Мне было интересно, как народ приветствует кардинала Исидора: ведь этот человек многое вытерпел ради унии – и сам он грек. И поэтому он вообще не вышел на улицу. Сан кардинала не прибавил ему дородности. Он по-прежнему остался тем же маленьким худым человечком с глазами, похожими на зернышки перца; теперь, сбрив бороду, как это принято у латинян, он кажется даже еще более тощим, чем раньше.
"Лучше турецкий тюрбан, чем папская тиара!" Возможно, этот крик Луки Нотара шел из глубины души и объяснялся горячей любовью к своему городу, своей вере и ненавистью к латинянам.
Но какие бы искренние чувства ни прибавили пыла его словам, я не мог считать их не чем другим, как только хладнокровным началом политической игры. Он открыл перед бушующей толпой свои карты, чтобы получить всеобщее одобрение. Ведь в глубине души ни один грек не поддерживает этого союза – даже сам император. Он был лишь вынужден подчиниться и скрепить унию, чтобы заключить таким образом договор о дружбе и взаимопомощи, который в нужную минуту должен привести на защиту Константинополя папский военный флот, флот папы уже снаряжается в Венеции. Кардинал Исидор уверяет, что корабли латинян двинутся спасать Константинополь, как только весть об оглашении унии успеет дойти до Рима. Но сегодня люди кричали вслед императору Константину: "Апостата, апостата!" Самое ужасное, самое отчаянное, самое унизительное слово, какое только можно бросить человеку в лицо. Вот та цена, которую василевс должен заплатить за десяток военных кораблей. Если эти корабли вообще придут.
Кардинал Исидор уже привел с собой горстку лучников, которых завербовал на Крите и других островах. Ворота города наглухо заперли. Турки опустошили все окрестности и перекрыли Босфор. Их опорный пункт – крепость, которую султан приказал в прошлом году возвести за несколько месяцев в том месте, где Босфор уже всего. Крепость находится на той же стороне пролива, что и Пера, на христианском берегу. Еще весной тут стоял храм Архангела Михаила. Сейчас каменные колонны храма превратились в опоры стен турецких башен; с этих стен в тридцать футов толщиной пушки султана бьют по проливу.
Я думал обо всем этом, стоя возле огромных бронзовых врат храма Святой Софии. И тут увидел эту женщину. Ей удалось выбраться из толпы и вернуться в храм. Она тяжело дышала, а ее вуаль была разодрана в клочья. У благородных гречанок Константинополя принято закрывать лица при посторонних и жить в уединении в своих домах под присмотром евнухов. Когда знатная женщина садится на коня или в носилки, впереди спешат ее слуги с развернутым полотнищем, чтобы скрыть ее от взглядов прохожих. Лица высокородных гречанок белы, почти прозрачны.
Женщина посмотрела на меня, и время остановилось, солнце перестало двигаться вокруг земли, прошлое слилось с настоящим, и уже не было больше ничего, кроме этого мига, одного этого трепетного мига, который не могло поглотить даже всепожирающее время.
Я видел в своей жизни много женщин. Любил холодно и эгоистично. Знал наслаждение и сам дарил наслаждение другим. Но для меня любовь всегда была достойным презрения плотским желанием, удовлетворение которого оставляло на душе горький осадок. Я прикидывался влюбленным лишь из сострадания – пока у меня хватало на это сил.
Я видел в своей жизни немало женщин, пока наконец не отказался от них, как отказался от многого другого. Женщины были для меня чем-то земным и плотским, а я ненавижу все, что ставит меня в зависимость от моего собственного тела.
Она была почти одного роста со мной. Светлые волосы под расшитой шапочкой. Голубой плащ, затканный серебром. Карие глаза, а кожа – словно золото и слоновая кость.
Но не красота ее пленила меня. Красоту я разглядел позже. А тогда меня поразил взгляд ее очей, ибо очи эти были мне хорошо знакомы, словно я когда-то уже видел их во сне. Темная глубина этих глаз сожгла все суетное и обыденное дотла. Они расширились от изумления, а потом внезапно улыбнулись мне.
Мой восторг был так пылок и чист, что в нем не было ни капли земного желания. Я почувствовал, что тело мое словно бы начало светиться – так же, как виденные мной когда-то хижины святых монахов в Афоне, излучавшие неуловимое обычным глазом сияние, – будто яркие лампады, горевшие в вышине, на гигантских горных кручах. И в сравнении этом нет никакого святотатства, ибо в тот момент я родился заново – и было это святым чудом.
Я не знаю, сколько это продолжалось. Может, не дольше последнего вздоха, вместе с которым в минуту нашей кончины покидает тело душа. Мы стояли в нескольких шагах друг от друга, но в тот миг, когда вырвался этот вздох, оказались на грани бренного и вечного – словно на острие меча. Потом время вновь начало свой бег. Надо было что-то сказать. И я произнес:
– Не бойся. Если хочешь, я провожу тебя до дома твоего отца.
По ее шапочке я видел, что она не замужем. Не то, чтобы это имело в тот момент какое-то значение. Есть у нее муж или нет… Главное, что ее глаза – такие близкие и дорогие мне – смотрели на меня тепло и доверчиво.
