Это случилось, когда они с Теструпом только приехали сюда на стекольный завод. Крестьяне полагали, что тролли забрали ребенка к себе в гору. И даже немцы, работавшие на заводе, верили в это, они были не менее суеверны, чем остальные жители, но ничего удивительного в этом нет - ведь многие из них - паписты. Дортея тогда не решилась возражать им: правда была еще хуже. Как, наверное, страдал этот бедный малыш - один, в глухом лесу, голодный, усталый, напрасно зовущий мать… Скорее всего, он забрел в болото или утонул в одном из многочисленных лесных озер…
Пел самовар, в печке гудел огонь, из поддувала тянуло жаром. В трубе посвистывал ветер. Но с этой стороны дома он был не такой сильный, хотя шторы на окнах все-таки слегка шевелились, и пламя свечи колебалось несмотря на то, что свеча стояла на чайном столике перед печью.
Ноги у Дортеи совсем заледенели, ей было холодно в тяжелых, насквозь мокрых юбках, и она попеременно ставила ноги на подставку перед дверцей печки.
Ей всегда было страшно в такие ненастные ветреные ночи - на заводе, где постоянно горели печи, легко было случиться несчастью. Дортея пыталась утешить себя мыслью, что мальчики сейчас, наверное, где-нибудь в доме или, во всяком случае, под крышей. Они просто задержались в каком-нибудь месте, которое Даббелстеен решил посетить и где их, конечно, обещали отвезти потом домой. Сидят и ждут, пока Даббелстеен пьет, забыв о времени. У капитана Колда в Фенстаде, например. А может, Даббелстеен отправился в Вилберг к присяжному поверенному Хауссу, чтобы посоветоваться со знающим человеком о судьбе своей возлюбленной. Это вполне вероятно. Или ему пришло в голову самому дать показания в Вилберге…
Но, как бы там ни было, Бертелю нельзя спать одному в комнате мальчиков - вдруг он проснется от ветра и обнаружит, что старших братьев нет рядом с ним. Поняв, что ей страшно идти на темный чердак, Дортея постаралась взять себя в руки. Досадуя на собственную слабость, она схватила из кружки на столе бумажный жгут, чтобы зажечь маленький ручной фонарь.
В зеркале навстречу ей двинулась женщина с горящим бумажным жгутом в руке. Она не сразу узнала себя - бледное, постаревшее лицо, обрамленное высоким чепцом с кружевами.
Дортея продолжала носить чепцы старого покроя с плоской макушкой, причесывалась она тоже так, как было модно в дни ее молодости, - закручивала волосы на валик и спускала с боков на шею по одному длинному локону. Конечно, волосы у нее поредели, и ей было уже трудно скрывать под ними валик. Но они были по-прежнему пепельно-белокурые, хотя и потеряли былой серебристый блеск. Теперь они стали матовыми и тусклыми, и лишь кое-где золотились отдельные пряди, как бывает, когда начинают блекнуть очень светлые волосы.
Год за годом она смотрелась в зеркало, но беглый взгляд едва ли замечал на ее лице следы, оставленные возрастом. Они появлялись незаметно. Дортея Теструп до сих пор была видная женщина. У нее были правильные, довольно крупные черты лица - красивый, прямой нос, может быть, чуть-чуть слишком длинный, и красиво очерченный рот. Но она уже очень давно перестала обнажать зубы в улыбке. С годами ее лицо словно стекло вниз и собралось в дряблую складку под красиво закругленным подбородком.
Дортея почти не думала о том, что время идет и ее красота увядает, - став женой Йоргена Теструпа, она почти не смотрелась в зеркало, чтобы узнать, как выглядит, она смотрелась в глаза мужа и знала, что для него она по-прежнему красива. Неизвестно почему, но сейчас, встретив в зеркале свой взгляд, потемневший от страха, которого она не могла побороть, Дортея как будто увидела себя, какой была много лет назад. Точно так же со страхом и волнением, в которых не смела себе признаться, она всматривалась тогда в свое отражение, и ее сердце сжималось при мысли о бегущем времени, потому что тогда она была Дортея Бисгорд - молодая, цветущая жена дряхлого старца.
Рассказ о несчастных молодых людях из Скродалена пробудил воспоминания о далеких днях, о которых она старалась не думать.
Уже пятнадцать лет она живет с добрым и любящим мужем. Ее жизнь была деятельной, полноценной и содержательной, озаренной светом истинной любви. О Боже, неужели сердцебиение, заставившее ее вспомнить свою безрадостную юность, означало, что их счастью пришел конец? Сколько трудностей и огорчений они пережили вместе, но им было легко принимать эти испытания из отеческих рук любвеобильного Бога! Горе не меньше, чем радость, укрепляло нежную связь между Йоргеном и ею. Но если теперь с Вильхельмом и Клаусом случилось несчастье… Господи, она знала, что тогда даже Йорген не сможет ее утешить, так же как и она сама будет бессильна перед его отцовским горем.
