- По грехам моим - так, сэр. Только вышло, что вся вина лишь на мне одной. Хозяйке вспало на ум, что я навела на их сына порчу. А это не правда: он первый меня поцеловал, а я не давалась, и перстенёк он похитил без моего ведома, и в остальных его делах я не повинна. Но мои родители не поверили. Сказали, что я отреклась от внутреннего света. Что я не их дитя, но дщерь сатаны. Что я и сестёр своих совращу с пути истинного.
- Что за "внутренний свет"?
- Свет Христов. О нём говорит их учение.
- Их? Больше не твоё?
- Нет, сэр.
- Ты не веруешь во Христа?
- Не верую, что увижу Его в этом мире. Ни также в мире ином.
- А в мир иной веруешь?
- Да, сэр.
- Не ожидают ли там тебя и тебе подобных адские муки?
- Да минует меня такое наказание, сэр.
- Но разве это не так же ясно, как то, что это вот полено обратится в пепел?
Девушка не отвечает, только ещё ниже опускает голову. Тем же ровным голосом мистер Бартоломью продолжает:
- И не менее ясно, что тебе и на этом свете не уйти от адских мук - когда ты истаскаешься и тебя выставят из борделя. И кончишь ты жизнь простой сводней или скрюченной каргой в богадельне. Если к тому времени тебя не приберёт французская болезнь. Или ты надеешься преуспеть, умножая свои грехи, и на склоне лет сделаться второй Клейборнихой? Тебя и это не спасёт.
Мистер Бартоломью выжидающе молчит. Но его слова остаются без ответа.
- У тебя что, язык отнялся?
- Мне мой промысел ненавистен, сэр. А промысел мистрис Клейборн тем паче.
- Ну конечно, ты бы хотела стать добродетельной супругой. И чтобы за подол цеплялся целый выводок писклявых пострелят.
- Я бесплодна, сэр.
- Ну, Фанни, ты воистину бесценный клад.
Девушка медленно поднимает глаза и ловит его взгляд. Она не столько оскорблена этими издёвками, сколько озадачена и словно старается прочесть в лице хозяина то, что не поняла из его слов. И тут происходит ещё более непонятное: ледяное лицо мистера Бартоломью озаряется улыбкой. Пусть не слишком сердечной, зато это именно улыбка, а не язвительная или глумливая ухмылка. Удивительнее всего, в ней заметно что-то очень похожее на сочувствие. Чудеса на этом не кончаются: молодой человек делает три-четыре шага, склоняется перед девушкой и на миг подносит её руку к губам. Затем выпрямляется и, не отпуская её руки, всё с той же улыбкой всматривается в её лицо. Сейчас обритый мистер Бартоломью и накрашенная Фанни напоминают фигуры с картины Ватто, изображающей галантные празднества - кавалера и даму в костюмах итальянской комедии масок. Вот разве что обстановка неподходящая. Так же неожиданно мистер Бартоломью выпускает руку девушки и возвращается в своё кресло. Девушка столбенеет.
- Зачем вы это, сэр?
- Разве вам неизвестно, зачем джентльмены целуют женщинам руки?
Новая неожиданность - учтивое "вы" - окончательно подкосило девушку. Она, понурившись, качает головой.
- За то, что вы для меня сделаете, моя агница, ничего не жаль.
Изумлённая девушка вновь заглядывает ему в глаза.
- Что же я должна сделать, сэр?
- Близ этих мест бьют те самые ключи, о коих я вам сказывал, что жду от них исцеления. Завтра мы свидимся с хранителями тех вод. В их власти приблизить исполнение сокровенных моих надежд. И я задумал в знак почтения принести им дар. Не деньги, не самоцветы - к этому добру они равнодушны. Даром этим станете вы, Фанни. - Мистер Бартоломью окидывает девушку внимательным взглядом. - Что вы на это скажете?
- То, что велит мне долг, сэр. Что я обязалась повиноваться мистрис Клейборн и поклялась непременно воротиться.
- Обязательство, данное чёрту, ни к чему не обязывает.
- Может, оно и так, сэр, но с беглыми она обходится хуже чёрта. Иначе бы давно все разбежались.
- Не вы ли минуту назад уверяли, что промысел этот вам ненавистен?
Девушка чуть слышно бормочет:
- Не сделаться бы себе ещё ненавистнее.
- Но когда мы с ней сговаривались, разве не велела она вам всеусердно мне угождать?
- Так, сэр. Но чтобы угождать другим, о том и слова не было.
- Я купил вас на три недели, ведь так?
- Верно, сэр.
- Стало быть, я вправе ещё две недели удерживать вас себе на потребу. И я приказываю вам исполнить то, что мне потребно, - то, для чего я вас купил, и притом недёшево. Особ, которых я завтра уповаю встретить, извольте удовольствовать как должно.
