этот павильон фасадом на переулок выходит? Капа подтвердила.
- Ну, разумеется, так и есть: я на днях здесь была, только ход с переулка, в этом самом домике. Там старички французы живут?
- Да. И еще шляпница русская. Ты что же... шляпу заказывала?
- Нет, милая моя, я была у нового жильца, нашего прежнего с тобой приятеля, Анатолия Иваныча. Ты разве не знаешь, что он тут поселился?
Капа слегка побледнела.
- Нет, не знаю.
- Да, ну уж все эти ваши сложности и туманности... Не в моем характере.
- Никаких сложностей. Я с Анатолием Иванычем давно не встречаюсь... и ничего нет удивительного... ничего удивительного, что не знаю.
Людмила заметила знакомые, глухие нотки в голосе Капы - признак, что та начинает сердиться.
- Здесь кругом сколько угодно русских. Войди в метро, в синема... русский квартал... ничего нет удивительного, что Анатолий Иваныч нанял комнату в доме рядом с моим.
- Конечно, ничего. - Капа сумрачно помолчала.
- Ты зачем у него была?
- Написал. Просил зайти. Я нисколько и не сомневалась. Деньги. Он в большой нужде - естественно. Но такой же прожектор и фантазер... Ах, раздражают меня эти авантюристы...
- Он не авантюрист. Ну, а фантазер...
- Ты за него горой, по обыкновению.
- Я хочу быть только справедливой,- сухо ответила Капа.- Он мне ни свет, ни брат. Я не имею к нему никакого отношения.
- И слава Богу. Пора. Сейчас-то ему, разумеется, туго. Одним кофе питается. Хозяевам задолжал так же, как и в предыдущем отеле. Но теперь, оказывается, у него вексель: три тысячи! Он у меня и собирался их достать.
- Ты не дала.
- Во-первых, у меня нет. Второе: если бы и были, ни за что бы не дала. Пятьдесят франков - et e'est tout[и все (фр.).]. Все эти расчеты, что продаст картину греку, двадцать тысяч получит - чушь! И имей в виду, если ты для него попросишь - тоже не дам.
- Удивляюсь еще, как ко мне сегодня приехала. Наверное, тоже думала, что деньги нужны.
Людмила подошла. Волна легкого шипра потянулась за нею.
- Ты другое дело. Ты свой брат, мастеровой. Тебе бы дала. А ему - нет.
Капа закрыла глаза, замолчала. Разговор как-то пресекся. Людмила несколько раз пробовала его завязать - безуспешно. Посидев еще некоторое время, она поднялась.
- Ну, выздоравливай. Мне пора. Если что понадобится, пусть этот мальчуган звонит.
Капа осталась одна - в задумчивости и молчании.
ДРУЗЬЯ
Михаил Михайлыч Вишневский, генерал-лейтенант и бывший командир корпуса, ныне обитающий над Капой, проходил однажды в потертом летнем пальто по переулку - шагом правильным, крепко неся негнущееся тело - с лицом чисто выбритым, седыми подстриженными усами: они сделали бы честь любому маршалу. (Но глаза Михаила Михайлыча были слишком русские - оттого, может быть, и разнствовала его судьба с маршальской: он собирал объявления для газетки.)
На углу своей улицы неожиданно наткнулся он на трех мальчишек - двое с азартом наскакивали на третьего, черноглазого, отступавшего к забору. Он пытался отбиваться, но дело его было плохо: вихрастый враг с рыжими веснушками уже дал по уху, глаза его готовы были налиться слезами и предстояло бегство - с потерей обозов и коммуникаций.
Тут-то, однако, и появилась из-за угла крупная фигура генерала, спокойная и, как судьба, неотвратимая. Она разрезала пространство. Слева, у забора, оказался Рафа, справа веснушчатый враг и другой, худенький, черный, в школьническом берете.
- Колоннами и массами,- сказал генерал.- Прекратить б... (тут он прибавил сильное военное слово).
Французы слова не поняли, но отскочили. Рафа тоже не понял, но почувствовал, что подошла подмога. И ослабев, заплакал.
- Мсье... мсье... они всегда ко мне пристают... паршивые. Генерал всмотрелся в него.
- Ты где живешь? Рафа сквозь слезы назвал.
