В сборник вошли поздние новеллы великого Томаса Манна, относящиеся к зрелому периоду его творчества.
"Марио и фокусник", "Обмененные головы", "Обманутая", "Хозяин и собака" - сюжеты этих новелл просты и незамысловаты, однако незатейливость сюжетной канвы и неожиданно легкий язык удачно подчеркивают психологическую глубину образов.
Любовь, разочарование, ожидание чуда, скука повседневности, отчаянная жажда жизни, болезненная утрата иллюзий и обретение жизненного опыта - таковы основные темы этих новелл, изысканно-светлых и удивительно тонких…
Содержание:
Непорядок и ранние страдания - © Перевод Е. Шукшиной 1
Обманутая - © Перевод Е. Шукшиной 9
Песнь о младенце - © Перевод В. Елистратова и Е. Шукшиной 24
Закон - © Перевод Е. Шукшиной 31
Тристан и Изольда - © Перевод Е. Шукшиной 44
Хозяин и собака - © Перевод В. Курелла 46
Марио и фокусник - © Перевод В. Курелла 65
Обмененные головы - © Перевод Н. Ман 77
Примечания 96
Томас Манн
Поздние новеллы
Непорядок и ранние страдания
© Перевод Е. Шукшиной
На второе были одни овощи - капустные котлеты, следом еще холодный пудинг, изготовленный из порошка с запахом миндаля и мыла, что теперь поступает в продажу, и пока малолетний слуга Ксавер в полосатой куртке, из которой он вырос, белых шерстяных перчатках и желтых сандалиях подает его, большие тактично напоминают отцу, что у них сегодня гости.
Большие - это восемнадцатилетняя кареглазая Ингрид, весьма привлекательная девушка, которая хоть и собирается вот-вот сдавать экзамены и, вероятно, их сдаст, пусть только потому, что до полнейшей снисходительности вскружила голову учителям, особенно директору, но вовсе не намерена искать аттестату какое-либо применение (обладая приятной улыбкой, пленительным голосом, а также ярко выраженным и довольно забавным подражательским талантом, она тяготеет к театру), и Берт (блондин, семнадцать лет), который вообще не хочет оканчивать школу, а мечтает как можно скорее окунуться в жизнь, став либо танцором, либо эстрадным юмористом, а может, и официантом, но последнее - непременно "в Каире", с каковой целью однажды, в пять утра, уже предпринял чуть было не удавшуюся попытку к бегству. Берт имеет бесспорное сходство со слугой Ксавером Кляйнсгютлем, своим ровесником, не столько вследствие неприметной наружности, - напротив, чертами лица он поразительно похож на отца, профессора Корнелиуса, - сколько в силу сближения с другой стороны, во всяком случае, благодаря обоюдному подражанию, в котором решающую роль играет обстоятельная взаимоподгонка одежды и манер. У обоих густые, очень длинные волосы с небрежным пробором посередине, следовательно - оба одинаковым движением отбрасывают их назад. Когда кто-нибудь из них без головного убора - при любой погоде, - в ветровке, из чистого кокетства подхваченной кожаным ремнем, слегка подавшись торсом вперед и пригнув голову на плечо, выходит через садовые ворота или садится на велосипед (Ксавер вовсю пользуется хозяйскими велосипедами, в том числе и женскими, а в особо беспечном расположении духа - даже профессорским), доктор Корнелиус, глядя из окна спальни, при всем желании не в состоянии определить, кто перед ним - слуга или его сын. Они очень похожи на молодых русских мужиков, считает он, что один, что другой, и оба - страстные курильщики, хотя Берти не располагает средствами, чтобы выкуривать так же много, как Ксавер, который дорос до тридцати сигарет в день, причем сигарет той самой марки, что носит имя находящейся в самом расцвете кинодивы.
Большие называют родителей "стариками" - не за спиной, они обращаются к ним так, и довольно ласково, хотя Корнелиусу всего сорок семь, а жене его еще на восемь лет меньше. "Почтенный старик! - говорят они. - Милейшая старушка!", а родители профессора, которые влачат в его родных краях порушенную, запуганную жизнь, именуются ими "древними". Маленькие же, Лорхен и Кусачик, что столуются наверху вместе с "голубой Анной", которую зовут так из-за синевы щек, по примеру матери обращаются к отцу по имени, то есть "Абель". Звучит это в своей вопиющей доверительности невероятно смешно, особенно в прелестном исполнении пятилетней Элеоноры, которая точь-в-точь похожа на госпожу Корнелиус с детских фотографий и которую профессор любит больше всего на свете.
