- Этакого и внизу не поймут, и вверху не оценят, - сказал на следующий день подполковник Калитин, коему тут же донесли о странном эксперименте в роте поручика Олексина. - Собрать господ офицеров вместе с унтерами на посиделки - да вы с ума тронулись, поручик.
- Возможно, господин полковник, только умирать им придется рядом.
- Вот и пусть мрут рядом, а сидят врозь, - резко сказал Калитин. - Вы меня поняли, Олексин? И молите бога, чтоб о сем всенародном собрании начальство кто-либо не уведомил. Скажи, пожалуйста, какой аргамак необъезженный! Сто ушатов на него в Сербии вылили, а ни на градус не остудили. Ну, и слава богу, это-то мне в вас и нравится. Чуете?
Это неожиданное простоватое "чуете?" прозвучало столь искренне, что Гавриил не мог сдержать улыбки. А улыбнувшись, первым протянул руку, нарушая устав и субординацию, но укрепляя нечто большее, что электрической искрой проскочило вдруг между ними. И почему-то вспомнил Брянова.
3
Легкая коляска медленно двигалась по запруженным народом и повозками узким кишиневским улицам. Резвый жеребец, игриво перебирая ногами, норовил сорваться вскачь, и саженного роста кучер с трудом одерживал его на туго натянутых плетеных вожжах. Даже в отвыкшем чему бы то ни было удивляться Кишиневе выезд вызывал завистливое восхищение, и Федор чувствовал себя весьма неуютно рядом с невозмутимым Хомяковым. Он тут же решил фраппировать, развалился на сиденье, забросив ногу на ногу и закурив сигару. И, неумело попыхивая ею, мучительно страдал от избранной им самим манеры, от истрепанного, мятого костюма и старых изношенных штиблет.
Коляска остановилась у подъезда самого модного ресторана; при виде Хомякова швейцар согнулся чуть ли не до земли.
- Кабинет, - сказал Роман Трифонович, отдавая трость и шляпу, и тут же оборотился к Федору: - Может, в залу желаете?
- Все равно, - буркнул Олексин: проклятая одежда лишала свободы и легкости и поэтому Федор злился.
- Коли все равно, то прошу в кабинет. Нам ведь и поговорить надобно, не так ли?
Федор отвык не только от белоснежных салфеток, серебра и фарфора - он давно уж отвык и от нормальной еды, перебиваясь похлебкой да куском хлеба. А стол ломился под грузом изысканных блюд, французских вин и заморских фруктов, и Олексину опять стало не до разговоров; он ощутил вдруг яростный застарелый голод, а утолив его первую атаку - мальчишеское желание перепробовать все, что видят его глаза. Хомяков давно уже закончил трапезу и теперь прихлебывал кофе, попыхивая тонкой, с золотым обрезом голландской сигарой, а Федор все еще ел и ел.
- Хотите шампиньонов? Рекомендую: фаршированы по-особому.
- А черт его знает, чего я хочу, - буркнул Федор. - Я впрок наедаюсь, если угодно. Нажрусь на неделю вперед и спасибо не скажу.
- Сочтемся, - улыбнулся Роман Трифонович. - Слыхал я где-то, что миром правят две богини - Нужда да Скука. Вот бы их за один стол, а?
- Глупо, - сказал Федор. - Нужда поест и заскучает, а Скука проголодается да есть начнет: вот и конец парадоксу.
- Парадокс, говорите? - Хомяков помолчал, будто прикидывая, стоит ли углублять эту тему. - Стало быть, господа социалисты на парадоксе гипотезы свои строят? Вы-то самолично как полагаете?
Федор с огорчением отодвинул тарелку - еще хотелось, но уже не влезало, - залпом, не разбирая ни вкуса, ни букета, выпил вино и, вздохнув, устало откинулся к спинке стула. Посмотрел на Хомякова, на тарелку его с почти не тронутыми закусками, усмехнулся недобро, дернув щекой.
- Ненавидят друг друга дамы эти, куда их за один стол. Их в одном государстве и то вместе держать нельзя, а что-либо одно: либо Нужду, либо Скуку. Так что социализм тут ни при чем, тут и полиция справится: Нужду за решетку, а Скуку…
Он неожиданно замолчал, потому что никак не мог решить, куда же девать скуку в им же придуманном метафорическом примере. Роман Трифонович с улыбкой ждал продолжения, но продолжения не было; чтобы скрыть неудобство, Федор взял сигару, повертел ее и положил обратно.
- Что же вы замолчали, Федор Иванович? Нужду за решетку - это понятно, опыт имеем, а вот Скуку куда девать? Вот то-то и оно, что не можете ответить, потому как девать госпожу эту совершенно некуда. Веками над этой проблемой мудрецы да правители головы ломают, а воз и ныне там. С Нуждой, с ней, Федор Иванович, все просто: накормил да приголубил, и вся недолга. Только ведь сытая Нужда - так сказать, вчерашняя - сегодня о том, что Нуждой была, уж и помнить не желает. Она в Скуку превращается, вот какой фокус-покус. А Скука - это тупик. С вином, холуйством, дамским визгом, с танцами-шманцами, как в Кишиневе говорят, а все равно - без выхода.
