Шведов вдруг открыл, что комитеты комсомола этого и прошлых составов фиктивны, так как уже много лет при выборах не было кворума. Поверьте, один из второкурсников - Филиппов после этого открытия Шведова свихнулся. Буквально! Он ко всем подходил и спрашивал: "Так, значит, и все решения были фиктивными? Все речи, резолюции, выговоры?" Каждый день он добавлял что-нибудь новое - и не вынес. Фиктивными ему стали казаться сокурсники - почему бы им не поступить в университет по блату, потом преподаватели - они же из тех студентов, и, наконец, прохожие…
Раздался звонок. Все воодушевились: наконец-то объявился Шведов. Евсеев пошел открывать. "Хелло!" - приветливо крикнул в коридорную темноту Якобсон, и мимо него прошел человек в пальто, с поднятым воротником, в перчатках. Позабыв поздороваться, он медленно обвел всех взглядом. За это время все успели разглядеть застывшее выражение высокомерия на худом лице гостя.
- Филиппов! - воскликнул Якобсон.
Пришелец в первый момент, наверно, показался ему духом студента, который он невольно вызвал на чердак своим рассказом.
- Это тот?.. - спросили Якобсона, пока Филиппов с аккуратностью пенсионера вешал пальто. Якобсон кивнул.
- Как самочувствие?
- Ничего, - ответил Филиппов, подозрительно покосившись.
Он догадался, что о нем здесь говорили, но это не помешало ему решительно шагнуть к дивану и спрятаться за спинами девушек. Одна из них сказала:
- Его знают в Америке.
- Кого? - спросил Филиппов.
- Мы говорили о Шведове.
- Да, о нем знают в Америке, - подтвердил Филиппов слабым голосом.
- Все-таки увидим мы его сегодня или нет?
- Думаю, что придет, - Якобсон выделил взглядом девушку, которая явилась сюда с мороженым. Она разглаживала на коленях серебряную фольгу и была занята, казалось, только этим.
Она тотчас стала центром внимания: между нею и Шведовым была, по-видимому, какая-то связь, на которую намекнул Якобсон. Светлые волосы, желтая кофта, юбка, туфли не новые… У меня возникло ощущение, будто я что-то пропустил.
Снова: светлые пряди волос, красиво изогнутые губы, рассеянный взгляд. И опять пропустил что-то, какую-то особенность, какую-то возбуждающую интерес необычность. Это была Зоя.
- Дальше, дальше, - потребовали от Якобсона, и он снова вышел на середину комнаты.
- На втором курсе Шведов выпустил журнал "Лотос", на третьем - женился, а на четвертом, зимой, его предупредили, что экзаменаторы получили указание "посадить" его.
Он взял академический отпуск и, как говорит, "просто живет". Якобсона спросили, кто жена Шведова. Возможно, этим вопросом хотели выяснить, какое отношение имеет к нему рассеянная девушка. Якобсон сказал, что еще никому не удалось ее увидеть.
"Лотос" вызвал последствия обычные - его читали, авторов хвалили. Старый академик Томилин сказал по поводу "Лотоса": "Шарман! Шарман!" - но кто-то где-то произнес: на физическом факультете распространяется подпольная литература, и начались дознания, проверки воспитательной работы, кары.
Со Шведовым решило побеседовать неизвестное, но чрезвычайно важное лицо, проявившее наибольшую заинтересованность в предупреждении последствий шведовского своеволия.
Важное лицо было головы на две выше Шведова, одето было весьма и весьма тщательно, словно к визиту в деканат его готовили костюмеры театра.
Шведов явился на вызов. Представитель, показывая на экземпляр "Лотоса", спросил: "Вы - редактор этой стряпни?" Шведов миновал представителя и спросил декана: "Дмитрий Васильевич, Вы меня вызывали?" - "Да", - подтвердил декан. - "Для того, чтобы познакомиться с этим гражданином?" - Шведов оборачивается в сторону представителя. Декан кивает головой. - "Дмитрий Васильевич, но этот человек не способен оставаться в границах элементарной вежливости?" Декан - ученый с мировым именем был известен тем благородством в отношениях с людьми, которое кажется теперь сомнительной роскошью. По лицу его можно было догадаться, что бесцеремонность представителя возмутила и его самого, и он высказал Шведову свое извинение ясно, но несколько длинно, чтобы, по-видимому, дать представителю время настроиться на подобающий тон. И тот, действительно, начал по-товарищески улыбаться, но все-таки вслед за этим допустил ряд оплошностей: положил Шведову руку на плечо, сбивался на "ты". Однако ему удалось усадить Шведова в кресло и начать беседу, в течение которой Шведов несколько раз поднимался с кресла в последней степени возмущения.
Я запомнил из этого рассказа Якобсона доводы, которые приводил Шведов в защиту своих стихов и самого журнала.
Представитель спросил, почему Шведов пишет "упадочные" стихи. Не "упадочные", а "упаднические", - поправил Шведов. На чердаке у Евсеева эта поправка вызвала аплодисменты.
