"Господин начальник,
Считаю для себя за фамильную честь отправиться добровольцем в Маньчжурию на войну с Японией. Готов сражаться в рядах Императорской Армии на правах вольноопределяющегося. Вам не будет стыдно за меня.
Кадет барон Унгерн фон Штернберг".
В кабинете начальника Морского корпуса этот рапорт кадета выпускных курсов долго не обсуждался. Курсовой начальник так охарактеризовал Унгерна перед корпусным начальством:
- Успеваемость ниже среднего. Морскими науками тяготится. Штурманское дело едва тянет. С товарищами по курсу сходится трудно. И к тому один из самых недисциплинированных. Распускает руки. Просто беда с ним воспитателям.
- Каким он может стать корабельным офицером, на ваш взгляд?
- Только плохим по получаемым знаниям. Вот только строевым офицером он может стать примерным. Например, в дисциплинарной роте Николаева или Кронштадта.
- Значит, Унгерн, если получит мичманское звание, экипаж крейсера или миноносца не украсит?
- Точно так, ваше превосходительство.
- Тогда давайте на подпись его рапорт. Пусть послужит Отечеству в пехоте. А там, дай Бог, образумится и найдёт свою стезю на государственной службе.
- Дай Бог. Может быть, в пехотных науках он и покажет себя, когда отличится в Маньчжурии.
Так барон Роман Унгерн фон Штернберг, теперь уже бывший кадет Морского корпуса, попал на Маньчжурскую войну. Он стал пехотным нижним чином и теперь отличался от солдат, сибирских стрелков, Только погонами. Да ещё правом представляться любому начальству только так:
- Вольноопределяющийся барон Унгерн. Имею честь представиться, господин (такой-то)...
Роман Унгерн отправился на свою первую войну за год до выпуска из Морского корпуса. Слёз матери, узнавшей о таком решении старшего сына, было пролито много. Ей сочувствовали: ведь Роману оставалось, как говорится, сделать последний шаг для того, чтобы получить первое флотское офицерское звание - мичмана. А потом начать службу на флоте Балтийского или Чёрного морей, на кораблях Каспийской, Северной или Сибирской флотилий.
Однако вопреки материнской воле её "трудный" сын теперь свою судьбу на военном поприще выбирал только самолично. Не советуясь ни с кем, даже с матерью-наставницей, в фамильных делах.
Глава третья
"ПАВЛОН" С ГЕОРГИЕМ ЗА ЯПОНСКУЮ ВОЙНУ
том, что многие тысячи и тысячи людей военных - офицеров и солдат, казаков Донского, Кубанского, Терского, Уральского и других казачьих войск, юнкеров и кадетов, студентов и гимназистов, врачей и медицинских сестёр ехали в 1904 году на Японскую войну волонтёрами, ничего удивительного не было. Чтобы так утверждать, надо просто знать российскую историю. Добровольчество в войнах, в самом лучшем понимании этого слова, смотрело со всех её страниц.
Унгерн получил назначение вольноопределяющимся в 91-й пехотный Двинский полк, который готовили "причислить" к Маньчжурской армии бывшего военного министра России генерала от инфантерии Куропаткина. Почему он попал именно в этот полк? Дело в том, что в Ревеле стоял штаб 23-й пехотной дивизии и в городе было три полка: 89-й Беломорский Его Императорского Высочества наследника Цесаревича, 90-й Онежский и 91-й Двинский. Четвёртый полк дивизии - 92-й пехотный Печорский - квартировал в недалёкой Нарве.
Роман Унгерн перед отъездом на войну пришёл проститься с однокурсниками в Морской корпус. Расставание с кадетами-"мореманами" трогательным могло и не быть из-за "дурного" характера юного барона. Но он ехал добровольцем на войну, и это заставило забыть всё плохое:
Представляюсь. Вольноопределяющийся Маньчжурской армии барон Унгерн. Имею честь представиться.
Поздравляем, барон. Дерись с япошками, как надо. Не дрейфь там. Стань, Роман, героем...
- Будешь в Порт-Артуре - напиши нам обязательно. Твоя война - не газетная...
- Получишь солдатского Георгия, Роман, не загордись перед нами, твоими товарищами...
- Не волнуйтесь, друзья. Чести Морского корпуса не уроню. Как и своей фамильной...
Повоевать на Востоке в рядах 91-го пехотного Двинского полка Роману Унгерну не пришлось. В Маньчжурии штабные начальники, озабоченные потерями в людях "влили" вольноопределяющегося в один из сибирских стрелковых полков, бывший на японской войне с самого её начала.
До театра военных действий Унгерн добирался очень долго. Вся Транссибирская железнодорожная магистраль была забита воинскими эшелонами. На восток катили пехотные батальоны и целые дивизии, казачьи полки, артиллерийские батареи, пулемётные команды. Продвигались составы с боеприпасами и провиантом, обмундированием, валенками и сапогами. Везли даже миноносцы малого тоннажа с Балтики.