- Ну, нечего нюнить, идем. И, взяв его за руку, зашагал.
- Они... всегда дразнятся...- бормотал Рафа, припадая к старческой руке и чувствуя себя под защитой (от генералова пальто пахло табаком - этот мужественный запах был Рафе приятен). Обернувшись, он погрозил врагам.
- Sales gosses! Cretins! [Грязные пацаны! Кретины! (фр.)]
- То-то вот и кретэн. Они, брат, может, и не такие кретины. А самому тоже надо уметь драться. Ты меня знаешь?
- Я... я... (Рафа опять стал всхлипывать). Вы на той же лестнице, где мы с мамой. Мою ма-му... зовут Дора Львовна. А вы... недавно переехали.
- Правильно.
Генерал тоже легко вспомнил черноглазого мальчика и его мать - крепкую, довольно полную брюнетку. С утра уходила она из дома - занималась массажем.
Он довел малого до дома, поднялся с ним до его квартиры. Дора Львовна случайно оказалась дома. На стук она и отворила (звонков нигде не полагалось: чтобы консьержка по стуку знала, кто к кому пришел).
У Рафы остались еще на щеках сохнущие разводы слез, и, увидев мать, он снова расплакался. Дора Львовна встревожилась.
- Мсье заступи-ился... а они, паршивые...- начал было опять Рафа.
Михаил Михайлыч объяснил, как было дело.
- Очень вам благодарна,- сказала Дора Львовна серьезно.- Рафа, ты сейчас же пойдешь мыться. Там зеленое мыло, слева на верхней полочке.
И за крепкими, белыми руками матери, от которой всегда пахло свежестью и чем-то медицинским, Рафа почувствовал себя окончательно в домашней твердыне.
Когда он вышел, Дора Львовна вновь обратилась к генералу.
- Это в значительной мере моя вина. До сих пор не могу устроить его в лицей. Он и болтается зря. Если б нашелся человек, которому я доверила бы его подготовку...
Генерал ничего не ответил, неопределенно фукнул.
Но с этого дня знакомство его с Рафой завязалось. Михаил Михайлыч редко, больше по соседским делам, заходил к Доре Львовне. А Рафе чрезвычайно нравилось стучать в таинственную (как ему казалось) дверь генераловой квартирки - и тихонечко входить в нее. Комната была обычная, с хозяйской мебелью, кухонкой, с окном в тот же сад, небольшой печуркой. Генерал держал все здесь в порядке: с семи утра слышала Капа над головой шум передвигаемой мебели, генерал все подметал до соринки, натирал паркет, методически обтирал пыль - методически чистил и обувь, платье, чинил его, ни в чем не отступая от тех правил, что вошли в него с утренней трубой кадетского корпуса.
Но не стол, не паркет, не узенькая кровать занимали Рафу. Весь этот высокий, прямой старик, как будто бы и строгий (а главное - совершенно непререкаемый), был неким иным миром, вовсе неведомым и загадочным. Рафа знал, что такое бистро, сольды, терм, ажаны,- но когда генерал впервые показал ему свои ордена (вытащив их из дальнего ящика комода), он онемел. Красные ленты, золотые узоры, изображения святых, беленький и как будто простой крест на черно-желтой ленточке (его особенно торжественно показал генерал) ...где найдешь это в Пасси? У какого бистровщика нашего квартала?
Замечательными казались также две гравюры в рамках, на которых были изображены военные: один в белом кителе, с черной бородой, другой в темном мундире и эполетах (у этого сильно пробрит подбородок).
А на столе? Рядом с чернильницей? Под стеклом фотография монаха в белом клобуке, с огромным посохом в руках. Лицо простое, русское, с серыми небольшими глазами под бровями нависшими, с тяжелым носом, седой бородой. На груди не то иконки, не то ордена - Рафа боялся даже расспрашивать. На вопрос, кто это, получил ответ: патриарх - непонятное слово, музыкой отозвавшееся в сердце. Вечером, ложась в постель и побалтывая голыми ногами, неожиданно, с мечтательной улыбкой он сказал матери:
- Патриарх!
- Зубы вычистил? - спросила Дора Львовна.
- Вычистил. Я сегодня видел патриарха.
- Какого патриарха?