Тогда Меншиков принял другие меры к обеспечению себя на случай смерти Екатерины. Не рассчитывая на возможность устранить от престола сына Алексея Петровича в пользу дочерей Петра и Екатерины, он заблаговременно перешёл на сторону этого кандидата; по просьбе Меншикова Екатерина дала своё согласие на брак малолетнего Петра Алексеевича с дочерью Меншикова. Найденное по смерти Екатерины завещание (впоследствии оказавшееся подложным) объявляло наследником престола двенадцатилетнего Петра и учреждало до его совершеннолетия регентство из обеих цесаревен, герцога Голштинского и Верховного тайного совета. Но герцог по настоянию Меншикова уехал в Голштинию вместе с Анной Петровной; действительным правителем государства остался Меншиков, обручивший императора со своей дочерью Марией и получивший звание генералиссимуса. Самовластие Меншикова разгулялось теперь на просторе, обращаясь порою на самого императора; это его и погубило.
Пытаясь примириться со старыми родами, он приблизил к Петру II Долгоруких, которые воспользовались этим, чтобы восстановить императора против Меншикова 8 сентября 1727 г. Меншиков был арестован, и на другой день последовал указ о ссылке его в Раненбург. Вслед за тем все его громадные богатства были конфискованы, а после того как в Москве найдено было подмётное письмо в пользу Меншикова, он с женой, сыном и дочерьми был сослан в Берёзов, где и умер 12 ноября 1729 г.
…И, счастья баловень безродный,
Полудержавный властелин.
А. С. Пушкин. "Полтава"
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
ухота наступала с утра… Разогретая земля не успевала за ночь остыть, и с восходом солнца сразу надвигался томительный зной.
В растрескавшемся русле пересохшей Яузы бархатной зеленью отливали лужи стоячей воды. Где-то горели леса, торфяные болота. Даль терялась в сухой графитовой дымке.
Стояло засушливое лето 1686 - года.
С полей, отделяющих Немецкую слободу от Земляного города, нёсся тонкий запах свежего сена - сохла трава на корню.
Здесь, за Покровскими воротами, между ручьём Кокуем и речкой Яузой, были раньше пустыри. Тогда иноземцы, или "немцы", как их вообще называли, жили за Москва-рекой, в слободке Наливках. "По слобожанам и слободушка слывёт", - говорится. Частенько, видимо, москвичи кололи немцам глаза названием этим, намекая на пьянство. Потому, говорили в Москве, немцы и выпросили у царя позволения поселиться на пустующем месте между Яузой и Кокуем. В течение каких-нибудь десяти лет пустыри здесь застроились, раскинулись огороды, сады, пролегли улицы, вырос рядом со старинной Москвой иноземный городок - Немецкая слобода, или, как ещё её называли, Кокуй.
Жили здесь иноземцы различных наций, званий, профессий: наёмные офицеры, смотревшие на службу свою как на отхожий промысел, мастеровые, выдававшие зачастую себя за опытных инженеров, предприниматели, падкие до дешёвых работных людей, лекари-недоучки, - словом, сбродные люди, приехавшие в Москву с единственной целью: хорошими заработками, на вольных российских хлебах, поправить свои пошатнувшиеся дела.
Жизнь на Кокуе шла пьяная, шумная.
А сейчас и Немецкая слобода словно вымерла. Томительный зной обессилил всё живое. В тени надворных построек разметались собаки, в летних закутах распластались свиньи, раскормленные до немоты, у решёток птичников спали гуси, спрятав головы под крыло, на крышах белыми пухлыми комочками свернулись домашние голуби. Только неугомонные цесарки да индюшки без конца сновали взад-вперёд за сетками своих двориков.
Не лучшего в Немецкой слободе сада Франсуа-Жака Лефорта, швейцарца-женевца, в русской службе полковника, засуха почти не коснулась. Благодаря неусыпным заботам его главного садовника, Семёна Евстигнеева, в саду у Лефорта всё ярко зеленело, цвело: различные диковинные растения на клумбах и грядках, в вазах и ящиках, молодая поросль сирени, жасмина, акаций, плотные стены плюща, горошка, дикого винограда, густые газоны, аллеи фруктовых деревьев, лабиринты подстриженных кустиков и у самого входа в сад - гордость садовника - коврики обычных полевых и лесных русских цветов. Их растил и за ними ухаживал каждодневно сам Семён Евстигнеев. Остальную работу по саду, под его общим присмотром, выполняла целая орава подручных из немцев. А на этом участке он делал всё сам: и рассаживал, и окучивал, и поливал, - не доверял никому. Коврики эти были огорожены низкой деревянной решёткой, её плотно заплели хмель, повилика, мышиный горошек, и потому казалось, что цветы растут в больших изумрудных, пышно убранных вазах.
