Во второй половине сентября сезон на Серебряном Берегу закончился. В Биаррице еще шумели ночные кабаки и прочие заведения, где развлекали себя отдыхавшие от кипучих дел богатые иностранцы, - американцы англичане, шведы, аргентинцы... - разбухшие от войны и швырявшие деньгами без счета. В предутренний, неурочный час платили еще сотни франков за бутылку шампанского, просаживали в баккара миллионы за одну ночь и бросали боярышне-певице за грустно-лихую песню сотняжку франков "натшай". Еще докучивали штандартные Чарли-Фрэди, наследники чикагских свинобойцев, сапожных, хлебных и всяких американских королей, носившие на тяжелых лицах громкий отцовский титул - "сэльв-мэд-мэн", "сам-себя-сделавший", тянули неслыханные смеси разной опойной дряни, задирали коневьи ноги, орали певцам-казакам - "ан-кор... паматьюшка-паволга!.." - и порой пьяно плакали над чем-то, растревоженные невнятной песней людей в "шэркэска". Но и здесь чадная буря утихала, - начинался подсчет доходов.
Иван Шмелев
Иностранец
Во второй половине сентября сезон на Серебряном Берегу закончился.
В Биаррице еще шумели ночные кабаки и прочие заведения, где развлекали себя отдыхавшие от кипучих дел богатые иностранцы, - американцы англичане, шведы, аргентинцы… - разбухшие от войны и швырявшие деньгами без счета. В предутренний, неурочный час платили еще сотни франков за бутылку шампанского, просаживали в баккара миллионы за одну ночь и бросали боярышне-певице за грустно-лихую песню сотняжку франков "натшай". Еще докучивали штандартные Чарли-Фрэди, наследники чикагских свинобойцев, сапожных, хлебных и всяких американских королей, носившие на тяжелых лицах громкий отцовский титул - "сэльв-мэд-мэн", "сам-себя-сделавший", тянули неслыханные смеси разной опойной дряни, задирали коневьи ноги, орали певцам-казакам - "ан-кор… паматьюшка-паволга!.." - и порой пьяно плакали над чем-то, растревоженные невнятной песней людей в "шэркэска". Но и здесь чадная буря утихала, - начинался подсчет доходов.
А в лесном городке у океана, в те годы еще негромком, с атласным пляжем, где воздух - сосна и море, - сезонное оживление заглохло. Убрали с пляжа веселые палатки, прибрежные отели позакрылись, и баскские молодцы-беньеры посиживали в кафэ за своим бэлотом, резались у фронтона в мяч и вспоминали - врали забавные случаи сезона. Пустой океан подремывал, похлестывал в пенные берега. Над мыльно-зеленоватыми валами тянули свои цепочки черные нелюдимые бакланы. Одиноко на берегу чернела выброшенная сентябрским штормом безвестная шхуна "Mi Unica" - с пробитой грудью, крепко затянутая песком.
Последним закрылся розовый отель "Сосенки", Луи Пти Жако, по прозванию "Корнишон", - за пупырчатый лоб и низкорослость, - виноторговца-трактирщика из Бордо. Отель стоял на ударном месте, с вольным видом на океан, работал первый сезон и прославился "пляжем" на плоской крыше, - нововведение, которым хозяин особенно гордился и называл его - "верхний пляж", - для слабых и ленивых. Гордился и названием отеля - "Пти Пэн". Перед отелем росли три чахлые сосенки, пригнутые зимними ветрами, и получалась забавная игра слов" Пти Жако - Пти Пэн. Закрытие задержалось из-за того, что зажилась большая английская семья, очень почтенная, обещавшая и на будущий год вернуться и привезти другую английскую семью. Дела торопили его в Бордо, но из уважения к таким клиентам Пти Жако решил отложить закрытие. Семья, наконец, уехала. Пти Жако отпускал последнюю прислугу и собирался с женой в Бордо, как случилось одно событие.
Был свежий, яркий осенний день. Океан снежно пенился у песков, плескал серебром на дюны. Воздух был напоен смолою и крепкой геречью дюнных трав, заглушавшей дыханье океана. Перед последним завтраком в "Сосенках" Пти Жако поднялся на "верхний пляж" прощально полюбоваться видом и покурить в лонг-шезе, со счетной книгой, где круглое сальдо ласкало глаз, - как позывающе захрипел мощный кляксон машины. Пти Жако поднялся и поглядел. Перед отелем стоял шикарный, сильный паккар, первоклассного биаррицского отеля, - в таких ездят лишь самые первоклассные клиенты. В машине сидел господин основательного вида, с внушительно-каменным лицом, с крепкой осанкой иностранца, - американца, почувствовал Пти Жако по каким-то особым признакам. Появившийся на позыв портье, уже снявший свою ливрею и похожий теперь на голодранца, - Пти Жако неприятно поморщился и привычно подумал - "глиста несчастная!" - потянулся к фуражке, которой не было, и почтительно объяснил, что отель закрылся до будущего года и принять, к сожалению, не может. Но иностранец, не слушая, уверенно вышел из машины и на каком-то ужасном языке выбросил два-три слова, что-то похожее на - "сами лючи… видель… океан". Пти Жако хотел-было крикнуть с крыши, что, к сожалению… и так далее, но удержался, мгновенно сообразив, что с крыши неприлично, особенно перед таким клиентом. Он только смотрел недоуменно, как иностранец, развалисто разминая ноги, пристукивая тяжелой тростью, пошел к отелю. Портье забежал почтительно и распахнул дверь настежь.
