- С праздником! - отозвалась она.
- Кларочка, лапушка, а не поцеловаться ли нам ради праздника? А? - Он неуклюже сгреб ее за плечи и чмокнул мясистыми, мокрыми, как у собаки, губами. - Голубушка моя, - гудел он. - Лапушка моя, Кларочка.
В голове у нее звучали мелодии песен, перебивая друг друга, уводя куда-то. Она грезила наяву, ей казалось, она пытается поймать что-то неуловимое, ускользающее от нее.
- Ты не заснула? - спросил Фредди Уильямсон. - Одевайся скорей и поехали.
- Нет, я сейчас упакую рождественские подарки и лягу спать.
- Да ты что, Кларочка? Живо собирайся. Тебя там ждет не дождется уйма парней.
Она отрешенно стояла посреди комнаты, думая о пылком и застенчивом молодом человеке, который не мог вспомнить песню.
- Вот сонная тетеря, - сказал Фредди Уильямсон. - Где ты витаешь? Очнись!
Неожиданно он по-мужски, грубо обхватил ее за талию, чуть не оторвав от пола, прижал к себе и влепился мокрыми губами в ее щеку.
- Давай, а? - бормотал он. - Ну сколько можно держать себя в узде? Когда-то ведь надо, а?
- Народу много собралось?
- Ну давай. Ну не жеманься.
- Как же я переоденусь, если ты не пускаешь?
- Все успеем, и то и другое, а?
- Нет, - сказала она.
- Тогда последний поцелуй. - И, сдавив ее, Фредди Уильямсон закрыл ей рот своими тяжелыми собачьими губами. - Кларочка, голубушка. Зачем держать себя в узде? Может, давай все-таки, а?
- Ну хватит, Фредди, хватит. Мне надо собраться. Налей себе еще и жди.
- Вот это разговор.
Пока она переодевалась, он пил джин и грузно топал по комнате. Она вышла к нему в черном жакете, с черно-красным шарфом на голове.
- Ух ты! - восхитился Фредди Уильямсон. - Вот это да! - И поцеловал ее еще раз, неуклюже и грубовато проведя руками по лицу, шее, волосам.
Когда они спускались вниз, кто-то тихонько постучал в стекло входной двери.
- Полиция, - сказал Фредди Уильямсон. - Видно, забыл включить сигнальные огни в машине или еще какая ерунда.
Но, открыв дверь, Клара увидела молодого человека, который не мог вспомнить песню. Он тут же приподнял шляпу.
- Извините, ради бога… Вы уходите?… Прошу прощения.
- Вспомнили? - спросила она.
- Кое-что, - ответил он. - Слова.
- Тогда заходите. Минутка у меня есть.
Он вошел в дом, и Клара прикрыла дверь. В магазине было темно, и ей показалось, что сейчас он робеет меньше.
- Начинается так, - сказал он. - Всего я, правда, не помню. Что-то в этом духе: Leise flehen meine Lieder. Liebchen, komm zu mir…
- Шуберт. - Она направилась в ту сторону, где стояли инструменты, и, сев за рояль, запела. "Эта, эта самая", - услышала она его слова и еще услышала, как Фредди Уильямсон нетерпеливо возится с замком входной двери.
- Чудесная песня, - сказал молодой человек. - Она, конечно, не рождественская, но есть в ней что-то такое…
Громко топая, Фредди Уильямсон вышел на улицу, и вскоре оттуда донесся шум мотора. Цепочка на открытой двери брякала о косяк, и в темный магазин задувал холодный воздух.
Клара замолчала, она не знала всех слов, только эти первые строчки: "Песнь моя летит с мольбою тихо в час ночной. В рощу легкою стопою ты приди, друг мой…" Дальше она не помнила.
- Извините, я дальше не помню, - сказала она.
- Огромное спасибо, - сказал он.
Дверь хлопала, действовала на нервы, и она встала закрыть ее. Снаружи нетерпеливо сигналил Фредди Уильямсон.
- Вам, видимо, нужна пластинка? - спросила она. - У нас есть отличная запись.
- Если вас не затруднит.
- Постараюсь найти, - сказала она. - Только зажгу свет.
Разыскивая пластинку, она еще раз пропела первые такты.
- Сколько в ней нежности, - заговорила она. - Какая-то удивительная нежность… - Вдруг ей показалось, что молодой человек смутился. Он принялся рыться в бумажнике, но она сказала: - Да ладно вам. Заплатите после Рождества, в любой день заплатите.
В ту же минуту дверь открылась, и показался Фредди Уильямсон.
- Что тут происходит? - спросил он. - Магазин давно закрыт. Клара, ну давай живей!
- Иду, - сказала она.
- До свидания, - попрощался молодой человек. - Я вам очень признателен. С праздником вас.
- И вас с праздником, - ответила она.
Ветер успел стихнуть, и звезды на небе были резкими, зелеными; улицу подсушивало, только кое-где еще темнели мокрые пятна.
- Вот хам! - бубнил Фредди Уильямсон. - Наглец чертов!
Он насупился, замолчал и быстро погнал машину к высокому берегу над рекой. Весь декабрь, не переставая, шли дожди, и когда машина выехала наверх, впереди простерлась широкая гладь зимнего паводка, разрезанная на квадраты притопленными живыми изгородями и поблескивающая отражениями зеленых и желтых огней на том берегу.
