- Хаджи-Николис, ты еще тут? Ведь твое благородие тоже начальство, а у нас сбор! Теперь уж и кофейня стала школой! Заканчивай и приходи!
- А мне тоже прийти? - спросил старик Христофис и подмигнул своим товарищам. - Я гожусь в Иуды.
Но капитан Фуртунас уже поднимался по склону, тяжело опираясь палкой о мостовую. Сегодня ему нездоровилось, его мучил ревматизм - всю ночь глаз не сомкнул. Еще поутру он выпил два-три стакана раки вместо лекарства, но это не помогло - боль не проходила, даже раки не смогла ее унять.
- Кабы не стыд, - пробормотал он, - я бы закричал, - может, боль и утихла бы; да вот проклятое самолюбие не позволяет кричать! И если палка выпадет из рук, никому не разрешу помочь мне, нагнусь сам и подниму! Прикуси, капитан Фуртунас, губы, держи паруса по ветру, прямо по волнам, смотри, чтоб не опозориться! Жизнь, по-видимому, тоже буря, пройдет и она!
Так он поднимался, посапывая и бранясь вполголоса. Остановился на минуту, осмотрелся - никто за ним не следил. Передохнул и немного пришел в себя. Поглядев наверх, увидел сквозь деревья на краю села белый с синими оконными рамами дом попа.
- Вишь, построил себе дом на краю села, чертов поп, - пробормотал капитан. - Будь он проклят!
И снова начал подниматься по склону.
В доме попа уже находились двое старост. Они сидели на тахте, поджав под себя ноги, и молча ждали угощения. Поп командовал на кухне; его единственная дочь Марьори ставила на поднос кофе, холодную воду и варенье.
У окна сидел первый староста Ликовриси, дородный Георгиос Патриархеас. Был он господского происхождения. На нем - суконные шаровары, на указательном пальце - толстое золотое кольцо; на кольце - печать с двумя заглавными буквами: "Г. П.". Руки у него были пухлые и мягкие, как у архиепископа. Никогда он не знал, что такое труд, за него работали и его кормили батраки и арендаторы. И он разжирел спереди и сзади, брюхо у него висело, как у лошади, а тройной подбородок покоился на волосатой и пухлой груди. У него не хватало нескольких передних зубов, и когда он говорил, то шепелявил и проглатывал слова. Но даже и этот недостаток подчеркивал его господское происхождение, ибо собеседник вынужден был наклоняться, чтобы понять, о чем он говорит.
Справа от него, в углу, сидел, покорно сгорбившись, второй староста - самый богатый хозяин деревни, старик Ладас. Был он слабый, тощий, с маленькой головой, с гноящимися глазами и с двумя неожиданно огромными, мозолистыми руками. Семьдесят лет он не разгибает спины над землей, вскапывает, засевает ее, сажает на ней оливковые деревья и виноград, выжимает и пьет кровь ее. С малых лет не расставался он с землей. Ненасытный, жадный, бросался на нее, давал ей одну монету, а требовал - тысячу, и никогда не говорил: "Слава тебе господи!", а всегда что-то бормотал недовольно. Даже в старости не хватало ему земли; чем ближе был он к смерти, чем больше чувствовал, что уже не в силах съесть много хлеба, тем сильнее торопился проглотить весь мир. Начал давать взаймы односельчанам с большой для себя выгодой. Несчастные закладывали виноградники, поля и дома, а когда приходило время расплачиваться, денег у должников не оказывалось, и их имущество шло с молотка: все проглатывал старик Ладас.
И постоянно жаловался, и постоянно голодал; и жена его ходила босая, и даже дочь родную отправил он на тот свет, потому что не позвал врача, когда та слегла в постель.
- Много расходов, - твердил он, - большие города далеко, откуда же взять врача? И потом, что они знают? Да ну их к бесу! У нас тут поп, он знает все способы лечения, я ему заплачу, прочтет он молитвы, вылечит тебя, и обойдется это дешевле.
Но лекарства попа оказались бессильными, молитвы не помогли, и девушка умерла семнадцати лет, избавившись от своего алчного отца; он тоже избавился от свадебных расходов. Однажды, спустя несколько месяцев после ее смерти, сел и подсчитал: приданое стоит примерно столько-то; одежда, столы, стулья - столько-то; надо было бы приглашать на свадьбу родственников, а те бы обожрались мясом, хлебом, вином - это обошлось бы во столько-то… Избавилась дочь от страданий мира сего - от мужа, детей, болезней, стирки! Счастье выпало ей на долю, прости ее господи!
Вошла Марьори с подносом; опустив глаза, поздоровалась со старостами, остановилась перед первым из них, Патриархеасом. Была она бледная, с большими глазами, тонкими бровями, с двумя толстыми каштановыми косами, уложенными венком вокруг головы. Старик староста захватил ложечкой вишневого варенья, посмотрел на девушку и поднял стакан:
- За твою свадьбу, Марьори! Мой сын торопится!
Дочь попа была обручена с его единственным сыном, Михелисом. Поп гордился своим будущим родственником и надеялся вскоре пестовать внуков.