- Что значит наше исконное, когда его приберёшь да уходишь! - восторгался Семён Евстигнеев, глядя на любимые цветики из-под приложенной козырьком ко лбу сухой, жилистой пятерни. - А садовые цветы - нет, не то: та же, как говорится, опара, да другая выпечка! - толковал он при случае, скривив в кислой гримасе лицо. - Взять садовую розу… Ох, как не терпит она резеду! Нет злее врага для неё! Сорви их, поставь рядом в воду. И полчаса не пройдёт, как у резеды все головки поникнут. Уронит в воду тогда резеда со своих лепестков этакие крохотные капельки - ровно заплачет она, ровно горючие слёзы прольёт. Ан… и погубят они, эти капельки, розу. Сама погибнет тогда, стало быть, резеда, но и розу отравит…
А взять ландыш садовый! - входил в раж Семён Евстигнеев. - Уж такой-то с виду он кроткий! Но, заметь, на поверку - самый что ни на есть ненавистник! Любые весенние цветики поставь рядом с ним - и враз он так сильно запахнет, что всех их убьёт!.. Теперь нарцисс взять. Этот - незабудку изводит!.. А ежели, к примеру, поставить рядом гвоздику и розу - они вовсе пахнуть перестают. Обе, враз!
Не-ет, - тряс бородёнкой Семён, - что там ни толкуй, а милей наших полевых родных цветиков ничего не найдёшь. Тонки, непорочны они, и скромны, и уветливы…
Сколько же в саду у Лефорта было этих любимцев садовника: белый подмаренник, розовая дрёма, малиновая смолянка, жёлтый донник, золотистый зверобой, лазоревый цикорий, матово-бледный белозор, - и тысячи разных кистей и метёлочек сплетали аромат в общий нежный букет.
- Любота! - радовался Евстигнеич, поглаживая бока, и его сухой, серый лик покрывался сетью лучистых морщин.
А кругом всё горит.
Сколько уже времени не заволакивали солнышка ни тучка, ни облачко! Метёт суховей.
Или такой уже грех вопиющий принял на душу русский народ?
Вздохнул Семён Евстигнеев, передвинул колпак с уха на ухо, одёрнул прилипшие рукава холщовой рубахи, сплюнул и снова заработал, споро разрыхляя пересохшую землю.
- Погрязли, как видно, в грехах-то по самое горлышко! Ловко подскребая бороздником сорные травы, садовник ворчит и ворчит… трясёт своей мочальной бородкой.
- Одна надежда на нашего, стало-ть, заступника - на Николу-угодника: все сидим-от за ним, как тараканы за печкой!
Оглянулся на окна господского дома:
- А тут свистопляс! Дни с ночами перемешали в игрищах сатанинских!
Действительно, в доме полковника, невзирая на ранний час, стоял дым коромыслом. В настежь открытых окнах мелькали фигуры в сбитых на сторону париках, расстёгнутых куртках, кафтанах, слышался громкий смех, звон посуды, разноязыкий галдёж, нестройное пение.
- Опохмеляются после вчерашнего пляса, - решил дядя Семён.
В больших палатках, разбитых в саду, тоже шумели, звучно сморкались, смачно зевали, хрипло выкрикивали приказания, и прислуга полковника - Жаны, Пьеры, Поли метались как угорелые между кухней, домом, палатками и погребками: таскали вина, посуду, закуски.
- Ни свет ни заря, - плевался Семён Евстигнеев, - опять вино жрут?
Семён Евстигнеев слыл за начётчика, письменного человека. Ходил в подьячих. Говорил о себе: "Сидел в Разрядном приказе безотступно, всякие кляузы, будь они раз-неладны, всякие что ни на есть заковыристые челобитные списывал. Всё делал, до всего доходил. Ан не ужился в приказе! По совести, нелицеприятно служил, а там такие не ко двору!"
- Взято с вас, Ахавов нечестивых, крестное целованье, чтобы посулов не брать и делать по правде, - корил он приказных, - но что есть ваше крестное целованье? Как львы рыкающие, лапы свои ко взятию тянете!
- Непочётчик! Поперешный мужик! - плевались дьяки. - Твоё дело: что приказывают - кончено! А ты…
- За правду свечой гореть буду! - бил в грудь Семён.
- Древоголов ты в житейских делах, - заключили приказные. - Другой на твоём месте в ногах бы досыта навалялся, а ты фыркаешь. Молчать - твоё дело!
И был Семён Евстигнеев из приказа выгнан: за поносные речи, строптивый характер и лай.
С младых лет имел он влечение к цветам, кустикам да деревьям. Тогда это было в диковинку. Тогда садами не занимались. На улицы выходили заборы, плетни, частоколы. Дома строились не по линии, а как попало, окнами во дворы. Поперёк улиц брёвна или доски, вбитые в грязь, по угорам лужайки, во дворах огороды с яблонями, грушами, вишняком, малиной, капустой, огурцами, горохом да свёклою.
А он у себя в Кожевниках любовно взрастил тенистый сад, разбил цветники.
- У Семёна Евстигнеева, - говорили про него, - всё не как у людей. Эк что удумал, - шипели, - умней всех хочет быть!
Вот и припомнили ему все эти чудачества, да и приставили его, раба божия, имярек, садовником к немцу. В наказание за строптивость, в назидание всем.