Я застал г-на Дюверние за утренним туалетом; он очень извинялся, что позволил себя предупредить, и вообще показался мне весьма умным и любезным человеком. Я пригласил его к себе на русский стол и предложил отправиться до обеда вместе со мной смотреть Москву. Когда мы выехали на Смоленскую дорогу и стали приближаться к заставе, я сказал ему:
- Знаете ли что? Теперь еще рано, утро прекрасное: чем нам ехать прямо в город, не лучше ли взглянуть на его окрестности? Здесь же пойдут места гористые, с которых весьма приятный вид на Москву.
- Очень рад! - отвечал француз. - Я совершенно в ваших приказаниях.
- Ступай направо! - закричал я кучеру. Мы свернули с большой дороги, проехали шибкой рысью мимо Скотного двора, переправились подле мельницы через речку Сетунь, которая в этом месте впадает в Москву-реку, и стали подыматься в гору. Сначала мы не видели ничего, кроме мелкого кустарника и глинистых бугров, посреди которых прорезывалась довольно плохая дорога. Потом, когда поднялись на первые возвышенности Воробьевых гор, налево стали обрисовываться, на самом краю горизонта, отдаленные части города: ближайших не было еще видно; но мой путешественник, как будто бы предчувствуя, что перед ним готова открыться великолепная картина, не спускал глаз с левой стороны нашей дороги. Мы въехали по узкой дорожке в мелкий, но частый лес. Вот он стал редеть, дорожка круто поворотила влево, мы выехали на открытое место, и третья часть Москвы, со всеми своими колокольнями, церквами и каланчами, которые так походят на турецкие минареты, разостлалась, как нарисованная, под нашими ногами. Впереди всего подымался Новодевичий монастырь со своими круглыми башнями и высокою колокольнею; посреди необозримых лугов тихо струилась в своих песчаных берегах капризная Москва-река: то приближалась к подошве Воробьевых гор, то отбегала прочь, то вдруг исчезала за деревьями, которые росли кое-где по скату холмов. Как в волшебной опере, менялись поминутно декорации этой обширной сцены: при каждом повороте дороги, при каждом изгибе гор Москва принимала новый вид.
- Это прелесть! Чудо! - кричал Дюверние. - Я готов стать на колени перед Москвою!
Я чуть было не вымолвил: "Нет, уж это слишком много! Мне совестно!" Но опомнился и не сказал ничего.
- Впрочем, все это, - прибавил через минуту путешественник, - вероятно, один оптический обман.
Меня обдало холодом.
- Как? - вскричал я.
- Да! - продолжал Дюверние. - Я был в Константинополе: издали это великолепнейший город в мире; а въезжайте в него - скверные улицы, безобразные дома, гадость, грязь…
- Да что же общего, - спросил я, - между Константинополем и Москвою?
- Как что общего? Да что ж такое ваша Москва? Сотни две барских огромных домов, несколько тысяч деревянных домиков; рядом с дворцами хижины, множество церквей какой-то странной азиатской архитектуры; одним словом, не город, а собрание деревень - c'est connu!
- У вас в Париже, вероятно, это знают из путешествия Олеария, - сказал я почти с злобною улыбкою.
- Да разве Москва походит на европейский город? - спросил с удивлением Дюверние.
- И да и нет. Да вот вы сами это увидите.
Я замолчал. Нас быстро провезли мимо Васильевского, и я не обратил даже внимания на то, что путешественник был поражен необычайной красотою этого загородного дома. Мне кажется, я даже не отвечал на его вопрос, кому принадлежит этот замок (ce chateau); одним словом, я просто сердился и молчал вплоть до Калужской заставы. Да и неудивительно: после такой личной обиды не скоро успокоишься!
- Вот и Москва? - прошептал Дюверние, когда опустился за нами шлагбаум.
- То есть мы въехали в одно из ее предместий, - сказал я, - в котором, как вы видите, нет еще настоящих городских домов. Все эти небольшие домики с обширными садами можно скорее назвать дачами, чем домами. Вот налево Нескучный сад. Вам надобно побывать в нем: он очень живописен…
- Что это за монастырь? - спросил путешественник, взглянув направо.
- Это Донской монастырь. Он основан в 1596 году в память победы, одержанной царем Феодором Ивановичем над Крымским ханом; следовательно, существует только двести сорок шесть лет. У нас в Москве есть монастыри несравненно древнее и любопытнее этого. Вот например…
- Quel superbe Hotel! - прервал мой француз. - Какие принадлежности! Какой двор!
- Это летний дворец русской императрицы. Из его сада прекрасный вид на Москву-реку.
- А это также дворец? - сказал Дюверние, указывая на Голицынскую больницу.
- Нет, это больница…
- А это что за великолепное здание? - спросил он через полминуты.
- Больница.
- Ого! - прошептал француз. - Извините, - сказал он, помолчав несколько времени, - я надоедаю вам моими вопросами.