- Не могу понять, почему он так торопится, благословенный. Говорит, невтерпеж ему, - добавил староста, улыбаясь и подмигивая девушке.
Та покраснела до ушей, растерялась и не могла вымолвить ни слова.
- Будет свадьба, будет! - сказал поп Григорис входя с бутылкой мускатного вина. - Да благословят вас Христос и богородица!
У попа было грубое толстое лицо, волосы были завязаны узлом на затылке, борода расчесана на две стороны, от него пахло ладаном и сливочным маслом. Он увидел, что дочь его покраснела, и постарался изменить ход беседы.
- А ты, староста, когда сам выдашь замуж свою приемную дочь Леньо? - спросил он.
Леньо - одна из тех незаконнорожденных, которых староста смастерил со своими служанками. Он обручил ее с верным ему и смирным пастухом Манольосом и посулил ей богатое приданое - стадо овец, которых пас Манольос на горе, что высилась напротив церкви Богоматери.
- Если бог захочет, то на днях, - отозвался староста. - Леньо спешит. Торопится, счастливица; поднялась ее грудь, хочется ей кормить сына. "Скоро май, - заявила она мне позавчера, - скоро май, хозяин, и нужно торопиться".
Он улыбнулся благодушно, и его тройной подбородок заходил ходуном.
- В мае, говорит, венчаются только ишаки! Права Леньо - нужно торопиться. Хоть они с Манольосом и слуги, но ведь тоже люди.
- И его я люблю, как своего сына, - сказал староста. - Когда я был в монастыре святого Пантелеймона, увидел там мальчика, - ему, наверно, было лет пятнадцать. Пришел он с подносом в келью игумена, чтобы угостить меня. Истым ангелом выглядел, только крыльев ему не хватало. Пожалел его я! Жаль его, сказал я, такой молодец и должен чахнуть в монастыре, как кастрат. Пошел я в келью старца, отца Манасиса. Парализованный, лежал он в постели много лет. "Отче, - сказал я, - об одном одолжении тебя попрошу; и если ты его сделаешь, подарю монастырю серебряное кадило". - "Только Манольоса не проси", - сразу сказал Манасис. "Как раз о нем-то и речь, старче, я хочу его взять к себе в работники". Старик вздохнул. "Люблю его, как сына, говорит, никогда не приходилось мне жаловаться на него. Болен я и одинок, друзей у меня уже нет. Каждый вечер я рассказываю ему об отшельниках и святых, он учится, и так у меня время проходит". - "Отпусти его, старче, говорю, пусть войдет в мир, детей плодит, живет; а если жизнь ему опротивеет, пусть тогда пострижется в монахи". В общем, сумел я уговорить старика и забрал мальчика; а теперь я ему даю Леньо - путь добрый!
- Он тебе наплодит внуков, - сказал Ладас, злобно хихикая; потом взял ложечкой одну вишню, медленно пожевал ее, глотнул муската и пожелал: - Доброго вам урожая, да поможет вам бог не умереть с голоду! Виноградники и посевы в этом году плохие, пропадем.
- Бог даст, - ответил своим зычным голосом поп, - бог даст, дед Ладас, не падай духом! Подтяни пояс и не злоупотребляй едой, много есть вредно. И не будь таким щедрым, не раздавай свое имущество бедным.
Староста-барин засмеялся так, что затрясся весь дом.
- Подайте милостыню, христиане, старик Ладас помирает с голоду! Наплакался он, напопрошайничался, протягивая свою здоровенную ручищу.
Послышались тяжелые шаги, под которыми задрожала лестница.
- Прибыл капитан Фуртунас, старый волк, - сказал поп и пошел открывать гостю дверь. - Постой, Марьори, не уходи, нужно будет его угостить! Я принесу ему стакан раки, пить вино он считает ниже своего достоинства.
Капитан остановился за дверью, чтобы перевести дух. Потом вошел с улыбкой, но капли пота выступили у него на лбу. За капитаном показался учитель, - он запыхался, догоняя моряка, и теперь обмахивался фуражкой. Следом вошел поп со стаканом раки.
- Христос воскрес, молодцы! - сказал капитан, обращаясь к трем старикам.
Стиснув зубы от боли, он с показной быстротой опустился на ковер и повернулся к девушке.
- Я не хочу сладостей и кофе, Марьори, они для дам и стариков. Этого стаканчика, который вы называете стаканом для воды, мне хватит. За твою свадьбу! - сказал он и выпил залпом.
- Большой день сегодня, - заметил учитель, потягивая кофе. - Скоро соберется народ, нужно побыстрее принять решение.
Марьори вышла с подносом, и поп запер дверь. Его широкое загорелое лицо вдруг исполнилось пророческого величия. Под густыми бровями засверкали глаза. Когда поп бывал в настроении, он любил поесть, выпить, отпустить грубую шуточку; любил и подраться, когда был рассержен. Даже теперь, в старости, поглядывал он на женщин, и кровь у него кипела; в его голове, в груди, во всем его существе бурлили человеческие страсти. Но когда он служил обедню, или протягивал для благословения руку, или изрыгал проклятия, над ним словно проносились злые ветры пустыни, и поп Григорис, обжора, пьяница, любитель грубых шуток, становился пророком.