Были такие, которые ничего не утверждали. Они передавали друг другу книги, пластинки, стихи, тиражированные на машинке, кивали, но не спорили, занимали или одалживали рубль и уходили, воодушевленные неизвестно чем.
Помню, как Шведов - на нем была черная ситцевая рубашка с закатанными рукавами - разговаривая в углу с филологом, чуть громче произнес: "Просвещение в России - чернокнижие".
Уже тогда его приговоры и словечки стали повторяться; и те, кто даже не был знаком с ним, старались узнать, что сейчас Шведов говорит.
- Он сказал: "Я не хочу хотеть".
- Шведов придумал новое слово "панзверизм".
- Вчера Шведов заявил: "Пора, наконец, себя распечатать".
- Приходил к нему толстовец. Шведов спрашивает: "Почему, когда мы говорим "не убий", имеем в виду прежде всего, что не стоит убивать мерзавцев?"
- Он хочет устроиться на работу, заготавливать для кладбищ еловые лапы.
- Я спросил его, куда он направляется. Он: "От паупера - к невротику".
- Спросили о демократии. Шведов говорит: "Ты думаешь, что каждый жаждет что-то сказать вслух? Ничего подобного. Дай человеку рупор - он будет обращаться с ним, как обезьяна".
"Есть одно бесплатное удовольствие - смотреть на женщин".
"Женщины никогда не правы, но всегда имеют право судить".
"Знать своих друзей - знать, в каких случаях они тебе звонят".
"Наша общая родина - наше время".
"Истины нет, хорошо человеку или плохо - вот в чем суть всякой проблемы. Остальное - акварель".
- Шведов по утрам читает молитву: "Аз есмь! Аз есмь! Аз есмь!"
Однажды за полночь, когда остались немногие и уселись тесно, начался общий разговор. Говорили вполголоса, и все сильнее волнение стало охватывать нас, как если бы от каждого произнесенного слова зависела жизнь кого-то из сидящих. Я заметил, как лица покрыла бледность, все труднее было что-то добавить к сказанному, чтобы внезапно не прервалась верность чувству какого-то таинственного действия. И Шведов, когда воцарилась оглушительная тишина, вдруг выпрыгнул из-за стола и спросил:
- Знаете ли, кто мы? - и рассмеялся. - Мы поверенные Иисуса Христа…
"Художник Евсеев", - так представлялся тридцатилетний парень, родом из Смоленска, с прозорливостью нищего угадывающий людей щедрых, с терпеливостью нищего добивающийся подачки. На Измайловском проспекте была его мастерская - чердак. Несколько лет заявлялся в Союз художников и повторял одни и те же слова, даже не складывая в предложения: "шедевры", "творческая атмосфера", "выходцы из народа", "производственная площадь".
Доски для стеллажа воровал ночью со строек, по соседним дворам собирал утильную мебель. На дверной табличке написал: "Художник Евсеев" - он не знал, что на табличках кавычки ставить не надо.
Но редко кто эту табличку замечал - лестница не освещалась. За дверью начинался чердак с бельевыми веревками, но дальше, за кривой дверью, начиналось его царство: работая, распевал армейские песни, валялся на постели и думал: у кого можно перехватить деньги, где сорвать халтуру на оформление "красного уголка" или витрины гастронома.
Я заходил к Евсееву и садился подальше от его чудовищ с выдавленными глазными яблоками, от яростных скелетов, от текущего с полотен бесстыдства мучеников. Их обнаженные тела и вопли в воронках ртов не требовали сострадания - они пребывали в безумии. На вопрос, в каком стиле он работает, художник выпаливал скороговоркой: "Духи вышли-из-вещей-духи-вышли-из-вещей".
Не знаю, как другие, но Шведов, как я потом узнал, понимал работы художника.
- Тебе не кажется, - спросил он меня однажды, - что у сигарет свинцовый привкус? - А в автобусе, отковырнув шелуху краски, под краской обнаружил ржавчину и вздохнул: - Вот так всюду!
У Шведова была особая страдальческая мина - лицо прямо вспыхивало. Сидящего с этой миной встретил случайно в новом кафе. "Посмотри, - сказал он, показывая на стену, облицованную керамической плиткой, - ты вглядись!"
Я взглянул и увидел: плитки косо уложены, швы ползли вверх и вниз, края побиты или с трещиной. Внизу плитку уже не подбирали - ставили разного рельефа.
- А это! - и Шведов показал на потолок. - А это! - на металлическом стуле торчали острые головки винтов.
Всюду было что-то недомазано, недокрашено, недоделано, но как-то ловко, в каком-то едином стиле. Это-то и мешало разглядеть безобразие труда. Я не знал, что это - стиль и что Шведов уже дал ему название: "чудовищный". Предметы обнаруживали дух людей, которые их делали. Благополучие лишь бесстыдно и хитро имитировалось. Художник Евсеев довел до гротеска это благополучие: мертвецам он давал королевскую улыбку, королю - гримасу покойника.