На запад же шли из Маньчжурии санитарные поезда, расписанные огромными красными крестами, развозившие по сибирским городам и далее "в Россею-матушку" тысячи раненых бойцов. Те на людях держалась бодро и чувствовали себя героями. После выздоровления их так и называли - увечные воины русской армии.
Унгерн ехал в Маньчжурию в компании таких же, как и он, добровольцев-вольноопределяющихся. Почти все они имели предписания в пехоту и только несколько человек - в дивизионные артиллерийские бригады. Служить в пушечные и мортирные батареи попадали те, кто изучал инженерное, техническое дело в университетах и гражданских училищах, вплоть до железнодорожных. В набитом купе пульмановского вагона (такая роскошь была Унгерну по карману) разговоры про войну шли все долгие дни следования поезда от Санкт-Петербурга до Иркутска:
- Читали в "Сибирских ведомостях", что наши от реки Шахэ отступили. Опять Куропаткин воли не проявил.
- Зато армия проявила. А рейд генерала Мищенко с казачьей конницей на Сандепу. Как прошлись казачки забайкальские и уральские по японским тылам! Что вы на это скажете, барон?
- С казаками я не знаком. У меня предки военными моряками были. Но уверен, что будь Мищенко порасторопнее, то он мог бы набег на Инкоу продолжить до Ляодуна.
- Ух ты, ничего себе сказал. Под самый Порт-Артур!
- А почему бы и нет. Казаки военными интеллигентами никогда не были. Они и пропитание себе на вражеской территории добудут, и фураж для коней. Только дай им волю.
- Каким же способом они себя обеспечат? Грабежом китайцев и маньчжур?
- Это грабежом не называется. А экспроприацией в ходе военных действий.
- Но так можно и с военно-полевым судом познакомиться. Не правда ли, господа?
- Не познакомятся. Война кормится войной, а не в китайском трактире за серебро из полковой казны. Казаки всегда воевали на подножном корму.
- Уж не мечтает ли барон Унгерн обратиться в казачье сословие?
- А почему бы и нет? У меня прапрадед был сослан в Забайкалье. И жизнь закончил среди местного казачества. Он, как и байкальские буряты, буддистом был.
- Эстляндский барон, морской офицер - и буддист?
- Точно так. Христианство он оставил в Индии. Там и буддистом стал. За что его англичане арестовали и под конвоем этапировали в Санкт-Петербург.
- Давно это было?
- Ещё до Екатерины Великой...
Когда состав прибыл в Иркутск, пришлось выгружаться. Окружного железнодорожного пути вокруг заменой оконечности Байкальского моря тогда ещё не было. В зимнюю стужу наращивали лёд на озере и прокладывали рельсы на шпалах. Когда вода была чистой, нагоны перебрасывали через Байкал от берега до берега на паромных пароходах. В войну они курсировали круглосуточно. Даже в штормовую погоду, которая особенно часто случалась у гористых западных байкальских берегов, принося немало бед судоводителям. Они только пошучивали между собой:
- Суровое море, суровый Байкал...
Вольноопределяющиеся оказались на другом байкальском берегу без штормовых приключений. В Верхнеудинске, ставшем в советское время Улан-Удэ, Унгерн впервые увидел забайкальских казаков. Если не считать, разумеется, виденную им на парадах забайкальскую полусотню четвёртой сотни лейб-гвардии Сводно-Казачьего полка, квартировавшего не в столице, а в близком Павловске вместе с лейб-гвардии Мортирным артиллерийским дивизионом.
Порядок на верхнеудинском железнодорожном вокзале поддерживала казачья конвойная команда местного градоначальника. Унгерна и его спутников поразил сам вид казаков, которые с их восточными чертами лица совсем не походили на донцов или, скажем, кубанцев. Сидели они на низкорослых, с виду неказистых степных лошадках, явно проигрывавших в сравнении с донскими конями, длинноногими, с крепкой шеей. Да и посадка верхнеудинских казаков была какая-то необычная, чуть ли не бочком. Но непринуждённая и для них привычная. Казалось, что и пикой сбить такого всадника почти невозможно.
Казаки с прищуром глаз поглядывали на всё, что творилось на площади. Унгерн сделал умозаключение; в их форме есть что-то, чем всадники особенно гордились перед толпой. Этим что-то оказалось то, что отличало их от рядовых сибирских стрелков, артиллеристов и тыловых нестроевых чинов - лампасы. Широкие, жёлтого цвета. Скорее даже оранжевого, выгоревшего за лето.
Унгерн залюбовался всадниками, редкой цепью охватившими привокзальную площадь. Казаки наблюдали за порядком, порой гуляя плётками по спинам расходившихся пассажиров. Разумеется, если те были нижними чинами или людьми гражданскими.
При наведении порядка в людской толпе, где преобладали серые шинели, забайкальские казаки, особенно урядники, покрикивали грозно и немногословно:
- Порядок! Должен быть порядок!..