– Но, в таком случае, мне кажется, что англичане тратят здесь много денег и труда, а взамен всего этого получают не Бог весть какую прибыль; но они, конечно, лучше меня знают свое дело, и если им не надоело постоянно поддерживать порядок в стране, охранять границы от набегов дервишей, то я, право, не вижу, зачем другим протестовать против этого. А ведь никто, полагаю, не может отрицать, что благоденствие страны значительно увеличилось с тех пор, как англичане пришли сюда, и, как слышу, беднейшее население страны теперь легче может добиться справедливости, чем раньше!
– Пусть так! – воскликнул француз. – Но скажите мне на милость, что они тут делают? Кто их звал сюда? Пусть они торчат у себя на своем острове! Не можем же мы допустить, чтобы они разбрелись по всему свету.
– Да, конечно, мы, американцы, живем у себя и в другие страны не лезем, но это потому, что у нас пока земли вволю. Ну, а если бы мы расплодились настолько, что стали бы сталкивать друг друга в море, то и мы были бы принуждены присоединять себе чужие земли. В настоящее же время хозяйничают здесь, в Абиссинии, итальянцы, в Египте – англичане, в Алжире – французы!
– Французы! – воскликнул monsieur Фардэ. – Алжир принадлежит Франции, monsieur, вы, вероятно, изволите смеяться! Честь имею пожелать вам покойной ночи! – с этими словами он довольно порывисто встал и удалился, с видимым чувством оскорбленного патриотизма, в свою каюту.
Глава 2
Молодой американец стоял с минуту в нерешимости, идти ли ему вниз и занести в свой путевой дневник впечатления дня, как он это делал ежедневно по просьбе сестры, оставшейся дома, или же присоединится к полковнику Кочрэню и Сесилю Броуну, огоньки сигар которых светились в дальнем конце палубы.
– Идите сюда, Хидинглей! – крикнул полковник, подвигая ему складной стул. – Идите, я вижу, что Фардэ начинил вас политикой, мы здесь полечим вас от его болезни!
– Мне подобные разговоры о политике кажутся настоящим преступлением в такую ночь как эта, – сказал молодой денди-дипломат. – Какой дивный ноктюрн в голубых тонах! Точное воплощение одной из дневных песен Мендельсона, где все те тончайшие оттенки ощущений, которых мы не можем выразить в словах, передаются нежной гармонией звуков!
– Сегодня пустыня и весь этот пейзаж как-то особенно суровы и мрачны – сказал американец. – Они производят на меня впечатление беспощадной силы и мощи всесокрушающего Атлантического океана в холодный и пасмурный зимний день. Быть может, это впечатление получается вследствие того, что мы знаем, что находимся на рубеже цивилизованного мира, и что за этим рубежом не существует прав и законов. Не знаете ли, полковник, далеко ли мы сейчас от дервишей?
– Хм, на арабской стороне, – сказал полковник Кочрейн, – мы имеем египетский укрепленный лагерь Сарра в сорока милях к югу отсюда, за которым на протяжении шестидесяти миль раскинулась совершенно дикая местность: за пределами ее находится дервишский пост Акашех; по эту же сторону нас ничто от дервишей не отделяет, здесь они считают себя хозяевами!
– А Абукир, кажется, на этой стороне?
– Да, вследствие этого в последние годы воспрещалось туристам предпринимать экскурсии к скале Абукир, но теперь здесь гораздо спокойнее!
– Что же, собственно говоря мешает им являться сюда? – спросил Хидинглей.
– Решительно ничего! – ответил Сесиль Броун.
– Ничего, кроме чувства страха и опасения, что им не удастся вернутся в свою кочевку. Эго не так-то легко сделать, когда их верблюды будут истощены длинным переходом через пустыню, а животные гарнизона Хальфы, свежее и в отличном состоянии, будут преследовать их по пятам!
– Ну, на их чувство страха, мне кажется, не слишком можно полагаться! – своим обычным, небрежным сонливым тоном заметил молодой дипломат. – Многие из них не только не боятся, а даже ищут смерти и больше всего полагаются на волю судьбы. Все они беспредельные фаталисты, это не подлежит сомнению!
– Так вы полагаете, что эти дервиши серьезная опасность для Египта? – спросил Хидинглей. – Monsieur Фардэ, напротив, полагает, что эта опасность не столь велика!
– Я не богатый человек, мистер Хидинглей, – сказал полковник Кочрейн, – но готов поставить на карту всё, что имею, за то, что не позднее, чем через три года после того, как англичане очистят Египет и предоставят его своим собственным силам, дервиши будут на побережье Средиземного моря, и тогда – прощай, вся современная и древняя цивилизация Египта! Прощайте, все сотни миллионов, потраченных на эту страну! Прощай, все те великие памятники древности, которые так драгоценны теперь в наших глазах!