Девушка склоняет голову, давая понять, что покоряется против воли. Мистер Бартоломью продолжает:
- Запомните всё, что я вам скажу, Фанни. Не делайте ложных заключений о повадках и наружности хранителей вод. Они чужеземцы и прибыли в наши края лишь недавно. Страна, откуда они родом, лежит далеко отсюда, и на нашем языке они не говорят.
- Я немного знаю французский. И ещё несколько слов по-голландски.
- Ни то ни другое не пригодится. С ними надобно изъясняться, как с Диком. - Он умолкает и оглядывает сникшую собеседницу. - Я вами доволен, Фанни. Гнев мой был простым притворством - я хотел испытать, готовы ли вы к исполнению истинного моего замысла. Слушайте же со вниманием. В стране, о которой я веду речь, занятия, подобные вашему, не в обычае. Вы же славитесь умением изображать не знавшую мужчин недотрогу. Таковою желательно мне видеть вас и завтра. Прочь притирания, пышные наряды и лондонские ужимки. Никаких скоромных взглядов, чтобы и приметить нельзя было, кто вы есть на самом деле. Явите им себя стыдливой смиренницей, выросшей в деревенской глуши и девственную чистоту сохранившей. Обращайтесь к ним с почтением, а не с ухватками искушённой блудницы, какими хотели употчевать меня полчаса назад, а прежде услаждали не одну сотню мужчин. Понятно ли вам?
- Должна ли я возлечь с ними, если они того пожелают?
- Исполняйте всё, что бы они ни повелели.
- Даже если это мне неприятно?
- Говорю вам, исполняйте их волю, как мою. Разве Клейборниха дозволяла вам щепетильничать, точно вы знатная леди?
Девушка опять наклоняет голову. Молчание. Мистер Бартоломью наблюдает за ней. Куда подевалась насмешка, презрение и недавняя беспощадность в его взгляде? На лице его написано удивительное терпение и спокойствие. Ошибшийся эпохой "бритоголовый" уступает место ещё более неожиданному гостю - буддийскому монаху. На диво уравновешенный, степенный, всецело поглощённый самосозерцанием. Однако в его глазах мелькает чувство, которое никак не вяжется с его прежним поведением: он явно чему-то рад. Вот так же радовался его слуга Дик, когда в камине пылали бумаги. Молчание продолжается почти целую минуту. Наконец мистер Бартоломью произносит:
- Фанни, ступайте к окну.
Девушка выпрямляется, и причина её молчания становится понятной. Глаза её влажны от слёз - скупых слёз человека, сознающего, что у него нет выбора. В ту эпоху о каждом было принято судить по внешним обстоятельствам его жизни; даже самооценка - кем себя считать, к какому разряду причислить - была исполнена оглядки. Нам бы показалось, что этот мир полон мелочных ограничений, участь каждого определена раз и навсегда - по сути, воля человека стеснена до последней крайности. Подневольный же судьбе человек того времени посчитал бы нынешнюю жизнь необычайно стремительной, беспорядочной, богатой в смысле проявления свободы воли (богатой богатством Мидаса: впору не завидовать, а сокрушаться об отсутствии абсолютных ценностей и нечёткости сословных границ). И уж конечно, выходец из той эпохи заключил бы, что, стремясь удовлетворить своё самолюбие и корысть, мы докатились до полного беззакония, если не сказать до безумия. Фанни плачет не от бессильной ярости, не от обиды на судьбу, которая заставляет её сносить подобные унижения, - эти чувства скорее свойственны современному человеку. Её грусть сродни тоске бессловесного животного. Унижения - что унижения: жизнь без них так же немыслима, как зимние дороги без слякоти или деторождение без детской смертности (по статистике, из 2710 человек, умерших в Англии за ничем не примечательный месяц, что предшествовал этому дню, почти половину составляли дети до пяти лет). В прошлом жизнь оказывалась безжалостно загнана в столь узкие рамки, что сейчас даже трудно вообразить. Ждать сочувствия неоткуда: в этом легко убедиться, если взглянуть в невозмутимое лицо мистера Бартоломью.
- Ступайте же, - негромко повторяет он.
Помедлив немного, девушка вскакивает и направляется к окну.
- Отворите ставень и выгляните наружу.
Кресло, в котором сидит мистер Бартоломью, от окна отвёрнуто, и он лишь по звуку узнаёт, что девушка выполнила его приказ.
- Видите ли вы небесный престол, на коем восседает Искупитель одесную своего Отца?
Девушка оглядывается на мистера Бартоломью.
- Вы же знаете, что не вижу, сэр.
- Что же вы видите?
- Ничего. Ночь.
- А в ночи?
Девушка бросает мимолётный взгляд в окно.
- Только звёзды. Распогодилось.
- Что лучи наиярчайших звёзд, дрожат?
Девушка снова смотрит в окно.
- Дрожат, сэр.
- Знаете ли, отчего?
- Нет, сэр.