ПРИДОРОЖНЫЙ ЦВЕТОК
Как чист и чудесен, Платеро, этот цветок при дороге! Проходят орды - быки, козы, кони, люди,- а он, такой мягкий и слабый, стоит по-прежнему прямо, светлый и стройный, на своем одиноком бугорке, в той же нетронутой чистоте.
День за днем, когда мы в начале подъема сворачивали напрямик, ты видел его на весеннем посту. Он уже обзавелся птицей, которая при виде нас улетает (зачем?); иногда его крохотный кубок светится каплей дождя; он уже терпит поборы пчелы и нарядную ветреность бабочки.
Жить ему считанные дни, Платеро, но помнить о нем надо вечно. Его жизнь - как день твоей весны, как весна моей жизни... Что только не отдал бы я осени, Платеро, взамен этого дивного цветка, чтоб день за днем его весна, бесхитростно и бесконечно, воскрешала нашу!
ЛОРД
Не знаю, Платеро, можешь ли ты видеть фотографию? Мне случалось показывать их крестьянам, и те ничего на них не разглядели. Так вот, Платеро, это Лорд, маленький фокстерьер, о котором ты уже слышал..Вот он - видишь? - в углу крытого дворика греется среди горшков с геранью на зимнем солнце.
Бедный Лорд! Его привезли из Севильи, где я учился тогда живописи. Был он белый, почти бесцветный на ярком свету, круглый, как женское бедро, и кипучий, как вода из-под крана. По белому там и сям замершими бабочками - черные мазки. Глаза, две маленькие бездны благородства, светились. В него охотно вселялся бес. И тогда, без никакой причины, он головокружительно носился по дворику среди белых лилий, которые в мае красовались повсюду - красные, синие, желтые от разноцветного стеклянного навеса, словно те голуби, что рисует дон Камило... А иной раз он забирался на плоские кровли, вызывая пискливый переполох над гнездами стрижей... Макария мыла его каждое утро, и он сиял, как черепичные зубцы на синем небе.
Когда умер отец, Лорд, не смыкая глаз, провел всю ночь у гроба. Помню, мать заболела, и он лег у ее постели и пролежал без еды целый месяц... Однажды ко мне пришли и сказали, что его укусила бешеная собака. И надо отвести его за крепость и привязать к апельсиновому дереву, подальше от людей...
Когда его повели проулком, он оглянулся, и взгляд его, Платеро, сверлит мое сердце и сейчас - он живет, как луч умершей звезды, превозмогая смерть исступленной силой своей горечи... Всякий раз, когда ранит меня что-то житейское, встает передо мной этот долгий, как путь от жизни к вечности - от ручья к сосне на вершине, взгляд, впечатанный в сердце подобно размокшему следу.
КОЛОДЕЦ
Колодец... Какое гулкое слово, Платеро, какое оно глубокое, прохладное, темно-зеленое! Округлое звучание словно вращается, сверля землю навстречу холодной воде.
Вглядись. Каменная закраина украшена и расколота смоковницей. Внутри, где еще достает рука, расцвел в позеленелых камнях синий цветок с ярким запахом. Еще ниже свила гнездо ласточка. А дальше, в замершей тени, зеленый чертог и тихое озеро, которое встречает брошенный камень сердитым гулом. И в конце - небо.
(Находит ночь, и там, на дне, загорается луна в зыбком бисере звезд. Как тихо! Жизнь ушла дорогами в темные дали. Душа уходит колодцем в темную глубь. Взгляд теряется в ней, он уже по ту сторону сумерек. И кажется, что выходит из колодезной бездны великий дух ночи, хранитель земных тайн. Глухой загадочный лабиринт, непроглядный сад, завороженный и завораживающий!)
- Платеро, если однажды я кинусь в этот колодец, то, поверь, не для того, чтоб умереть, а чтоб поймать звезду.
Платеро, томясь жаждой и нетерпением, возвысил голос. Из колодца, перепуганная, суматошно и бесшумно вылетает ласточка.
АБРИКОСЫ
Лиловой от солнца и синевы меловой тесниной Соляного проулка, на повороте закупоренного башней, черной и щербатой с этой южной стороны, о которую вечно бьется морской ветер, бредут мальчик и осел. Мальчик - крохотный человечек, упрятанный в обвислую широкую шляпу,- весь погружен в свое таинственное сердце горца, где одна за другой тихо возникают песни.
...и просил, и моли-и-и-ил,
и не вымолил я-а-а-а...
Осел, понукаемый лишь мягкими толчками клади, бредет сам по себе, пощипывая скудную и грязную проулочную траву. Время от времени мальчик резко останавливается, словно разбуженный улицей, расставляет коротенькие ноги, упирается для крепости босыми глиняными ступнями и, углубляя звук ладонью, затягивает хмурым голосом, который снова становится детским на долгом "о":
- А-а-бри-ко-о-о-сы!
Потом, словно выручка ему не дороже плевка (по выражению падре Диаса), вновь заводит вполголоса свою задумчивую цыганскую кантилену:
...не винил я тебя-а-а-а,
и вина не твоя-а-а-а...