- Я бы его послал ко всем чертям! - сказал Фредди Уильямсон. - До чего наглый. Просто хам.
- Река разлилась, - сказала Клара. - Замерзнет, на коньках можно будет кататься.
- До чего же нахальные бывают люди, - сказал Фредди Уильямсон. - Черт знает что!
Он мрачно повернул на гравийную аллею, ведущую к большому эдвардианскому дому. От колес во все стороны взметнулись сухие, ломкие листья каштанов; по краям обширной лужайки серебрился иней.
- Еще разочек, пока мы одни, - сказал Фредди Уильямсон и с неуклюжей поспешностью, хотя она и пыталась отвернуться, поймал ее губы, как собака птицу. - Кларочка, голубушка. К черту узду! Рождество ведь.
- Поставь лучше машину, я тебя подожду, - сказала она.
- Твое слово - закон, моя голубушка. Хорошо, что ты приехала.
Она выбралась из автомобиля и немного постояла, глядя вниз, на пойму. Потом нагнулась и тронула ладонями траву. Трава была жесткая, хрусткая, а прихваченные морозцем ветки деревьев и напитанные влагой стебли увядших цветов ярко искрились. В огнях дома, льющихся с той стороны лужайки, искрился пар от ее дыхания. Казалось, что даже внизу, на широко разлившейся воде поблескивает иней, и она почти убедила себя, что река успела чудесно преобразиться, затянувшись сплошной гладью льда.
Так она и стояла, думая о робком и пылком молодом человеке, о его зонтике, о приподнятой шляпе. Песня, которую он не мог вспомнить, снова зазвенела у нее в голове… "Песнь моя летит с мольбою… Ты приди, друг мой…" Но тут, топая ножищами по гравию, подошел Фредди Уильямсон и опять вцепился в нее, словно изголодавшийся пес.
- Еще разочек, пока никого нет, - загудел он. - Разочек, Кларочка. Только один разик, лапушка. Вот так…
В доме вдруг раздались взрывы хохота, будто кто-то - скорее всего, ее сестрица - раздул искорки веселья, которые до этого лишь вырывались из окон.
- Помаленьку разогреваются, - сказал Фредди Уильямсон. - Весело будет.
Под ее ногой хрустнул ледок. Она цеплялась за что-то неуловимое, уплывающее от нее. "Leise flehen meine Lieder. Ты приди, друг мой"… как же там дальше?
ЭТЮД С ЦВЕТАМИ
С откоса к дороге склонился терновник. Его ветви затянуло белой дымкой соцветий, под ним весеннее солнце раскинуло на вытоптанной земле кружево света. Зеленый склон был усыпан крупными блекло-голубыми фиалками, звездами мать-и-мачехи и маргаритками, такими же, как терновые соцветия, сорванные ветром. За терновником у живой изгороди росла аронова борода, холодная и неприступная, она пронзила нераскрытыми бутонами густой ковер пролесок. Солнечный свет был ослепительно ярок, на фоне небесной лазури терновник проступал белым - белее летнего облака - пятном.
Внизу, вдоль дороги, тянулись дома, хозяйки в саду выбивали половики и судачили. С "Тайме" и букетом нарциссов прокатил на велосипеде священник. Пронзительно просвиристел дрозд, спикировав на дорогу, а перелетев ее, скрылся в орешнике.
Под деревом сидела девочка лет семи-восьми. Дерево было кривое, развесистое, и она расположилась там, будто в комнате с потолком и стенами из цветущих ветвей. Девочка уютно устроилась на земляном полу, веснушчатом от солнечного света. Она сняла фартук, расстелила его и поставила посередине банку из-под персиков. В нее между листьев и травинок она поставила цветы - чистотел, фиалки, мать-и-мачеху, одинокий одуванчик, две терновые веточки. Сложив ладони, она изящно сомкнула кончики пальцев и, откинувшись назад, любовалась своей работой. Светлые гладкие волосы и лоб обхватила диадема из маргариток, придавая ей вид гордой дамы, и она это знала.
Покончив с цветами, она принялась расправлять платье и полировать ногти о ладонь, она над ними целую вечность колдовала. Но вот неподалеку в боярышнике что-то зашебуршало, и тихий голосок спросил:
- Мне входить?
Девочка взглянула в ту сторону, откуда донесся голос.
- Жди, пока тебе скажут, - раздраженно прошептала она.
А потом снова чужим тоном, высоким тонким голосом опереточной герцогини протянула:
- Я еще не одета, дорогая. Мне, право, так неловко. Простите меня.
- Ладно.
- Одну минуточку. А то я в дезабилье.
Она стала торопливо снимать и надевать воображаемую одежду. Расстегнула две пуговички на лифе и отогнула ворот, обнажив грудь. С восторгом оглядела себя, раза два глубоко вздохнула, наблюдая, как подымается и опадает грудь. Наконец поправила цветы в банке и прошептала:
- Теперь входи. Только играй как полагается.
Из-за укрытия вышла другая девочка и остановилась близ дерева. Темноволосое робкое существо лет шести, с красивыми темными глазами, отражавшими белизну терновых соцветий, отчего они лучились еще сильнее. Голос ее был очень мягкий, робкий, она говорила почти шепотом.
- Сразу входить? - спросила она.