2
- Скажи мне бога ради, Феофан, отчего так повелось у нас спокон веку, что лгут царям, лишь угодное говорят, в глаза заглядывают, желание норовят прочесть, каприз - не мысль…
- Тогда и ты мне ответь, государь, - отчего так повелось у нас, что владыки рубят головы именно тем подданным, кои говорят правду?
- Тебе ведь не рублю…
Архиепископ Феофан Прокопович легко поднялся с темной, мореного дерева лавки; кресел, столь угодных нонешнему голландскому вкусу, не завел у себя в доме, и хоть окна были сложены не по-старомосковски, стрельчатыми и узенькими бойницами, а по-новому, широкие, в июне всю ночь глаз не сомкнешь, светло, что на улице, зато убранство залы было подчеркнуто старорусским: и сундук с татарским замысловатым узором (чеканка по серебру с голубой эмалью), и шкаф темного дерева со светлою инкрустацией - хвостатый павлин глаз закатил поволокою, вот-вот околевать станет, околеет, да снова глаз откроет, хитрый черт; в углу стояла чуть что не детская люлька - кровать архиепископа. Сколочена она была словно бы наспех, - куда там до меншиковских балдахинов с зеркалами; без узоров; истая люлька или как в келье, в монастыре: на людях не должно быть и мысли о блуде…
Опустившись возле сундука на колени, Феофан нажал потаенную кнопку, поднял тяжелую крышку, достал папку коричневой кожи, распахнул ее и, обернувшись к государю, сказал:
- Это, отче, посольства нашего Измайлова в Китай. Никак не решался тебе отдать.
- Да я же читал, - удивился Петр. - Лет пять назад…
- Четыре. Я тогда смог так дело поставить, что тебе огрызок на прочтение дали… Главное утаил я… Ты лишь измайловские слова про то, как он на коленях к богдыхану полз, прочел и пером отчеркнул, а подробность, которую посольский толмач Бадри записал, здесь была схоронена.
- Кто таков Бадри?
- Грузин, из сирот, к языкам склонен, два года у моих друзей обучался в Италии, умен и хваток.
Петр глянул на образа: лица святых были скорбны. (Петр вдруг заметил: "Все как один безбородые, значит, истинно русские - брились!")
- Отчего ты мне лишь сейчас эту новость открываешь?
- Пора подоспела… Три раза проверял… Это как хан в былые времена дань собирал… Не слыхал притчу? Первый раз послал он к нам в Суздаль баскака. Тот забрал скот, коней, курей; вернулся в орду. Хан его, однако, обратно отправил: "Мало привез, езжай проверь!" Нагрянул баскак во второй раз, всё подчистую выгреб, прискакал домой, а в орде всё одно недовольны, еще хотят. Баскак дурной был, правду любил: "Клянусь аллахом, всё подобрал! В сусеки лазил! Баб за косы таскал, позорил!" А хан ему в ответ: "Когда плачут, значит, есть еще припрятанное; плохо - тогда люди смеются, это, значитца, вправду шаром все уметено и труд твой во благо орды закончен - разор в Руси полный, навряд поднимутся…"
- Полагаешь, смех ныне стоит в империи?
- Пока, слава богу, плачут. Но смеяться начали те, что ближе всего к тебе…
Петр сразу понял, что Феофан имеет в виду: последнее время он перестал прощать казнокрадство даже самым любимым своим вельможам.
- Пусть десницу в мою казну не суют, - отрезал Петр, - не стану казнить.
- А как им жить и ассамблеи устраивать? На какие шиши? Мы же русские, мы лицом в грязь ударить не можем. Уж коль ассамблея, так чтоб не хуже была, чем у соседа, и чтоб сахарных лебедей на стол поставили, и чтоб с Волги осетров привезли, и чтоб зайцев зажарили да оленей… Платил бы ты служивым людям поболее - не воровали б…
- Денег нет, Феофан.
- А ты позволь процент с удачи брать, прибыль позволь делить; тогда им вертеться надобно будет; не до жульничества… А так ведь все по твоему личному указу делается! Черту дозволенного - о коей никто не знает толком - переступать не моги…
- Они тогда только и станут делать одно - воровской процент с чужой удачи вымогать! - Лицо Петра замерло, словно перед страшной судорогой, но Феофан, влюбленный в государя, знал, что это другое у него (от какой-то обиды; он в такие мгновения детское в себе прячет, словно ежик топорщится); припадок у него от застенчивости бывает или от ярости, когда сил нету по-людски ответить, потому как противостоит дурь, вздор или хитрость, а как им противоборствовать - не баба ведь, не искричишься, не заплачешь…
Феофан вздохнул:
- Вон Демидовы - твои ведь крестники, - какие алебарды ноне производят на своей железной мануфактуре?! А посмотри, как другой твой крестник оборачивается - Павел Васильев! Эк ловко краску бакан открыл, сколь золотых денег казне сохранил, чтоб у голландцев не покупать для судов?! Да один твой Аптекарский остров что значит?! Откуда пошли лекари и аптекари российские - когда раньше об этом мечтать можно было?! А почему? Потому, что прибыль с оборота имеют люди. А Матвей Евреинов? Отдал ты ему в откуп тресковый и тюленевый промысел - и сколько лет ноне солдатские ботфорты держатся, не гниют, сколько сала пошло в склады?! При казенных порядках, государь, ничего доброго не было на Руси в мануфактурах и торговле да и впредь не будет.