Пти Жако сейчас же скатился вниз и поспел встретить иностранца на первой ступеньке лестницы. Он уже приготовился особенно элегантно объявить, что его отель, к величайшему сожалению… - но каменное лицо повелевало: "сейчас же, самое лучшее". Пти Жако совершенно растерялся и вдруг позабыл слова. "Никогда в жизни со мной ничего подобного не случалось!" - рассказывал он после. Он побежал вперед и открыл лучший из салонов, в бельэтаже, стремительно распахнул все ставни и предложил всей фигурой глубокое кожаное кресло. Иностранец невнятно хрипнул, повел белобрысыми бровями и дернул челюстью; и тяжело погрузился в кресло, вытянув-раскорячив ноги в прочно сработанных штиблетах, в крутых шерстяных чулках, - крепко-спортсмэнской марки. Все на нем было веско, свободно, прочно. Крепкие ноги - отдыхали, руки засунуты в карманы, открыта у ворота рубашка, по-летнему, привольно. Но лицо оставалось неподвижным, непроницаемым. Оно все же что-то говорило, и Пти Жако по-своему перевел эту непроницаемость и важность: "мне нравится - и баста". Это ему польстило, мелькнуло что-то, задорное… - но тут же с досадой вспомнил, что отель закрывается, и ему нужно сейчас в Бордо. И принялся почтительно объяснять, изыскивая слова, что он очень польщен вниманием, понимает толк в людях, и беседовать на-юру в вестибюле… точнее сказать - в холле, не так удобно… - "но, видите ли, такая ужасная досада… как раз сегодня, и…" Иностранец повел бровями, вскинул их по-совиному, достал голубой платок и звучно-слезливо высморкался. Потом вытянул кожаный кисет и трубку и принялся заряжать неспешно. Пти Жако шустро подставил столик для куренья.
- Очень сожалею, мистер… - продолжал он предупредительно и далее виновато, - пожалуйста, курите, отдохните и… вообще… но, к величайшему огорчению…
- Сода-виски… - выпустил иностранец через трубку и повернулся удобнее в кресле - на океан.
Пляжа не видно было. И ничего, кроме пустого океана, не было: будто на пакетботе, из салона.
Пти Жако знал этот пуан-дэ-вю лучшего своего салона и очень гордился им, но Бордо его беспокоило. Он поклонился светловолосой, с проседью, крепко посаженной голове иностранно-го чудака и поспешил узнать от знакомого ему шофера, почему этот иностранец облюбовал его "Сосенки", и в чем, вообще, тут дело. На лестнице ему попалась уже отпущенная Розет, веселая, с розами во все щеки, спешившая к жениху в Тулузу, и он попросил веселую стрекозу подать поскорее иностранцу в "морской салон" - на мельхиоровом подносе! - сода-виски, как подавалось англичанам, с анисом и мятными лепешками. В холле он увидал оживленную кучку лиц.
Шофер биаррицского отеля, большеротый болтун Жюстин, сиял белоснежным балахоном и широченным диском своей фуражки, размахивал руками в оранжевых отворотах отельной марки, - рассказывал что-то, видно, сенсационное. Перед ним стояла мадам Пти Жако, сложив, точно на молитву, руки и закатив восторженные глаза, и по этому одному Пти Жако сразу определил, что тут нечто необычайное. Тут же стоял обмызганный портье, "эта глиста несчастная", смотревший Жюстину в рот с таким напряженным видом, словно вот-вот из этого лягушачьяго ротищи выскочит страшно-важное, и как бы не упустить его. Торчал тут же и лопоухий Жеромка - поваренок, задрав голову в колпаке и разинув рот. Жюстин-плут - "нос, как у фараона!" - видимо, был в ударе после хорошего аперитива: закидывал головой, пырял пальцем, растягивал лягушачьи губы и щурился от щекотной неги, как ящерица на солнышке. Его жуликоватые глаза были налиты смехом и чем-то еще, таинственным. Пти Жако сразу разбил очарование:
- В чем тут дело, Жюстин… почему ты его завез ко мне? ты же отлично знал, что отель закрывается, и по-ихнему понимаешь… почему ты не объяснил, и что это за тип, и… вообще, в чем дело?.. - закидал вопросами чем-то встревоженный Пти Жако.
- Ты послушай, что говорит! - восторженно повела глазами мадам Пти Жако и привычно поправила на муже галстук. - Совершенно необычный тип… какой-то полоумный!.. Знаешь, сколько ставят ему за километр… ну, как ты думаешь? По се-эм франков!! За прошлый месяц ему настукали… как ты думаешь…?!
- Ничего я не думаю, чорт возьми! - с чего-то расстроился Пти Жако.
- Больше шестидесяти тысяч! и это только по мелочам… пo-думать!..
- Что-о?.. - привскочил даже Пти Жако, и галстук его подпрыгнул, - шестьдесят тысяч за… километр! за… Но, ведь, это же, наконец, грабеж! это же… это чорт знает что… Врет старый плут, фантазии… Нет, серьезно, любезный друг…?
- На что серьезней… самый американский стиль! - хвастливо сказал Жюстин.
- И заплатил? наличными?..
- По-ихнему, чеками, понятно. И не вздохнул. Да ему плевать на это, шестдесят тыщ! Он три тыщи семьсот за аппартаменты в день платит… эти деньги у них карманные, мелочишка.