Это была вытянутая в длину комната с двумя высокими узкими окнами в дальнем ее конце - тогда, помню, их уже закрывали шторы. В полумраке - ведь одна свеча давала мало света - он задержался у двери, налево от которой стоял в те времена резной дубовый старомодный шкаф. Подошел к нему.
И со странным, отсутствующим видом заговорил, обращаясь, как мне показалось, больше к себе самому, чем ко всему остальному миру.
- Она не поймет, - шепотом говорил он, вопрошающе глядя на меня. - Нет… Поймет ли?
Потом он замолчал, достал из нагрудного кармана небольшую связку ключей. На один из полдюжины он хмуро воззрился, вертя ключ перед глазами и что-то обдумывая. Я хорошо знала отца, поэтому не проронила ни слова.
- Они слишком пугливы… да, слишком… лучше я поступлю иначе.
Он опять замолчал и взглянул мне в лицо - будто на портрет, писанный маслом.
- Они… да… лучше я поступлю иначе… иначе… да. И она не догадается… она не подумает…
Мгновение он пристально смотрел на ключ, потом перевел взгляд на меня и, неожиданно подняв ключ в руке, отрывисто проговорил:
- Вот, дитя… - А через секунду добавил: - Запомни этот ключ.
Ключ был странной формы - не похож на другие.
- Да, сэр. - К отцу я всегда обращалась так - "сэр".
- Он открывает вот что… - Отец резко хлопнул по дверце шкафа. - Днем он всегда здесь. - На последних словах отец опять опустил ключ в карман. - Поняла?.. А ночью - у меня под подушкой. Ты слышишь меня?
- Да, сэр.
- Не забудешь про этот шкаф? Дубовый… сразу от двери налево… Не забудешь?
- Нет, сэр.
- Какая жалость, что она девушка, притом такая молоденькая… увы, девушка и такая молоденькая… Неразумна… легкомысленна. Так запомнишь?
- Да, сэр.
- Тебе следует помнить.
Он обернулся и изучающе посмотрел на меня, как человек, который вдруг принял решение. Думаю, на какой-то миг он отважился доверить мне намного больше того, что сказал. Но если и так, он отказался от этой мысли, потому что, помолчав, проговорил медленно… жестко:
- Ты никому не скажешь о том, что услышала от меня, - иначе вызовешь мое неудовольствие.
- О нет, сэр!
- Славное дитя! - Он помолчал. - Не скажешь, кроме как в том случае, - заключил он, - если в мое отсутствие доктор Брайерли - ты, конечно, помнишь худого, в очках и черном парике джентльмена, гостившего у нас три дня прошлым месяцем, - если он появится в нашем доме и спросит ключ. Ты поняла? В мое отсутствие.
- Да, сэр.
Тогда он поцеловал меня в лоб и произнес:
- Вернемся.
Что мы и сделали в полном молчании. Стенала буря: казалось, погребальная песнь, исполняемая на громадном органе, сопровождает наши шаги.
Глава II
Дядя Сайлас
Вернувшись в гостиную, я вновь заняла свое кресло, а отец вновь принялся вышагивать из конца в конец большой комнаты. Возможно, завывавший ветер растревожил привычное течение его мыслей; впрочем, в чем бы ни крылась причина, он был необычайно разговорчив в тот вечер.
Походив с полчаса взад-вперед, он опустился в кресло с высокой спинкой, стоявшее у камина почти напротив моего, какое-то время, прежде чем заговорить, по обыкновению, пристально глядел на меня, а потом сказал:
- Так не годится… тебе нужна гувернантка.
В подобных случаях я опускала книгу, откладывала работу и готова была слушать его не прерывая.
- Твой французский вполне хорош, и твой итальянский - тоже, но ты совсем не знаешь немецкого. Музицируешь неплохо, наверное, - впрочем, я не судья, - однако рисовать могла бы получше… да-да. Есть настоящие леди - "законченные гувернантки", как их называют, - которые берутся обучить гораздо большему, чем какой-либо учитель в мое время, и прекрасно справляются. Такая гувернантка подготовит тебя, и будущей зимой ты отправишься во Францию и Италию, где расширишь свой кругозор.
- Благодарю вас, сэр.
- Тебе это необходимо. Уже почти полгода, как мисс Эллертон оставила нас, - слишком длительный перерыв в учении. - Он помолчал. - Доктор Брайерли спросит тебя про этот ключ, спросит, что́ ключ открывает. Ты покажешь ему - никому другому…
- Но, - сказала я, боясь ослушаться отца даже в таком незначительном поручении, - но тогда вы будете отсутствовать, сэр. Как же я раздобуду ключ?
Неожиданно он улыбнулся - широкой, но усталой улыбкой; она редко появлялась и быстро исчезала с его лица, добрая и… загадочная.
- Верно, дитя; и я рад, что ты настолько умна. Но уж об этом не беспокойся, ты будешь знать, где искать ключ. Ты видишь, в каком затворничестве я живу, и, возможно, вообразила, что у меня нет ни единого друга. Ты почти права… почти… однако, не до конца права. У меня есть преданный друг… один… друг, которого я когда-то не понимал, но теперь оценил.