- Ну, позволю я процент с оборота брать господам вельможам, - как бы себе ответил Петр. - А кто тогда станет порядок блюсти в империи? Кто учет подведет? Как все цифири в одну подбиты будут, для отечества общую?
- Была бы цифирь побольше, учетчиков найдется, вертелось бы дело живо, без помех - порядок сам по себе сохранится, да и гвардия у тебя рядом, и Тайная канцелярия бдит…
- Ты к чему это, Феофан? Ты мне говори суть - открыто и ясно! При сем помни, что народ наш как дети, которые за азбуку не примутся, пока не будут силою приневолены мастером, и сперва станет досадно им, и лишь когда выучатся - начнут благодарить! А разве мы всё уж успели в науке, особенно касающейся ремесел и торговли?! Особый закон власти - это закон резерва и времени.
- Слова твои истинны, всё так, но времени может не хватить, государь. Смех страшнее ропота, оттого я и решил открыть тебе полный отчет посольства Измайлова.
- При чем же процент с прибыли к делам Поднебесной империи?
- При том, что лишь в сравнении можно познать истину, а путь лишь тогда верен, когда наперед знаешь, от чего идешь и к чему стремишься.
- Словно навет читаешь, - усмехнулся Петр. - Фискал Нестеров перед своей поганой погибелью таким же голосом пересказывал мне свои красоты на господ губернаторов, требуя их казни…
Про фискала Нестерова тот же Феофан Прокопович говорил Петру: "Не верь тому из старцев, кто из кожи лезет, доказывая преданность кровавым делом; он для того твоим именем страх на всех наводит, чтобы ты его прежнюю службу - батюшке твоему и старшей сестре Софии - позабыл. Он не за правду губернаторов твоих казнил, а за то лишь, чтоб его самого чаша твоей мести минула; только б памятью былое заросло, только б кто тебе не напомнил, что он и со стрельцами был, и старине предан в глубине души своей, хоть и парик пудрит…"
Петр тогда Феофана не послушал. Он часто не слушал его, хоть и понимал, что тот прав; потом, впрочем, ярился на себя, но ведь тех слушают, кто душу мутит; самых ближних, как правило, бегут. Не слушал Петр архиепископа поначалу. С интересом наблюдал, как обер-фискал Нестеров, будто новый Малюта Скуратов, чистит империю метлою и стращает людишек оскаленной собачьей мордой. Собачьей ли? А не его ли, государев, оскаленный лик виделся за этим? Помоложе тогда Петр был - нравилось ему, что обер-фискал грязную работу делает, ужас наводит, разносы устраивает, порядок вроде бы держит, а как за пятьдесят перевалило, как взорвалось горе в своем доме, так начал любви искать, милости и благодарности, а где их взять, когда историю за морду держишь, а по пальцам кровавые слюни текут? А отпусти на миг, ослабь, и полетит все в тартарары, кто потом соберет?
А в прошлом году повелел Нестерова казнить за взятки; сам повелел, без чьего-либо подговора…
Феофан кивнул на два листка, исписанных убористо, без прикрас, делово.
- Глянь - разрешить такое в Лейпциге печатать или порвать?
- Что это?
- Мне посвящение, - усмехнулся Феофан. - Иностранные профессора признали, их ученый президент прислал.
Петр приблизил лицо к свече, пробежал первые строки; заинтересовался.
- "Я часто смотрел на Вас, - шепча, читал Петр, - когда Вы опровергали басни древних народов или нелепейшие мнения философов; Вы как будто вводили меня в своих беседах в Рим, а когда Вы припоминали события всех веков, то мне казалось, что я внимаю образованнейшему человеку как в словесных науках, так и в высших искусствах. С каким удовольствием слушал я Вас, когда Вы описывали мне памятники древнего времени, виденные Вами в Италии, говорили о состоянии просвещения, о Ваших путешествиях и занятиях науками. Какая сила мысли и наблюдательности, какое изящество латинской и итальянской речи, какие живости и изящество во всем!"
Петр поднял сияющие глаза на Феофана:
- Нет воистину пророка в отечестве своем! Саксонец должен был к тебе прийти и понять то, что на поверхности лежит, а наши ревнители мне на тебя подметные письма пишут… Пусть печатают, благодарность ему отпиши, ты ж не царь, тебя хвалят не за корону, а за голову.
Феофан хотел скрыть улыбку, хотя видно было, что слова государя приятны ему.
- Спасибо, Петр Алексеевич.
Убрав странички, присланные иноземным ученым, положил на стол папку с посольским отчетом:
- Мне читать или сам станешь?
- Читай. Канделябров не держишь; глаза ломать - и так они у меня сдавать стали.
- Поставь я канделябры, духовенство мне и вовсе верить перестанет.
- Дурни старые, - беззлобно ощерился Петр. - Неужели лучше стать слепому, но при одной свече жить, чем сохранить зрение англицкими канделябрами и зоркость блюсти до старости?!