Федор хотел было съязвить, что сейчас как раз и происходит тот парадокс, конец которого он объявил столь поспешно: за столом мирно беседуют Нужда и Скука. Но посмотрел на широкие плечи Хомякова, на его по-крестьянски жилистые, сильные руки, на спокойный, уверенный взгляд холодноватых зеленых ("мужицких", как невольно отметил про себя Федор) глаз и понял, что этому господину скука неведома, что Роман Трифонович смел, настойчив, силен и не просто готов к борьбе, а любит эту борьбу, ищет ее и видит в ней истинное наслаждение. Подумал и промолчал.
- А не кажется ли вам, Федор Иванович, что именно в этот тупик нас и заманивают господа социалисты? - продолжал тем временем Хомяков. - Ну, разделим прибыли, ну, землю - мужичкам, ну, накормим, оденем, обуем, напоим даже - а дальше? А дальше цели нет, потому как нет борьбы, драки за кусок пожирнее. И начнется царство вселенской скуки, которую Россия привычно водочкой заливать примется. Так или не так? Что же молчите?
- А с чего эта вы решили, что я социализм исповедую?
- Ну, хитрость тут невелика, - улыбнулся Хомяков. - Сидит в грошовых номерах города Кишинева образованный молодой человек из господ. Чина не имеет, мундир не носит, торговлей не интересуется, винцом не балуется и даже в картишки не играет. Так кто же он такой после всего этого? Либо социалист, либо юродивый - третьего не дано, как в задачках говорится. И как вас полиция до сей поры не схватила, ума не приложу.
- По какому праву, позвольте спросить?
- Праву? - Роман Трифонович расхохотался, обнажив крепкие один к одному - зубы. - Чудак вы, ей-богу, чудак, Федор Иванович, не обижайтесь. Какое там право, где вы его видели, где встречали право-то это римское? В университетах о сем учили? Ну, так забудьте, нет никакого права ни у нас, грешных, ни в Европе просвещенной. В Европе право денежки заслоняют, а у нас - мундир. Мундир, Федор Иванович, мундир: Россия его до слез обожает, как богу ему поклоняется и руки враз по швам вытягивает. Ну, припомните, был ли у нас хоть один монарх без воинского звания? Не припомните, не старайтесь. Во Франции, скажем, или в Северо-американских Соединенных Штатах правители почему-то без мундира обходятся, а у нас непременно с таковым. И вот с этого правительственного мундира все и начинается, мера всех вещей и значимость всех граждан.
Роман Трифонович говорил негромко и спокойно, речь его звучала убедительно не потому, что он стремился убедить - он совсем не стремился завоевать симпатии собеседника или хотя бы понравиться ему, - а потому, что все сказанное было правдой. Федор понимал, что это - правда, что так оно и есть, но - странное дело! - понимая эту правду, он не хотел ее принимать. В нем все вдруг взбунтовалось не против сказанного, а против того, кто это говорил. А говорил ему эту правду вчерашний раб, холоп с поротым задом, мужик, видевший в русском мундире прежде всего ненавистного ему барина, а отнюдь не того, чьей профессией была защита как отечества в целом, так и жизни этих же самых мужиков в частности. Он почему-то вспомнил отца, его нечастые приезды в Высокое и его обязательные беседы с детьми во время этих приездов. "Нет большей чести, чем пасть в бою, - говорил он им, мальчикам, жадно ловившим каждое его слово. - Вы - дворяне, и ваш долг служить отечеству, не щадя жизни и не ища наград". Вспомнил, и с детства внушенное ему чувство гордости за свой род, в течение многих веков исправно поставлявших России офицеров, захлестнуло его.
- У России - особая история, - сказал он, стараясь говорить так же спокойно и рассудительно, как говорил собеседник. - Наш народ мечом отстоял свою независимость, мечом раздвинул границы, мечом неоднократно спасал Европу. Поэтому вполне естественно, что мы и доселе уважаем военную форму и славных героев воинов.
- Резон в наших рассуждениях есть, - согласился Роман Трифонович. - Только с двумя поправочками, ежели не возражаете. Слыхал я, что во Франции члены академии числом, если помнится, в сорок человек бессмертными именуются. Тоже ведь государство, мечом созданное, неоднократно мечом же спасаемое и оберегаемое, а бессмертием мудрецов пожаловало, а не генералов. Мудрецов, Федор Иванович, вот ведь чудаки какие, французишки-то эти. Нет, Федор Иванович, не там Россия героев ищет, не там. Поприщ у отечества многое множество, а мы одно для славы и бессмертия выбрали: военно-мундирное. Не пора ли о несправедливости выбора такого подумать, а? Новые силы в России нарождаются, и силы эти признания требуют. Не для славы - для блага отечества. Промышленность развиваем собственную, ночей не спим, спину горбатим, а нам - палки в колеса. На каждом шагу - палки. Ничего, конечно, справимся, любые палки в муку перемелем, но зачем; же силы-то впустую тратить? Ведь их у нас - ой-ей! - горы своротить можем, потому что вчерашний мужик на простор вышел. А мужицкая кость погибче барской: где барская ломается, наша только гнется.