Малышев Игорь Александрович родился в 1972 году в Приморском крае. Получил высшее техническое образование. Работает инженером на атомном предприятии. Прозаик, автор книг "Лис" (М., 2003), "Дом" (М., 2007, 2008, 2014), "Космический сад" (М., 2010), "Суворов – непобедимый полководец" (М., 2010), "Там, откуда облака" (М., 2011), "Корнюшон и Рылейка" (М., 2016). Дипломант премии "Хрустальная роза Виктора Розова" (2007) и фестиваля "Золотой Витязь" (2011), премий журнала "Москва" (2001) и "Роман-газеты" (2006). Живет в городе Ногинск Московской области.
Содержание:
ШКУРА 1
СОЛОВЕЙ 1
ПУСТЕЛЬГА 2
КАРТОШКА 2
СОН НОМАХА. ПОХОД 3
НЕСТОР И ГАЛЯ 3
ОТРАВИТЕЛЬ 5
СОН НОМАХА. СОЛНЕЧНАЯ СТЕПЬ 6
ПАРАД В СОРСКЕ 7
НИКУДЫШНЫЙ 7
КРОВАВАЯ МУТЬ 8
СОН НОМАХА. ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ 9
ПРОВОДЫ 9
СЕРЕБРЯНАЯ ЦЕПЬ 10
СОН НОМАХА. В ЦЕРКВИ 11
ДЫРЕНОК 12
В ПОДВАЛЕ 12
ЛИНЗА 13
СОН НОМАХА. ДОЧЬ 14
ПРОДОТРЯД 15
ЩУСЬ 15
НА ВИЛАХ 16
СОН НОМАХА. ПЕСНЯ 16
ПЕРЕПРАВА 17
ПОСЛЕДНИЙ ШАНС 18
СОН НОМАХА. РОСПИСЬ ХРАМА 18
ЛИСТОПАД 19
ШКУРА
Перед штабом толпились солдаты роты Остапчука, которых согнал сюда Аршинов.
- Ждите Нестора Ивановича. Пусть он решает, что с вами делать. Был приказ Тарасовку удержать во что бы то ни стало. Вы это знали, - сказал Аршинов, глядя в лицо ротному.
Тот выдохнул густой, словно бы грязный дым, бросил самокрутку под ноги, раздавил ее медленно и с неприязнью.
- Командиров много, - процедил. - Шкура одна.
- Одна, говоришь? - Аршинов покачал головой, сверкнул колючими глазами. - Вот пусть теперь батька решает, что с твоей шкурой делать.
- Я своей шкуре сам хозяин, - заявил рябой, словно расстрелянный дробью в лицо ротный. - Сам. Понял?
- Дохлое твое дело, Остапчук, веришь мне? - приблизился к нему Аршинов. - Как у борова на бойне дела твои. Вот так.
- С чего вдруг "дохлое", а? - Оспины у Остапчука налились сизым. - Ты был там? Под Тарасихой? Был? Как по нам из гаубиц садить начали, видел? Как у нас с первого залпа половина роты клочьями к архангелам отправилась, видел? С первого залпа! Белые удачноприцел выставили. Думаешь, ежели б я людей не увел, тут хоть один стоял бы? Ни один! Ни единый не стоял бы! Ты понимаешь это? Ты, мурло штабное!..
Аршинов стукнул кулаком по открытой ладони:
- Заткнись, а то прям тут порешу!
- Порешалка не выросла.
- Жди батьку, - выдавил из себя штабной. - Он тебе все пропишет.
Остапчук похлопал себя по карманам, словно бы враз забыв об исходящем ненавистью Аршинове.
- Братцы, есть у кого табак? - обратился к своим бойцам. - Кажись, кисет посеял.
Штабной отвернулся, провел языком по шершавым губам, пытаясь успокоиться.
- Жди батьку, - прошептал как о решенном.
Аршинов свернул нервными пальцами цигарку. Руки дергались, не слушались, цигарка вышла кривая, неровная, похожая на дубовый сучок. Хотел было бросить себе под ноги, но подумал, что увидят бойцы, смял и сунул в карман.
- Будешь, сука, землю грызть, - хрустнул он кулаками. - Не отгрызешь.
Аршинов своей гражданской одеждой резко выделялся из батькиного войска, но менять ее упорно не желал, поскольку видел свою роль не в военной, а в идеологической работе.
Рота Остапчука стояла, нешумно переговариваясь, дымила, как подожженное поле, позвякивала оружием, тревожно и виновато поглядывала по сторонам.
