- Только не говорите мне "сэр", миссис Корбет. Меня зовут Лафарж. Генри Лафарж. - Он повернулся налить себе хересу и впился в нее сероватыми, навыкате, глазами. - Вам, наверное, страшно неудобно в этом злосчастном дождевике? Отчего бы его не скинуть на время?
Эти слова, хотя и сказанные необидным тоном, несколько ошарашили ее. Ей в голову не приходило, что накидку можно назвать злосчастной. Это была незаменимая, очень практичная, ноская вещь. Она прекрасно служила своему назначению, и, вновь недоумевая, миссис Корбет спустила ее с плеч.
- Вы думаете, я сглупил? - продолжал он. - С этим домом, я хочу сказать? Друзья в один голос говорят, что я сделал глупость. Конечно, он в жутком состоянии, это ясно, но мне думается, над ним стоит поколдовать. Вы не согласны? Вы думаете, я сглупил?
Она не могла отвечать. Ею внезапно, мучительно, овладела неловкость за старое коричневое платье, надетое под накидкой. Сконфуженно она сложила руки, безуспешно пытаясь прикрыть его от взгляда.
К счастью, однако, взгляд его был устремлен в окно, на дождь.
- Как будто бы унимается наконец, - объявил он. - А когда так, я вам смогу перед тем, как вы уедете, показать вид снаружи. Вы обязательно должны посмотреть на вид снаружи, миссис Корбет. Упоительное запустенье. До того упоительное, что прямо-таки наводит на мысль о Строберри-Хилле . Понимаете?
Она не понимала и снова перевела взгляд на свое коричневое платье, обтрепанное по краям.
Вскоре ливень начал стихать и кончился, только с могучих буков, осеняющих дом, еще продолжало капать. Соус для croflte aux champignons почти поспел; Лафарж обмакнул в него мизинец и сосредоточенно облизал, глядя на деревья, роняющие капли летнего дождя.
- В основном, сам его собираюсь красить, - сказал он. - Так интересней, вы не находите? Больше простора творчеству. Нам чрезвычайно, по-моему, недостает в жизни творческого подхода, а по-вашему? Глупо все самое увлекательное перекладывать на челядь и прислугу, вы не находите?
Поливая соусом грибы, он взглянул на нее с подкупающей вопросительной улыбкой, которая не требовала ответа.
- Итак, миссис Корбет, идем наружу. Вы должны посмотреть на вид снаружи.
Машинально она потянула на себя накидку.
- Не понимаю, отчего вам жаль расстаться с этой несчастной накидкой, миссис Корбет, - сказал он. - Я лично в тот самый день, как кончилась война, торжественно устроил всей этой рухляди грандиозное сожжение.
В засыпанном золой саду, где из кустистых дебрей травы вперемешку с крапивой, перевитых плотными белыми граммофончиками повилики, поднимались многолетние одичалые розы, он показал ей южный фасад дома с заржавелыми козырьками над окнами и изящными железными балкончиками, оплетенными ежевикой и шиповником.
- Сейчас, конечно, на штукатурку нельзя смотреть без содрогания, - сказал он, - но из-под моих рук она выйдет гладкой и розовой, как кожа младенца. Того оттенка, который часто видишь в Средиземноморье. Вы понимаете меня?
Всю западную стену укрыли без остатка ненасытные глянцевые плети плюща, ниспадающие с крыши пунцово-зеленой завесой, осыпанной дождем.
- Плющ уберут на этой неделе, - сказал он. - На плющ не обращайте внимания. - Он помахал в воздухе пухлыми, мучнисто-белыми руками, сжимая и разжимая пальцы. - Вообразите здесь розу. Черную розу. С огромными цветами глубокого красно-черного тона. Какие носят на шляпе. Знаете этот сорт?
Опять она поняла, что ответа ему не требуется.
- В летний день, - продолжал он, - цветы будут рдеть на фоне стены, как бокалы темно-красного вина на розовой скатерти. Согласитесь, разве не полный восторг?
Оглушенная, она смотрела на спутанные каскады плюща, на полчища рослого осота, больше обычного теряясь в поисках нужного слова. Торопливо соображая, как бы сказать, что ей пора ехать, она услышала:
- Что-то еще мне вам надо было сказать, миссис Корбет, только сейчас не вспомню. Что-то страшно существенное. В высшей степени.
Внезапно на мокрый бурьян, на заржавелые козырьки, на лягушачьи пятна Клариной накидки брызнуло солнце, словно бы принеся и Лафаржу мгновенное озаренье.
- Ах да - сердце, - сказал он. - Вот что.
- Сердце?
- У нас что сегодня? Вторник. В четверг я бы вас просил привезти мне лучшее из ваших сердец.
- Моих сердец?
Он рассмеялся, и опять необидно.
- Телячье, - сказал он.
- А-а! Ну понятно.
- Известно ли вам, что сердце на вкус совсем как гусятина? Как гусиная кожа? - Он запнулся, снова рассмеялся и по-свойски тронул ее за руку. - Нет-нет. Так не годится. Это уж чересчур. Так не скажешь. Нельзя сказать - сердце как гусиная кожа. Вы согласны?