Я мысленно задавалась вопросом: не о дяде ли Сайласе идет речь?
- Скоро он явится - я не могу точно сказать когда. И не назову тебе его имени - но ты скоро узнаешь… а я не хочу разговоров об этом. Я должен совершить короткое путешествие с ним. Ты не побоишься на какое-то время остаться одна?
- Вы дали обещание, сэр? - опять спросила я вместо ответа; любопытство и беспокойство превозмогли мой неизменный страх перед отцом.
Он с добродушием отнесся к допросу.
- Дал обещание? Нет, дитя. Но есть обстоятельства… ему нельзя отказать. Я должен совершить путешествие с ним, как только он позовет. Я не властен выбирать. Впрочем, я рад этому. Запомни, я говорю, что я рад этому.
Он улыбнулся той же суровой и печальной улыбкой. Прямой смысл его слов, как я их поняла, сохранился в памяти, и даже теперь, по прошествии времени, за смысл я ручаюсь.
Человек, совершенно не привычный к манере моего отца говорить обрывая мысли, загадками, подумал бы, что рассудок отца, возможно, расстроен. Но такое подозрение не встревожило меня ни на минуту. Я была уверена, что он упомянул о реальном лице, которое ожидал, и что, дождавшись, отправится вместе с ним в какое-то таинственное путешествие. Мне казалось, я превосходно поняла отца, много сказавшего, хотя разъяснившего мало.
Вы не должны думать, что моя жизнь была лишь одиночество и разговоры, подобные описанному; и хотя необычные, порою даже пугающие tête-à-têtes случались у меня с отцом, я так привыкла к его характеру и так верила в его любовь ко мне, что не приходила в полное уныние и замешательство - нет. Совсем иные беседы я часто вела со старой доброй миссис Раск, не без удовольствия болтала с Мэри Куинс, моей давней горничной, кроме того, время от времени ездила на недельку погостить к кому-нибудь из соседей, а иногда - крайне редко, признаюсь, - принимала гостей в Ноуле.
Отец ненадолго прервал свои откровения, и мой ум устремился на поиски. Кто же, думала я, этот предполагаемый гость, что явится, облеченный правом вынудить моего отца, столь привязанного к дому, немедленно расстаться с его домашними божествами - книгами и дитятей, - с какими он неразлучен, расстаться и отправиться в странствие? Кто, если не дядя Сайлас, думала я, таинственный родственник, которого я никогда не видела, который, как мне дали понять, был то ли неизъяснимо несчастлив, то ли невыразимо порочен, о котором отец редко упоминал - поспешно и со страдальческим, озабоченным выражением на лице? Только однажды отец обронил несколько фраз, из коих я могла бы догадаться о его отношении к брату, но фразы эти, мимолетные и туманные, допускали разное толкование.
Это случилось так. Однажды - мне было лет четырнадцать - миссис Раск в обшитой дубом комнате выводила пятно на кресле, а я с детским любопытством наблюдала за ней. Утомившись, она присела отдохнуть, откинула голову, чтобы снять боль в шее, и взгляд ее упал на портрет, висевший как раз напротив.
На портрете в полный рост был изображен необыкновенно красивый молодой человек, смуглый, стройный, изящный, одетый и причесанный весьма старомодно - как было принято, кажется, в начале века: белые лосины и высокие сапоги с отворотами, коричневые жилет и сюртук, длинные, зачесанные назад волосы.
Черты лица поражали тонкостью, но указывали также на решительный характер, проницательный ум - вы не приняли бы этого человека просто за щеголя. Когда приезжавшие в Ноул впервые видели этот портрет, вслед за восклицанием "Удивительной красоты мужчина!" часто слышалось другое - "Сколько ума в лице!". Итальянская борзая застыла у его ног, какая-то прекрасная колоннада и богатая драпировка служили фоном. Но, хотя аксессуары были роскошны, прелестны, исполнены, как я сказала, изящества, в тонком овале лица на портрете сквозила мужественность и огонь полыхал в больших темных глазах, совершенно особенных, не позволявших назвать изнеженным это лицо.
- Не дядя ли Сайлас изображен здесь? - спросила я.
- Да, дорогая, - спокойно глядя на портрет, ответила миссис Раск.
- Он, должно быть, очень красивый мужчина, не правда ли?
- Был, моя дорогая… был, но прошло уже сорок лет с тех пор, как писался портрет. Дата поставлена в углу, там, где тень, возле ноги. А сорок лет, могу вам сказать, меняют… большинство из нас. - И миссис Раск добродушно, без смущения, рассмеялась.
Какое-то время мы обе не сводили глаз с красивого мужчины в высоких сапогах с отворотами. Потом я спросила:
- Миссис Раск, а почему папа всегда печалится, когда заходит речь о дяде Сайласе?
- Что такое, дитя? - раздался рядом голос отца.
Я вздрогнула, обернулась и, залившись краской и онемев, отступила на шаг.