И, сам не замечая, бьет хворостиной по камням... Пахнет свежим хлебом и смолистым дымом. Сонно теребит проулки медленный ветер. Внезапный и густой звук колокола, расцвеченный подголоском, венчает третий час пополудни. А вслед за ним перезвон, вестовой праздника, ливнем смывает бубенцы и рожок почтовой кареты, расколовшей снизу вверх беспробудную тишину городка. И душистый воздух над черепицами, зыбкий и лучистый, стеклянно переливается призрачным морем, где тоже ни души и так же тягостно однообразие волн в ослепительной пустоте.
Малыш опять замер, очнулся и затянул:
- А-а-бри-ко-о-о-сы!
Платеро ни с места. Он смотрит и смотрит на мальчика и, принюхиваясь, тычется в осла. И оба серых собрата объясняются каким-то странно одинаковым движением головы, напоминая белых медведей...
- Ладно, Платеро, я попрошу осла у мальчика, а ты отправишься торговать абрикосами... Идет?
ПИНОК
Мы собрались на хутор у Большой горы, где клеймили молодняк. Каменный двор, темнея в бездонной и огненной синеве предвечерья, гулко откликался радостным конским голосам, сочному женскому смеху, колкому лаю взбудораженных собак. Платеро, в углу, выходил из себя.
- Ну пойми,- уговаривал я,- тебе с нами нельзя, ведь ты маленький...
Но он так обезумел, что я велел Простачку сесть верхом и ехать следом...
Конный бег по веселым лугам! На омытой золотом отмели, в разбитых зеркалах ее смеялось солнце и двоились нелюдимые мельницы. За полновесной и твердой конской рысыо дробно катилась торопливая рысца Платеро, которому приходилось, как паровозику из Риотинто, неустанно прибавлять ходу, чтоб не остаться вкупе с Простачком на пустой дороге. Вдруг словно щелкнул пистолетный выстрел. Платеро ткнулся губами в серый круп статного жеребца, и тот молниеносно лягнул. Никто не оглянулся, но я увидел, что передняя нога Платеро заплывает кровью. Я спешился и сделал из пучка дрока и колючки жгут. Потом велел Простачку отвести Платеро домой.
Они уходили вдвоем, нехотя и грустно, по сухому ручью, повернув головы к нашей блестящей кавалькаде...
Когда по возврате с хутора я проведал Платеро, он был подавленным и печальным.
- Убедился,- вздохнул я,- что не место тебе среди взрослых?
ПРАЗДНИК ТЕЛА ГОСПОДНЯ
При въезде по пути из сада на Фонтанную - колокола, те самые колокола, что уже трижды долетали к нам на родники, сотрясают вестовой бронзой коронации белый город. Удары катятся к трескучим звездам фейерверка, черным при свете дня, и рушатся в кузнечный перезвон оркестра.
Свежебелёные стены обведены суриком, и сплошь зеленеет улица, убранная тополиными ветками и стрелолистом. Красуются окна в желтом перкале, гранатовой камке, голубом атласе, и лишь те, где траур,- в безыскусном полотне с черными лентами. За крайними домами из-под арки появляется медлительный зеркальный крест, уже вбирая в отражения заката пламя красных свечей, окропивших его розовым. Тянется шествие. Карминное знамя - и святой Рох, покровитель пекарей, с гирляндой кренделей; бирюзовое знамя - и святой Эльм, покровитель моряков, с серебряным парусником на ладони; желтое знамя - и святой Исидор, покровитель пахарей, с игрушечным воловьим ярмом; и новые знамена всех расцветок, и новые святые - и вот уже плывет святая Анна, поучая маленькую Марию, и кофейный Иосиф, и голубая Пречистая... И, наконец, над жандармскими треуголками, в налитых колосьях и смарагдах незрелого винограда,- ажурное серебро дароносицы, недосягаемой в сизом облаке фимиама.
Вечерние дали шлифуют андалузскую латынь псалмов. Солнце, розовея в конце Береговой, дробит низкие лучи на старом золоте тяжелых риз. Вверху, вокруг багряной колокольни, на опаловой глади этой тихой июньской поры в высокие гирлянды свивают голуби свой огненный снег...
В просвет тишины вступает голос Платеро. Кротость его сливается с колоколами, огнями, латынью и оркестром Модесто, разом возвращая к светлому таинству дня, и звук, возвышаясь, нежнеет и, приземленный, претворяется в неземной...
ПУТЬ
Безоблачен наш путь по глубоким дорогам лета в нежной жимолости. Я пою или читаю небу стихи. Платеро щиплет чахлую траву откосов, пыльные мальвы, желтый щавель. Он больше стоит, чем идет. И я его отпускаю.
Небо, синее-синее, синее до изумления, уходит над тяжелыми миндальными ветвями в за-предельность. Жарко и немо светятся поля. Навеки замер парус на безветренной реке. По горе круглит черные облака тугой дым пожара.
Но путь наш короток. Он как тихий и беззащитный день в разноголосой жизни. Ни великолепия небес, ни морских далей, куда спешит река, ни трагизма пламени.
Едва послышится из волн апельсинового запаха свежий веселый металл водокачки, Платеро радостно взбрыкивает. Бесхитростное будничное счастье! У водостока я наполняю стакан и долгими глотками тяну влажный холод. Платеро погружает губы в тенистую воду и прихлебывает там и сям - скупо и выбирая, где прозрачней.