Чего ждать, было неясно. Характер батьки знали, все могло вывернуться и к полному прощению, и к расстрелам. Но солдат, как правило, не расстреливали, и бойцы чувствовали себя в целом спокойно. А вот Остапчук… С ним могло произойти все, что угодно. И не сказать чтобы рота была настроена против своего командира, скорее он был ей безразличен. И Остапчук это понимал. Он внутренне собрался, улыбался бойцам, пытался шутить с ними, несмотря на ощутимый ледок отстраненности, сквозь который они смотрели на него. Ротный кхыкал, излишне громко и развязно смеялся, пытаясь доказать людям, с которыми не раз ходил в атаку и выживал под пулями, что он свой, что он за них и поэтому они тоже должны быть за него. Но рота смотрела равнодушно и отчужденно, и в их молчании отчетливо сквозили и стыд от того, что они под Тарасовкой ушли с позиций, где им было приказано стоять насмерть, и желание найти виновного в собственной трусости, и жажда жизни - "сдохни ты сегодня, а я завтра", и много еще чего виделось в их взглядах и опущенных глазах.
"Была б моя воля, - подумал о них Остапчук, - каждого второго бы зубами к стенке поставил".
Во двор медленно въехал Номах. Остановился, оскалившись и глядя сверху вниз на Остапчука. Верхняя губа у него подрагивала.
- Почему побежали? - крикнул он, и глаза его сверкнули бешенством, как бывало перед припадком.
Остапчук молчал.
- Ну? - натянув до дрожи голосовые связки повторил Нестор.
- Жить захотели, - нехотя отозвался ротный и поднял на батьку тяжелый насмешливый взгляд. - Жить-то, поди, все хотят.
- Жить? - наклонился к нему с коня Номах. - Жить?
- Да! Жить. Я из-под тех гаубиц отступил, сорок человек спас. Вот так!
- Ты отступил, а Гороховцу в тыл казаки зашли и две сотни его ребят положили. Что?!
- А то… - Остапчук отвернулся и нехотя выдавил из себя: - Что мне своя шкура ближе.
Никто не успел опомниться, как батька рванул из-за пояса револьвер и выпустил в закрывшегося рукой командира пять пуль.
Остапчук снопом обвалился в пыль.
- Своя шкура ближе? - заорал потерявший над собой контроль Номах и метнулся с коня вниз. - Вот тебе твоя шкура! Вот чего она стоит!..
Опустился возле хрипящего, перемазанного землей ротного, выхватил шашку и принялся полосовать еще живого человека вдоль и поперек. Кровь, клочья мяса и одежды летели в стороны, батька лупил, будто кнутом, забыв обо всем и распаляясь все больше и больше.
Стоящие неподалеку солдаты отворачивались, кривясь, смолили крепкий самосад, поплевывали в землю, не одобряя и не осуждая ни батьку, ни Остапчука, мол, война, на ней всякое бывает. И ротный знал, чего хотел, и батька в своем праве.
Номах выдохся, остановился, оглядел блуждающим взглядом разбросанные по двору останки, бывшие когда-то человеком, который ходил по земле, ел, пил, может, любил кого-то. Батька продышался, плюнул без слюны и, шатаясь, пошел в хату.
Остапчука унесли хоронить.
- Приберись тут. Батька не любит, чтоб воняло, - бросил на ходу Аршинов коренастому бойцу в шинели, густо усеянной репьями. - И себя в порядок приведи. Весь, как б…, в кожурях.
Он не привык и не любил ругаться матом, это вырвалось у него неожиданно для него самого. Смутившись, Аршинов пошел в штаб.
- Сробим, - не обидевшись, ответилбоец.
Боец пошел за ближайшую хату,пригнал пинками двух упирающихся, с узкими, как у монголов, глазами свиней, и те с оживленным хрюканьем подъели все, что отлетело от изрубленного взводного.
СОЛОВЕЙ
Батька объезжал поле боя. Всюду шевелились, ругались от боли и нерастраченной злости люди, перевязывали раны, курили, перекликались.
Свежий арбузный дух раздавленной травы мешался с запахом крови и смерти, и от этой смеси по затылку прокатывалась волна мурашек.
- Молодцы, хлопцы, - поглаживая коня по литой шее, говорил бойцам Номах. - Прищемили белым хвост. Долго юшка течь будет.
Бойцы кивали, приветствуя батьку, смолили самосад, стонали, отхаркивались.
- Славно, славно, - шептал батька, разъезжая по полю, где только что тысячи людей дырявили и рубили пластами человечье мясо. - Славно…
У края поля конь его встал над убитым номаховцем лет восемнадцати с прозрачными усиками-перышками, нежной кожей и чем-то похожим на самого Номаха в юности.
Батька, прикусив край нижней губы, смотрел на него, скользя взглядом по светло-русому чубу, новенькому френчу-керенке, раскинутым, словно в танце, рукам.
Возле щеки парня что-то шевельнулось.
- Мышь? - пригляделся батька.
Он наклонился и увидел маленького соловья. Рядом валялось сбитое то ли пулей, то ли взрывной волною гнездо. Птенец, не робея, сидел под нависающей громадой всадника и зыркал по сторонам глазенками с искрой солнца внутри. Не раздумывая, клюнул красную каплю, одну из многих, забрызгавших здесь траву. Раскрыл клюв, клюнул еще раз, пытаясь распробовать вкус.