Ветки буков всколыхнул ветерок, стряхивая по длинным солнечным желобам бисер дождя.
- Подать его под клюквенным соусом, - сказал он, - да к нему горошка молоденького да молодой картошечки - ручаюсь, никому не отличить.
Они уже дошли опять до кухонного крыльца, где она оставила мужнину корзину.
- Побольше нужно фантазии, вот и все, - говорил он. - На сердце смотрят с пренебрежением, а это царский продукт, уверяю вас, если знаешь, как с ним обращаться.
- Мне, наверное, правда пора, мистер Лафарж, - сказала она, - а то ничего не успею. Вам сердце понадобится прямо с утра?
- Нет, можно и днем. Пойдет на вечер, к ужину для двоих. Будет всего один приятель да я. А вообще я собираюсь без конца принимать гостей. Без конца - первое время скромно, прямо на кухне, в свинушнике. Потом, когда дом будет готов, - на широкую ногу, закачу грандиозное новоселье, пир на весь мир.
Она взяла корзину, машинально поправила на плечах накидку и начала было:
- Хорошо, сэр. Днем привезу…
- Очень мило с вашей стороны, миссис Корбет. Будьте здоровы. Ужасно мило. Давайте только без "сэров" - мы же теперь друзья. Просто Лафарж.
- До свиданья, мистер Лафарж.
Она была на полпути к машине, когда он крикнул вдогонку:
- Да, миссис Корбет! Если вы позвоните и никто не отвеет, то я, скорей всего, вожусь с ремонтом. - Он махнул пухлыми мучнисто-белыми руками в направлении плюща, козырьков, заржавелых балкончиков. - Вон там - вы знаете.
В четверг, когда она, на сей раз без накидки, вновь подъехала к дому во второй половине дня, стояла духота; в воздухе парило. Под буками, по меловым обнажениям на опушках желтым пламенем пылал на солнце зверобой. В вышине над долиной, далекие, легкие, безмятежно повисли редкие белые облака.
- Плющ срубили, а в нем - тысяча пустых птичьих гнезд, - крикнул с одного из балкончиков Лафарж. - Форменное светопреставленье.
В темно-синих свободных брюках и желтой открытой рубашке, с синим шелковым шарфом на шее, в белой панаме, он помахал ей малярной кистью, розовой на конце. Сзади, уже не обремененная плющом, подсыхала на солнышке блекло-розовая, как промокашка, стена.
- Я положила сердце на кухне, - сказала она.
На это не последовало реакции - как, впрочем, и на отсутствие накидки.
- Штукатурка оказалась, как ни странно, в очень приличном состоянии, - сказал он. - А как вам цвет? Вы его видите первой. Не темновато?
- По-моему, очень хорошо.
- Говорите откровенно, миссис Корбет. Будьте предельно откровенны и придирчивы, не стесняйтесь. Выскажите напрямик ваше мнение. Не чересчур темно?
- Может быть, самую малость.
- С другой стороны, необходимо вообразить себе на этом фоне розу. Вы не знаете, разводит кто-нибудь эти чудесные черно-красные розы?
Она стояла задрав к нему голову.
- Как будто нет.
- Жалко, - сказал он, - будь у нас роза, можно было бы посмотреть, каково впечатление… Однако душа просит чаю. Не хотите ли выпить чашечку?
На кухне он занимался приготовлением чая с неторопливой ритуальной скрупулезностью.
- Китайский способ, - приговаривал он. - Сначала совсем чуть-чуть воды. Потом подождать минуту. Подлить еще водички. Снова подождать. И так далее. В общей сложности шесть минут. В этом весь секрет - добавлять воду по каплям и с перерывами. Отведайте-ка вот это. Сладкий пирожок собственного изобретения, на кислом молоке.
Она прихлебывала чай, жевала пирог и глядела на сырое сердце, которое положила раньше в миску на кухонном столе.
- Страшно мило, что вы остались поговорить со мной, миссис Корбет. Я со вторника, когда вы приезжали, еще ни единым словом ни с кем не перемолвился.
Тогда, впервые, она решилась задать ему вопрос, который ее волновал:
- Вы здесь совсем один живете?
- Абсолютно - но когда приведу дом в порядок, буду толпами принимать у себя друзей. Косяками.
- Великоват этот дом для одного.
- А пойдемте посмотрим комнаты? - сказал он. - Кой-какие из них я отделал, до того как въезжать. Спальню, например. Давайте сходим наверх.
Наверху длинным - до полу - открытым окном под козырьком смотрела в долину просторная комната с обоями сизого цвета и темно-зеленым ковром.
Он вышел на балкон, вдохновенно раскинув руки.
- Здесь у меня будут крупные цветы. Ворсистые, толстые. Петуньи. Расхристанные. Бегонии, фуксии - в таком духе. Безудержное изобилие.
Он оглянулся на нее.
- Жаль, нет у нас этой большой черной розы.
- Я прежде носила шляпу с такой розой, - сказала она, - теперь, правда, больше не ношу.
- Как мило. - Он шагнул назад в комнату, и она вдруг во второй раз остро ощутила нестерпимую затрапезность своего шерстяного коричневого платья.
Стыдясь, она опять сложила руки на животе.