- Сделайте милость!
- Позвольте спросить, что это за огромный дом?…
- Больница.
- Ну, вашим больным жить хорошо!
- Я уверен, что вы это повторите в настоящем и буквальном смысле, когда заглянете во внутренность этих заведений.
- Три больницы, похожие на дворцы, и все три почти сряду!.. - шептал путешественник.
- Есть недалеко отсюда и четвертая.
- Следовательно, эта часть города исключительно назначена для человеколюбивых заведений?
- О нет, и в других частях города есть странноприимные дома и больницы ничем не хуже этих.
- Вот это прекрасно! - сказал Дюверние. - Это признак истинного просвещения, это делает честь Москве!
Через несколько минут мы выехали на Полянскую площадь. Я велел повернуть по Козьмодемьянской улице на Каменный мост. Так как эта часть города не из самых красивых, то я заговорил с моим товарищем о Париже. Француз закипел, начал мне рассказывать о своей столице всего просвещенного мира и вовсе не замечал, где мы едем. Я оставил его в этом восторженном положении до тех пор, пока мы ехали до Каменного моста; тут я велел остановиться и сказал ему:
- Посмотрите направо!
Дюверние поднял глаза и ахнул: перед ним Москва-река в гранитных берегах, с широкой набережной, с красивыми чугунными решетками; за ней с одной стороны громада каменных зданий и длинный ряд кремлевских садов, с другой, как целый город, колоссальный Воспитательный дом; за ним, уставленный каменными домами, красивый холм, который, впрочем, я не люблю называть по имени, а посреди зеленая гора, подпертая высокими стенами, опоясанная цепью башен и увенчанная святыми храмами, под благодатной сенью которых возвышаются чертоги царские и древние терема - эта священная колыбель всех царей православной и могучей России.
- O, que c'est beau! - вскричал Дюверние. - Это Кремль?
- Да! - отвечал я. - Это наш русский Капитолий, наш Кремль, которого не могли разрушить ни татары, ни поляки, ни…
- Ни французы? - сказал с улыбкою путешественник. - Вы напрасно их обвиняете.
- Однако ж в двенадцатом году…
- Они хотели подорвать весь Кремль, - прервал Дюверние. - Обвиняйте в этой, не слишком европейской, попытке не французов, а того, кто привел их в Москву. Мы взрываем крепости, но дворцы, исторические памятники и стены, за которыми не спрячешься от ядер, мы уж, конечно, разрушать не станем.
"Сказал бы я тебе и на это кое-что, - подумал я, - да ты любуешься Кремлем, так бог с тобой!"
- Знаете ли, - продолжал француз, - что это все так прекрасно, так живописно, что я, может быть, предпочел бы Москву многим европейским городам, если б она была хоть несколько многолюднее, а то мне кажется, извините, улицы ваши очень пусты.
"Злодей! - подумал я. - Заметил, как заметил! Да постой же, я попотчую тебя народом!"
- Держи правее, по набережной, - закричал я кучеру, - на Москворецкий мост!
Когда мы переехали через этот красивый мост и стали подыматься вверх по Москворецкой улице, Дюверние заметил, что тут вовсе нет недостатка ни в проходящих, ни в проезжающих. Первый предмет, который обратил на себя все его внимание, был Покровский собор, который мы привыкли называть Василием Блаженным.
- Что это? - вскричал он. - Я в жизнь мою ничего подобного не видел! Это ни на что не походит! Это так пестро, так тяжело… а чрезвычайно любопытно!
Он не успел еще наглядеться на этот чудный памятник шестнадцатого столетия, как мы выехали на Красную площадь и остановились подле Лобного места, против самой Ильинки, которая была вся запружена экипажами и народом.
- Вот, - сказал путешественник, - вот это жизнь, движение! И это бывает здесь каждый день?
- Разумеется! Здесь средоточие московской торговли. На Кузнецком мосту экипажей несравненно больше, но зато менее народу.
- Какая странная противоположность! Здесь везде движется народ, везде заметна деятельность, суета, а там, где мы ехали…
- Да мы ехали Замоскворечьем: там живут по большей части наши русские купцы, которые ведут жизнь тихую и сидячую; жены их не любят шататься по улицам, и ворота их домов всегда заперты; вы можете даже по этому тотчас отличить купеческий дом от дворянского. Притом же большая часть обывателей Замоскворечья с утра до вечера здесь.
- А, - подхватил француз, обратив наконец внимание на ряды, - так это-то ваш базар? Il est immense!
- Он, как видите, занимает всю площадь. Эта колоссальная группа, которая стоит против самой его средины, изображает спасителей России в 1612 году, князя Пожарского и гражданина Минина. Теперь, если хотите, мы поедем в Кремль.
- Позвольте еще один вопрос: что значит это каменное круглое возвышение, похожее на огромную кафедру?
- Это Лобное место, на котором в старину…