Несколько дней духи вещей осаждали меня, глаза стали беглецами, которые нигде не находили приюта. Все плохо, отвратительно, непрочно! Мир покосился и готов был свалиться на голову, ему нельзя было доверять. В каждую секунду автомобильное колесо могло ворваться на тротуар, лента эскалатора - оборваться. Увидев новую двадцатиэтажную гостиницу, сказал прохожему: "Смотрите, гостиница, похоже, отклонилась влево?" - "Это только кажется, - сказал тот. - Посмотрите на правую сторону. Вам покажется, что она валится направо".
Я решил, что все это мне кажется, и успокоился, но Шведову не казалось - духи вещей преследовали его, как оводы. Быть может, поэтому он любил пустоту, которую всегда мог заполнить собственными видениями?
Сейчас я вспомнил Евсеева лишь потому, что у него впервые услышал о Шведове. Евсеев рассказал:
- После войны в городе появилась шайка - все сыновья высокопоставленных родителей, милиция ничего не могла с ними сделать. Однажды подростки установили вокруг памятника Екатерины II горящие свечки и тушили их выстрелами из пистолетов. Наконец, их удалось захватить в подвале одной церкви - там была их штаб-квартира с собственным швейцаром. Кличка у вожака была Король. Так вот Шведов и есть Король, он недавно вышел после отсидки.
Потом появилась целая толпа студентов во главе с Якобсоном - неуклюжим здоровяком, располагающим к симпатии. И снова вопросы: Шведова еще не было? Шведов придет?
Я осведомился у Якобсона: "Шведов - бывший бандит?" Все рассмеялись. Евсеев сделал широкий жест, улыбнулся: если соврал, то с талантом, если не лев, то пантера. Якобсон сказал, что он дал Шведову адрес мастерской, но от Шведова можно ожидать всего.
- У меня есть знакомый, который культивирует "немотивированные поступки", Шведов ничего не культивирует, он, как дух святой, веет где хочет. Тоже вне всякой мотивации.
Евсеев объявил, что у него день рождения, - и мы собрали рубли. За вином в магазин отправился я. А когда вернулся, заметил среди гостей девушку с рассеянным взглядом, занятую мороженым. Якобсон продолжал рассказывать о Шведове.
…Ни одна тема для сочинения ему не понравилась, но понравилась… аспирантка - одна из тех, которые ходят по аудитории и следят, чтобы абитуриенты друг у друга не списывали. Шведов пишет ей любовное послание на 10 страницах и сдает сочинение ей. Потом ждет в вестибюле, но ученая надзирательница убегает от него как от чумы. Теперь послушайте, что получилось дальше. Шведов не нашел своей фамилии в списках принятых и решил наведаться в приемную комиссию: остальные экзамены он сдал на пять. Там, разумеется, скандал: "Что за наглость? Как вы посмели еще сюда придти?"
Шведов к ректору, знаете нашего ректора: изысканный мужчина, депутат, краснобай - и объясняет свое дело. Получилось так, что в городской газете была только что опубликована статья, в которой ректор писал, что многие талантливые юноши не могут поступить на физический факультет только потому, что, кроме математики, физики, от них требуют знаний по литературе. "Конечно, быть начитанным и осведомленным в искусстве должен быть каждый математик и физик, но прежде всего мы готовим специалистов точных наук", и так далее и тому подобное. В комиссию звонок: принесите сочинение такого-то, является сам председатель комиссии с целой свитой. Ректор прочел послание аспирантке - рассмеялся: "Ни единой ошибки! Прекрасное знание эпистолярного стиля девятнадцатого века. Мысль развивается последовательно и энергично".
- Идите, Шведов. Вы приняты. Но если вместо курсовых работ по физике будете писать любовные послания, не взыщите.
Когда речь касается Шведова, никогда нельзя понять, что в рассказах о нем утрировано, что нет.
Якобсон сказал, что Шведов был выбран студентами во все организации и комиссии факультета. Это явное преувеличение, но, пожалуй, верно, что Шведов никогда не заседал и резолюций не писал. Он действительно мог спутать и опрокинуть все эти "игрища педантов".
Типичный случай. Входит в разгар заседания профкома и заявляет: "В нашей столовой студентов обсчитывают, обвешивают, недокармливают. Эти буфетчицы, поварихи, раздатчицы отнюдь не испытывают к молодому поколению горячих материнских чувств. Они презирают студента принципиально и социально - разве не глупо учиться пять лет, а потом получать меньше, чем они. Это целое мировоззрение, лишенное одного - честности. Сейчас столовая заканчивает свою работу, все идем на проверку".
И - черт знает что! Повариха на лестнице ревет - ее остановили с сумкой, полной наворованных продуктов. В винегрете ищут селедку, которая должна там быть согласно калькуляции, и не находят… В буфете неправильная цена на ватрушку. На следующий день - гром! Аршинными буквами в коридоре: "Вчера в столовой продано 660 ватрушек по цене семь копеек вместо шести, держи вора!" Факультет возмущается и смеется. В столовой государственные проверки, меняются, переставляются кадры, студент-провинциал с общественным удовлетворением ест свой гороховый суп.