О, женщина, преступная женщина, ты преступна уже потому, что ты женщина! Потому что ты можешь рожать, а значит и совокупляться, совокупляться со всеми, с кем можешь найти свое наслаждение, а значит, и принести страдания тем, кто будет лишен твоих ласк, твоей нежности, твоего дыхания, твоей Любви! Откуда во мне возникли эти слова, я не знал, просто я знал, что могу сделать с ней все, что угодно, и это обманчивая иллюзия успокаивала меня, усыпляло, и словно в подтверждение моего сомнения она резко выхватила у меня из руки пистолет.
– Ты хороший, ты не убил меня! – она смеялась удивительно легко и свободно, и этот по детски наивный и глупый ее смех заставлял меня глядеть на нее как на чудовище, в то время как само ее обнаженное тело с заостренными сосками все еще возбуждало меня, заставляя меня видеть в ней женщину.
– Почему ты убила его?!
– А ты, зануда! – она мигом вскочила, и презрительно усмехнувшись, подошла к покойнику, а потом присела и стала мочиться ему в лицо. Сначала убила, а после надругалась!
Впрочем, это надругательство только для живых, а для мертвых оно уже ничего не значит. Изо всех сил я пытался успокоить свою душу, и никак не мог, все тело, все мысли, все во мне ходило ходуном. Я совокуплялся с чудовищем, и испытывал с нею оргазм, наслаждение, а следовательно, я сам чудовище, или могу быть чудовищем! Эта мысль поразила меня.
– Теперь твоя очередь, – улыбнулась она, направив на меня дуло пистолета.
Мне стало страшно, я понял, что она способна на все, а мне очень хотелось жить, и поэтому ради своей жизни я с трудом поднялся, и с таким же трудом подавив жуткое отвращение к ней, и к себе, помочился на покойника.
– Ну, вот, теперь мы сообщники! – засмеялась она, а я вдруг поймал себя на мысли, что она просто сумасшедшая. Ну, не может разумный человек просто так мучить, насиловать другого, и просто так убивать проходящего мимо, и пусть сексопатологи мира описывают в своих трудах разнообразных маньяков, которых возбуждает запах крови, но я уже никогда не смогу думать о них как о людях, ибо их сумасшествие выходит далеко за рамки земного существования, ибо оно в одинаковой степени аморально и ирреально.
– Что ты плачешь, глупыш, – она погладила меня по голове одной рукой, другой, прижимая ствол пистолета к моей спине, и было даже не понятно, то ли она успокаивала меня, то ли угрожала мне?!
– К черту! – крикнул я, мое терпение лопнуло, и оттолкнув ее, я быстро зашагал, как был голышом, с поляны в глухой лес.
– Стой! – крикнула она, и тут же выстрелила мне в ногу. Боль обожгла бедро, и я упал. Я перестал думать, видеть, слышать, на какое-то время я исчез из собственной жизни.
Время, которое человек проводит в глубоком обмороке или сне не имеет границ. Мозг человека живет своей, совершенно независимой ни от кого жизнью, утрачивая связь не только с телом, но в какой-то степени и с душой, потому что душа его где-то прячется, на время растворяется в воздухе, которым дышит ослепленный разум…
Я проснулся лежащим на кровати. Мои руки и ноги были крепко привязаны к спинкам, моя левая нога и грудь были аккуратно перебинтованы, а возле кровати стояло кресло, в котором сидела она, такая же голая и сумасшедшая, как и несколько часов тому назад.
Что делать человеку, когда наваждение не исчезает, а постоянно преследует его, доводя до безумия?! Я решил эту задачу очень просто, я решил вместе с ней сойти с ума, как она сама того захочет, иными словами, плыть по бурному течению, доверяясь обезумевшим волнам!
– Я привязан, значит, ты мне не доверяешь! – усмехнулся я.
– Ага! – хохотнула она в ответ, и тут же сев на меня верхом, стала раскачиваться из стороны в сторону, упрямо возбуждая меня, и ослепляя мой разум.
– Это членовредительство, – еле шепнул я.
– Нет, это членоласкательство, – засмеялась она еще громче, и я уже с ужасом почувствовал, что и на самом деле схожу с ума. И в голове моей помимо моей воли кто-то зашептал слова необыкновенной, неизвестно откуда взявшейся молитвы: "Доколе, Господи, будешь забывать меня в конец, доколе будешь скрывать лице Твое от меня?! Доколе мне слагать советы в душе моей, скорбь в сердце моем день и ночь?! Доколе врагу моему возноситься надо мною?! И когда разрушены основания, что сделает праведник?! (Псалмы Давида 12, 10)
Она еще много раз возбуждала меня и овладевала моим телом, и в этой лютой ее ненасытности я, как ни странно, опять раздваивался: одно мое "Я" получало свое половинчатое удовольствие, другое "Я" дремало, превращая себя в мимолетную тень. Временами я куда-то проваливался, исчезал, а когда возвращался назад в тело, то думал, что эти мгновения уже никогда не повторятся, но они с неукротимой силой повторялись, доказывая мне, что я могу испытывать необычайную радость с наслаждением даже от такого чудовища, каким была она. Оказывается, даже сама принадлежность ее омерзительному телу доставляла мне не менее омерзительное удовольствие!
