На губах княгини стыл немой крик. А в глазах всё стояла темная опочивальня. Спящий муж - ладушка, ненаглядный, единственный… а она бормотала, бормотала, страшась разбудить и не в силах уснуть, всё пыталась из гнилых нитей мертвых слов сплести кольчугу заговора. Всё отказывалась поверить - Сила ушла навсегда. Знать и не мочь - страшная месть отступнице. Для него, ведь всё для него. Ей сказали - хочешь быть с ним, пойти под венец - забудь, навеки забудь лесную волшбу, бесовские кощуны, поганых кумиров. Забудь имя, нашептанное повитухой в закоптелой баньке лесной веси Ласково, под возню обдерих под полком и злой визг голодных удельниц над выстланной мхом крышей. Новое имя - вот плата. Не за княгинин венец, не за аксамитные платья-летники да собольи шубы, не за хоромы белокаменные - за счастье всегда быть рядом с ним. Глаза в глаза, рука в руку, сердце в сердце. Новое имя - цена счастья. Новое имя, отнявшее переданную когда-то в той же баньке в глухую ночь на Карачун Силу.
Она же могла, могла, могла! Вот сейчас вспомнит нужное слово, приставит другое - и ляжет на эту широкую, сильную, любимую грудь, мерно дышащую во сне, незримая, невесомая броня - крепче камня горючего, легче тенета паучьего…
Нет. Могла та, другая. Не княгиня. Та касалась - и зарастали без следа розовой детской кожицей страшные раны. Роняла слово - и сворачивала с пути тяжёлая лютой грозою чёрная туча, обходя жатву-страду стороною. Взмахивала рукою - и метался по поляне визжащим, рассыпающимся прахом клубком злобный шатун-мертвяк. Она, другая, могла. Когда-то могла. Пока не захлебнулась в холодной воде купели - купели, родившей княгиню. А княгиня не могла ничего. Даже защитить его. Или его детей. Ведь чего проще - несколько слов, несколько движений рук, пригоршня перышек да тройка узелков - и полетит над теремами и стенами пёстрая сорока с двумя сорочатами, полетит в глухую лесную чащобу, куда никогда не добредут хмурые мохнатые лошаденки чужаков…
Нет! Слова умирали на губах, осыпались пеплом, расползались, не сплетаясь, наузы и перья были просто горсткой сора.
Но ее дар не совсем угас. Она слышала, как скулили в подпечках, конюшнях, баньках в смертной тоске маленькие Хозяева. Она слышала, как стонет от боли и ужаса вырванная из зимнего сна Мать-Земля. И глядя в суровые, спокойные, любимые глаза, она видела…
Лучше бы ей ослепнуть.
Приговор, страшная кара отступнице - знать и не мочь. Так ей казалось.
Дурища! Глупая лесная баба! "Страшная кара"!
Ведь еще ничего даже не началось…
От орды отделились всадники, помчались к воротам - в седых песцовых шапках, в серой чешуе лат поверх синих, как зимнее небо, чапанов. И еще один - грузный, некрепко держащийся в седле, по стеганому кафтану разметалась окладистая сивая борода.
Бородач остановился на взгорбке у ворот, и смуглые всадники в седых шапках потекли вокруг взгорбка неспешным хороводом.
Противусолонь.
Каждый из них держал в правой руке что-то лохматое, круглое, некрупное. Выезжая к воротам, всадник разворачивал ношу к бойницам надвратной башни, несколько мгновений медлил, кидал на снег и лез в седельную суму за следующей.
Первая ноша летела уже на снег и с неожиданно тоненьким детским всхлипом оседала на руки ближних боярынь да сенных чернавок свекровь-Государыня Агрепена Ростиславовна, когда княгиня поняла.
Головы. Отобранные кем-то, знавшим в лицо, головы князей, воевод, бойцов, надежи, заступы, узорочья города над Окой. И первой упала в снег не потерявшая и в посмертном унижении властного покоя седая голова великого князя Юрия Ингоревича. Свекра-батюшки. Государя. И рядом с ней, словно - даже сейчас! - стараясь укрыть, поддержать, защитить - братья. Сыновья. Внуки. Племянники. Старые думцы-бояре…
Заледеневшие глаза. Смерзшиеся волосы. Синие щеки. Черные губы.
А бородач кричал. Кричал о страшной каре Господней тем, кто в безумной гордыне вздумал своей бренной рукой остановить десницу гневного Вседержителя. О праведном царе Иоанне, рекомом Батый, сулящем, даже сейчас, невиданную милость жителям непокорного города…
И оцепенев, внимали горожане голосу человека, недавно спешно покинувшего еще не обложенный врагом град. Голосу, что с амвона Успенского собора годами наставлял их в вере и благочестии. Голосу своего епископа, звучащему не из-под митры или клобука - из-под нерусской хвостатой шапки.
…Великую милость сулил праведный царь Бату, истинный новый Давид, посланный наказать погрязшую в гордыне и двоеверии землю. Если без боя сейчас открыть ворота - многим будет дарована жизнь. В первую голову искусным ремесленникам, детям, не переросшим высокую ось ордынских телег. И, ясное дело, женщинам. Женщин же княжьего рода берет праведный царь под свою могучую руку.