- Старичок, - приятно говорит Ингрид, положив свою крупную, но красивую кисть на руку отцу, который в соответствии с бюргерским, не вполне противоестественным обычаем сидит во главе семейного стола (сама Ингрид занимает место слева от него, напротив матери), - дражайший предок, позволь деликатно напомнить тебе, ибо ты наверняка сублимировал. Так вот, сегодня после обеда у нас намечается небольшое увеселение - гусиный припляс и селедочный салат. Лично для тебя сие означает, что следует сохранять выдержку и не падать духом - в девять все закончится.
- Вот как? - откликается Корнелиус, у которого вытягивается лицо. - Ну что ж, отлично, - кивает он, демонстрируя тем самым, что находится в состоянии гармонии с необходимостью. - Я только подумал… Уже сегодня? Ну да, четверг. Как летит время. И когда же они придут?
Гости начнут прибывать в половине пятого, отвечает Ингрид, которой брат при общении с отцом уступает первенство, так что пока он будет отдыхать наверху, то почти ничего не услышит, а с семи до восьми все равно отправится на прогулку. При желании может, конечно, улизнуть и через террасу.
- О, - отмахивается Корнелиус, имея в виду: "Ты преувеличиваешь".
Тут все-таки вступает Берт:
- Ваня не играет только в четверг. В любой другой день ему пришлось бы уйти в половине седьмого. Всех, кто примет участие, это бы задело.
"Ваня" - это Иван Герцль, прославленный первый любовник Государственного театра, близкий друг Берта и Ингрид, которые частенько попивают с ним чай и навещают его в гримерке. Как артист он является представителем новейшей школы, на сцене принимает крайне, по мнению профессора, неестественные, жеманные позы и надрывно подвывает. Профессора истории это расположить никак не может, но Берт находится под сильным влиянием Герцля, подводит черным нижние веки, что уже неоднократно имело следствием тяжелые, хоть и безрезультатные сцены с отцом, и с юношеским бессердечием по отношению к душевным страданиям пращуров заявляет, что, буде изберет профессию танцора, Герцль для него - образец, и даже официантом, в Каире, он намерен двигаться точно так же.
Корнелиус чуть наклоняется к сыну и слегка приподнимает брови, подпустив той лояльной сдержанности и самообладания, что подобают его поколению. В пантомиме нет конкретной иронии, за руку не схватишь, она самого широкого применения. Берт вправе отнести ее как к себе, так и к таланту самовыражения своего друга.
Кто же еще придет - осведомляется хозяин дома. Называются имена, более-менее ему знакомые, имена из скопления особняков, из города, имена соучениц Ингрид по женской гимназии… Короче, нужно еще созвониться. Например, позвонить Максу, Максу Гергезелю, студ., инж.; само имя дочь произносит в тягучей, гнусавой манере, в которой, по ее утверждению, все Гергезели ведут частные разговоры и которую она и дальше передразнивает так забавно и достоверно, что родители от смеха рискуют подавиться скверным пудингом. Ибо даже в нынешние времена, когда что-то смешно, нужно смеяться.
В кабинете профессора то и дело звонит телефон, и большие бегают туда, ибо знают, что это им. Многие после последнего подорожания вынуждены были отказаться от телефона, но Корнелиусам еле-еле удалось его сохранить, как удается пока сохранять и выстроенный до войны особняк - благодаря многомиллионному жалованью ординарного профессора истории, которое худо-бедно приноровили к обстоятельствам. Дом в предместье элегантен, удобен, хоть и несколько запущен, поскольку из-за дефицита стройматериалов ремонтные работы невозможны, и изуродован железными печами с длинными трубами. Но именно в таких условиях, хоть они уже никуда не годятся, живет теперь бывшая верхняя прослойка среднего сословия, то есть скудно и трудно, в поношенной, перелицованной одежде. Дети другого не знают, для них это есть норма и порядок, они родились усадебными пролетариями. Вопрос гардероба их не особо волнует. Этот народец изобрел себе сообразный времени костюм - продукт бедности и бойскаутского вкуса, летом состоящий чуть ли не исключительно из подпоясанной льняной рубахи и сандалий. Старшим - бюргерам - тяжелее.
Побросав салфетки на спинки стульев, большие в смежной комнате говорят с друзьями. Звонят приглашенные. Подтверждают, что придут, или говорят, что не придут, или хотят что-то обсудить, и большие обсуждают затронутые вопросы на жаргоне своего круга, изысканном и задорном волапюке, из которого "старики" не понимают почти ни слова. Они тем временем тоже кое-что обсуждают - угощение для гостей. Профессор выказывает бюргерское тщеславие. Он хочет, чтобы на ужин после итальянского салата и бутербродов с черным хлебом был еще торт, что-нибудь тортообразное, но госпожа Корнелиус заявляет, что это слишком - молодежь ничего такого и не ждет вовсе, полагает она, и дети, в очередной раз вернувшись к пудингу, с ней соглашаются.