– Однако, полковник, – смеясь, возразил молодой американец – вы, конечно, не думаете, что они разрушат пирамиды?
– Трудно сказать, что они могут сделать! Ведь в свой последний набег на эту страну они сожгли библиотеку Александрии. Вы знаете, что, согласно Корану, всякое изображение или подобие человека есть греховный предмет, и на этом основании они будут разрушать и сфинксы, и колоссы, и статуи Абу-Симбела!
– Ну, предположим, что все это так, тем не менее, я не могу понять, какой интерес, какая выгода англичанам тратить столько средств, и сил, и забот на эту страну: какое преимущество имеет она от этого перед Францией и Германией, например, которые не тратят на Египет ни цента?
– То же самое спрашивают и многие англичане, – заметил Сесиль Броун. – Я того мнения, что мы уже достаточно долго несли обязанности всемирной полиции. Мы очищали моря от пиратов и работорговцев, теперь мы освобождаем и очищаем эту страну от дервишей и разбойников и постоянно, везде и всюду стоим на страже интересов цивилизации. И все к этому до того привыкли, что, что бы ни случилось на этой планете, весь свет в один голос восклицает: что же смотрит Англия! Восстанут ли курды в Малой Азии, или разразится военный бунт в Египте, или поход в Судан, – все это спрашивается с Англии. И за все свои хлопоты и труды, как это всегда бывает, получаем только брань и пинки, как настоящие полисмены, когда они арестуют какого-нибудь негодяя. И зачем только мы это делаем? Пусть Европа сама блюдет свои интересы и делает для себя свою черную работу!
– Так-с! – сказал полковник Кочрейн, скрестив свои вытянутые ноги и откидываясь на спинку своего стула, как человек, собирающийся высказать свое строго установившееся мнение. – Я должен вам сказать, Броун, что совершенно не согласен с вами! Вы высказали крайне узкий взгляд на наши национальные общечеловеческие обязанности. Я полагаю, что превыше всякой дипломатии и чисто национальных интересов есть великая, правящая миром и судьбами людей и народов сила, извлекающая из каждого народа все, что он может дать лучшего, и отдающая все это на общее благо всего человечества. Как только какой-нибудь народ перестает быть пригодным для этой цели, он тотчас же отчисляется в запас из действующей армии на несколько веков, пока не вернет себе прежние силы и доблести. Это мы видели в Греции, Риме, Испании. Я глубоко убежден, что ни один человек, ни один народ не существует на земле для того только, чтобы делать то, что принято и что выгодно, и часто бывает призван делать именно то, что ему и неприятно и невыгодно, но что должно послужить ко всеобщему благу, – и никто не вправе отказываться от своей миссии!
Хидинглей сочувственно закивал головой.
– У каждого народа есть свое назначение: Германия посвятила себя абстрактным идеям, Франция – литературе и другим изящным искусствам, а Англия и Америка одарены, в лице лучших наших людей, искусством совмещения морального смысла жизни и общественных обязанностей. Эти два качества всегда необходимы для направления слабейших народов на путь к благоустройству и прогрессу. Таким именно образом мы правим Индией; мы попали туда как бы в силу какого-то естественного закона, подобно воздуху, врывающемуся в пустоту!
Это же потянуло нас на другой конец земного шара, вопреки всяким нашим интересам. Мир тесен и становится все теснее, все меньше с каждым годом. Это одно органическое тело, и одного зараженного гангренозным воспалением места достаточно, чтобы заразить все тело. Потому-то на земле нет места бесчестному, порочному и тираническому правлению, и пока будут существовать таковые, до тех пор они всегда будут порождать смуты, беспорядки и опасности. Но есть народы, столь неспособные к совершенствованию, что не остается никакой надежды на то, чтобы они могли создать себе когда-либо хорошее правительство, – и тогда, в былые времена, являлись Атилла и Тамерлан, их берет под свою опеку или под свое руководство какой-нибудь другой народ, более способный к созданию прочной государственности, как случилось это с среднеазиатскими ханствами, или здесь, в Египте. И раз это должно быть сделано, а мы, англичане, более всех способны выполнить эту задачу, то нам грешно было бы отказываться от нее.
– Пусть так, – согласился, улыбаясь, Хидинглей. – Но кто сказал вам, что именно вы к тому призваны? Ведь на таком основании всякая хищническая страна может захватить любую страну в мире. Что будет нам служить порукой, что именно вам суждено просвещать и водворять порядок повсюду?