Взгляд Дортеи упал на небольшую картину, висевшую рядом с зеркалом. Это была гравюра, должно быть взятая из какой-то книги. Нимфа с, распущенными волосами, в свободных одеждах, стояла, прислонившись к алтарю, с факелом в руке. За ней виднелся классический храм в роще. Брат Дортеи, Петер Андреас, красиво раскрасил гравюру, а на передней стороне алтаря нарисовал медальон и вписал в него сочиненное им самим стихотворение:
Добрая моя сестрица,
Утешением мужу будь,
Пусть по-прежнему искрится
Добродетелью твой путь.И тогда улыбка счастья
Озарит твой мирный дом,
И небесное участье
Навсегда пребудет в нем.(Моей высокочтимой, любезной сестре
мадам Дортее Теструп
от верного брата
Петера Андреаса Хьорта Эккелёффа)
Гравюра была прислана с письмом, коим брат поздравлял ее с рождением Вильхельма Адольфа. Милый брат! И в добрые и в тяжелые времена он всегда поддерживал ее. Двадцатилетняя разлука не охладила его чувств к сестре, жившей на его далекой родине, - до сих пор каждый год от него приходили письма. Это утешало Дортею, особенно когда перед предстоящей разлукой с двумя старшими сыновьями она думала, что в Копенгагене они увидятся с Петером Андреасом. Брат должен был позаботиться о них, и, кто знает, может, они сумели бы внести немного радости в его невеселую жизнь.
Рамку для гравюры сделал Вильхельм. Он понял, как ей дорог этот подарок брата. И однажды, Вильхельму было тогда не больше девяти, он отправился на стекольный завод, выпросил там несколько полос каретного стекла, скрепил их, сделав из них рамку, и покрасил стекло с обратной стороны под мрамор. Получилось очень красиво. Конечно, ему помогал Шарлах. Но замысел принадлежал Вильхельму и был продиктован любовью.
Нет-нет, сейчас нельзя предаваться мечтам. Дортея взяла фонарь. Прошла через детскую. С постели слышалось ровное дыхание спавших там няни и кормилицы, обнимавшей маленькую Рикке. У другой стены в детской плетеной кровати спали две старшие девочки. Дортея посветила на них фонарем. Они лежали спина к спине, их светлые волосы смешались на подушке. Хорошенькие, с горячими румяными щечками, затененными длинными ресницами. Как обычно, толстенькая Биргитта стянула перину на себя, и худенькая Элисабет лежала почти голая. Дортея восстановила справедливость, подоткнула перину и пошла дальше.
В темном коридоре гулял сквозняк. Лестница скрипела у нее под ногами, и этот звук отдавался в балках и стропилах старого бревенчатого дома. На полу чердака лежали призрачные квадраты света - луна стояла прямо над домом, и ее свет проникал сквозь окна на крыше.
В классной комнате было темно. Светя себе фонарем, Дортея прошла к узкой койке, опасаясь смотреть на пустую кровать в алькове. Встретившись взглядом с широко открытыми глазами Бертеля, она вздрогнула от страха.
- Ты еще не спишь, дружок? Или я тебя разбудила? Может, ты чего-нибудь испугался?
Бертель не ответил. Дортея откинула волосы с его потного лобика, он схватил ее руку.
- Бертель, я думаю, тебе лучше пойти со мной. Там такой ветер. Я хочу, чтобы эту ночь ты спал в нашей постели.
Бертель быстро сел:
- Матушка, а где Клаус и Вилли?
- Они ушли с господином Даббелстееном. Вставай, Бертель, надень теплую рубашку и ноги на башмаки…
Дортея тотчас заметила свою оговорку. Путать местами слова - это к беде, нет, сейчас нельзя придавать значения таким предрассудкам. Она с волнением торопила сына, который радостно засмеялся и повторил: "Ноги на башмаки"…
Прижимаясь к ней, Бертель пробирался среди разбросанных на полу вещей. Беспорядок свидетельствовал о том, что сегодня вечером Дортея не заходила сюда. Теструп часто возвращался домой такой усталый, что предпочитал пить чай только в ее обществе, а потом спокойно отдохнуть с книгой. Тогда Дортея обычно сама относила ужин учителю и мальчикам. Она любила посидеть у них со своим вязанием. Ах этот Даббелстеен! Она невольно симпатизировала ему. Как красноречиво рассказывал он ей и детям о Снорри и древних норвежских конунгах, показывал им свои опыты и коллекции растений и камней! А с каким восторгом он говорил об удивительных событиях, происходящих в мире, в Америке, во Франции! Теструп не одобрял идеи учителя, опасаясь, что они вскружат мальчикам головы. Но Дортея не могла лишить своих сыновей этих вечерних бесед. У самого Теструпа было счастливое и вольное детство, и он, в отличие от нее, не мог понимать, как важно, чтобы в жизни детей была радость.
Когда Дортея с Бертелем спускались по лестнице, на дворе залаяла цепная собака, ей отозвался грубый бас Фейерфакса. Йорген! Господи, что он сейчас скажет!