– Бедный, бедный мой малыш, как ты страдаешь! – она состроила мне мученическую рожу, и тут же снова разразилась безумным смехом. А в моей голове, как со дна моей же несчастной души всплыли стихи, и потекли, потекли: "Гром и буря, Тело и тело, Груз от мгновенья уносится в полночь, Сущая сволочь чувства рисует, пуская дух в дело, со мною как с тенью, и как с Богом всуе…"
Потом она кормила меня с ложечки как ребенка, а когда я мочился, подкладывала под меня судно.
Я же в эти минуты мысленно говорил себе, что это не я, что это происходит не со мной, а с кем-то другим, кто не имеет ко мне никакого отношения. Мысли в голове пере-ворачивались вместе со сменой ее настроений.
Она могла долго смеяться, чтобы потом заплакать, а когда она впадала в депрессию, она кусала меня как голодная собака, иногда оставляя на моем теле глубокие шрамы. Боль, страх, наслаждение, все было безумно перемешано
и в ней, и во мне… Бывали минуты, когда я получал от нее такую головокружительную радость, как ни от одной на свете женщины, и такое волшебное удовольствие, которое было не передать никакими словами, но стоило ей напомнить мне о своем безумии, укусчить или ударить меня больно-пребольно, как густая пелена моего разгневанного разума перечеркивала вмиг все то светлое и чистое, что я в ней еще совсем недавно находил…
В это время она и сама злилась, то кусая, то лаская меня как младенца. В комнате, где я лежал, от красных занавесок разливалась кровавая тень, которая, по-видимому, очень возбуждала ее ненасытный сексуальный орган.
Также ее возбуждал и запах, цвет и вкус моей крови.
Иногда исцарапав и искусав всего меня, она высасывала мою кровь из ран как оголодавшая сука, причем я явственно слышал ее похотливый скулеж, и покрывался холодным потом, и думал, думал, черт возьми, о том, как бы она однажды не вошла во вкус, и не проглотила меня целиком!
Еще моему чудовищу нравилось испражняться надо мной, особенно над моим лицом, в эти секунды я полностью выходил из себя, меня как-будто и не существовало, а в моей бренной оболочке поселялась пустота… Хуже всего, что ее еще мучили запоры, и тогда ожидание мерзости растягивалось на долгие часы… Она кряхтела надо мной как гадкий зверек, будто вся ее безумная натура была заключена в одном лишь акте испражнения. Правда, потом она обмывала мое лицо, все тело, и с игривой улыбкой прижималась ко мне, и полушепотом говорила: "Я как хлебопашец, засеяла землю, удобрила ее, а потом с любовью валюсь на нее и гляжу только в небо и ни о чем уже не думаю!"
– Человек не может видеть греха, если наслаждается своим грехом, – говорил я в ответ.
– Да, ты никак праведник?! – удивлялась она, и каталась от смеха по полу как сумасшедшая.
"Все люди сволочи! – думал я, глядя на нее, – и она тому – самое лучшее доказательство!"
Впрочем, за многие дни и ночи, проведенные у нее, я передумал столько, сколько врядли бы передумал за целую жизнь. Проблески моего несчастного разума постоянно вырывались наружу между кормежкой, испражнениями, истязаниями и половыми актами.
Кроме всего прочего, всегда существовало временное окно, когда она куда-то уходила, а я оставался один, в темноте и взаперти, я пробовал, было кричать, но только охрип. Уже тогда я понял, что эта комната находится где-то за городом, где нет никого, кто бы услышал меня или отозвался на мой жалобный крик, крик о помощи.
Еще я пытался вырваться из пут, но путы были сделаны на совесть, из чистой кожи, из железных колец, связанных между собой безумием алкающей мое тело стервы. Впоследствии я даже придумал, как буду умирать, я буду умирать в тот самый момент, когда она будет испражняться на меня, и я умру как великий Гераклит в нечистотах, только никто не будет знать об этом кроме нее, медленно сосущей мой истлевающий разум, а с ним и распадающееся на части тело. "Если тело-сосуд, если я – человек, срам найдет свой же суд и исчезнет вовек…
Если слезы – вода, если тьма – это свет, пусть мой взгляд никогда не разыщет ответ…" – совершенно неожиданно я обнаружил, что стихи представляют собой некие формулы, в которые человек заключает себя и все окружающее его пространство, а разум как бы просеивает через себя все предметы, выделяя только значимые для него в данный момент, и исключая полностью другие, создавая таким образом иную реальность, фантасмагорию бытия уже несуществующего, а переживаемого и принадлежащего только художнику.
Однако ей я принадлежу как вещь, таким образом, из живого существа я превратился в мертвую принадлежность, служащую ей только в одном плане: нож, чтобы резать, я, чтобы трахать, и быть использованным во всех ее безрассудных поисках наслаждения, пока я не сойду с ума или не умру от загнивающих пролежней! В какой-то день она осознала, что со мною что-то не так, не в порядке.