Она судорожно вздохнула, словно до этого слишком долго сдерживала дыхание, и сказала, вопросительно глядя на меня:
– Ты латинянин?
– Если тебе угодно, – ответил я.
Мы смотрели друг на друга и были среди вопящей толпы в таком же одиночестве, как если бы проснулись вместе в раю на заре времен. На ее щеках вспыхнул стыдливый румянец, но она не опустила глаз. Мы уже узнали глаза друг друга. Но вот она не смогла дольше сдерживать волнения и дрожащим голосом спросила:
– Кто ты?
И вопрос ее вовсе не был вопросом. Ее слова лишь подтвердили, что сердцем своим она узнала меня – как и я узнал ее. Но чтобы дать ей время прийти в себя, я сказал:
– До тринадцати лет я рос во Франции, в городе Авиньоне. Потом я обошел много земель, побывал во многих странах. Мое имя – Жан Анж. Здесь меня зовут Иоанном Ангелом, если тебе так больше нравится.
– Ангел, – повторила она, – Ангел… И потому ты такой бледный и серьезный? И потому я испугалась, когда увидела тебя? – Она подошла ко мне и коснулась рукой моего плеча. – Нет, ты не ангел, – проговорила она. – Ты – существо из плоти и крови. Почему ты носишь турецкую саблю?
– Я привык к ней, – ответил я. – И сталь эта – крепче той, что куют христиане. В сентябре я бежал из лагеря султана Мехмеда, который как раз закончил строить крепость над Босфором и должен был возвращаться в Адрианополь. Теперь, когда началась война, ваш император не выдает больше турецких рабов, которые укрылись в Константинополе.
Она окинула взглядом мою одежду и сказала:
– Твой наряд не похож на рубище раба.
– Верно, не похож, – согласился я. – Почти семь лет я состоял в свите султана. Султан Мурад возвысил меня, сделав своим псарем, а потом подарил меня своему сыну. Султан Мехмед, испытав мой ум, читал вместе со мной греческие и римские книги.
– Как ты попал в рабство к туркам? – поинтересовалась она.
– Я четыре года жил во Флоренции, – объяснил я. – Был в то время богатым человеком, но мне надоело торговать, и я стал крестоносцем. А турки взяли меня в плен под Варной.
Ее взгляд приказывал мне продолжать.
– Я служил писцом у кардинала Джулио Чезарини. Когда наша армия была разгромлена, его конь завяз в болоте и спасавшиеся бегством венгры закололи кардинала. Ведь в этой битве погиб их молодой король… Мой кардинал уговорил его нарушить мир, который король клятвенно обещал поддерживать с турками. Поэтому венгры решили, что кардинал навлек на них проклятие, а султан Мурад считал нас клятвопреступниками. Но мне он не сделал ничего плохого, хоть повелел казнить всех остальных пленников, не пожелавших признать Аллаха и пророка Магомета. Похоже, я говорю слишком много. Извини. Я долго молчал…
Она покачала головой:
– Ты не утомил меня. Я хочу больше узнать о тебе. Но почему ты не спрашиваешь, кто я?
– Не спрашиваю… – сказал я. – Мне достаточно того, что ты существуешь. Не думал, что со мной еще может произойти такое…
Она не поинтересовалась, что я имею в виду. Оглянулась и заметила, что толпа начала редеть.
– Иди за мной, – шепнула мне, взяла меня за руку и поспешно увлекла обратно в сумрачную тень огромных бронзовых врат. – Ты – сторонник унии? – спросила она.
Я пожал плечами:
– Я – латинянин.
– Переступи порог, – велела она.
Внутри мы остановились у самого входа, на том месте, где подкованные железом сапоги стражников пробили за тысячелетие ямку в мраморном полу. Люди, которые из страха перед толпой остались в соборе, бросали на нас любопытные взгляды. Но несмотря на это, она обвила руками мою шею и поцеловала меня.
– Это – в честь праздника святого Спиридона, – заявила она и перекрестилась на греческий лад. – Только от Отца, а не от Сына! И пусть мой христианский поцелуй скрепит нашу взаимную приязнь и не даст нам забыть друг друга. Скоро за мной придут сюда слуги моего отца.
Ее щеки горели, а поцелуй не был христианским. От нее пахло гиацинтами. Высокие дуги бровей казались тоненькими синими линиями. На губах алела красная помада, как это принято у знатных женщин Константинополя.
– Я не могу вот так с тобой расстаться, – сказал я. – Даже если ты живешь за семью воротами, запертыми на семь замков, я все равно не успокоюсь, пока не найду тебя. И даже если нас разделят время и пространство, я буду искать тебя снова и снова. И ты не сможешь меня остановить.
– А зачем мне тебя останавливать? – спросила она, насмешливо вскинув брови. – Откуда ты знаешь?.. Может, я сама сгораю от нетерпения, мечтая побольше услышать о тебе и твоей удивительной судьбе, господин Ангел?
Ее издевка была восхитительна, а тон говорил больше, чем слова.
– Так назови мне время и место, – настаивал я. Она нахмурилась.