Шведов сказал, что пишет стихи, когда ему одиноко, когда перестает верить, что жизнь имеет смысл. Стихи помогают эту веру вернуть.
- Для каждой веры нужно, хотя бы немного, поглупеть. Не правда ли?
- А других настроений у вас не бывает? - спросил представитель.
- Бывают, но тогда я стихи не пишу - мне и так хорошо.
Представитель своих вкусов не выражал, говорил "наш народ хочет", "народ требует", "от молодого поколения он ожидает".
В конце концов Шведов решил выяснить, что такое народ? Представителя такой вопрос вывел из себя. На этот раз он сам вскочил возмущенный.
Но Шведов усадил его и предложил такой способ определения понятия "народ".
- Народ - это Вы, я, наш уважаемый декан и так далее, и так далее, и тому подобное. Обозначим всех живущих в стране буквами а, б, в, д… Народ - сумма, не правда ли, всех индивидуальностей, тех же а, б, в, д…
И если я - "с" и у меня хорошее или плохое настроение, то и я там, в этой сумме. А вы хотите мне доказать, что "с" в сумме не существует, вернее, я не имею права на существование с таким-то настроением, - и Вы и пришли ко мне об этом сказать! И если я не приму Ваши вкусы, то, по-видимому, Вы захотите эту сумму сократить на величину "с": отчислите меня из университета, а может быть, примете более радикальное средство упрощения все той же суммы. Чем больше я говорю с Вами, тем больше я чувствую Вашу частность в бесконечности характеров, мыслей, вкусов.
Вы такое же приватное лицо, как каждый из живущих, но с характерной особенностью: то, к чему стремитесь Вы, Вы облекаете в форму "мы", "народ": "мы хотим", "народ требует". И при этом вы не спросили у меня - маленького "с" - хочу ли я того же, и не спрашиваете, что желательно для меня. Простите, но я в этом чувствую, может быть, привычную для Вас, но, тем не менее, подтасовку.
Вы говорите, что я и мои товарищи по "Лотосу" не скромны, в каждом стихе "я", "я", "я"… Но это неточность: я ведь ни в коем случае не хочу, чтобы меня, мои настроения путали с настроениями кого-нибудь другого. Разве скромнее говорить от лица всего народа или целого поколения, эпохи? Это не только нескромно, но, как выяснили, и не может быть точным. Если бы Вы писали стихи, то, конечно, Вы писали бы от лица "мы", "народа", но я не хочу писать стихи вместо Вас, даже в том случае, если Вы будете меня расхваливать. Попробуйте писать стихи сами, - предложил Шведов. Представитель рассмеялся. Тогда Шведов добавил: - Я стал чуть больше понимать, после Вашего смеха, значение экономического фактора. Распоряжение средствами позволяет прибегать к заказам, и с этой точки зрения заказ первичнее искусства. Иначе говоря, до заказа поэзии не существует, или как бы, - и он показал на "Лотос", который представитель держал в руке, - поэзии нет.
Представитель сказал, что Шведов и его друзья наивны, они не понимают, что искусство нельзя отделить от политики.
- Конечно, нельзя, потому что я не могу запретить Вам интерпретировать мои стихи с Вашей точки зрения. Но я-то не интерпретирую и не заказываю другим, я их пишу. А вы интерпретируете - и не пишете. Возможно, поэтому мы видим мир не из одного окна.
Шум был поднят вокруг "Лотоса" неимоверный. Однажды Шведову принесли американскую газету. Шведов прочел статью о своем журнале и искренне удивился:
- Прямо-таки противоположная интерпретация. Меня обвинили в том, что я пишу не от лица народа, от своего "я", здесь нахваливают за то, что я выражаю настроение молодежи целой страны. Господа, я с вами не играю. Пошли вы к черту, "я ухожу, воткнув моноклем солнце в широко растопыренный глаз".
Вскоре после этого Шведова изгнали из всех комиссий и комитетов.
- И никто его не защитил? - спросили Якобсона.
- Защищали. Студентам перечислили все должности, на которые он был избран, апеллировали к гуманности: нельзя, чтобы один человек нес такую общественную нагрузку. Ребята добрые: надо освободить, дать такому прекрасному парню возможность учиться. И освободили…
Становилось поздно. Якобсон прочел стихи Шведова, который на чердаке так и не появился. Я запомнил самое короткое и самое странное, как мне показалось, стихотворение:
Нет, я могу остановить минуты,
Перечеркнуть всем заданный маршрут, -
Взять в руки прутик и сказать: "Сезам!
Возьми себе, что хочешь, сам".
Домой я шел пешком и думал о том, что если даже все сказанное о Шведове - легенды, то в этих легендах уже есть замысел, и он будет с неотвратимостью кем-нибудь исполнен, и если не сегодня, то завтра.
- Ах, нельзя ничего изменить, - Элеонора Сергеевна закончила свои дела и внимательно смотрит на меня.
Ну что ж, настал заключительный момент похорон: речи произнесены, пора бросить прощальную горсть земли.
Из-под вороха старых журналов я вытащил толстые тетради. Кажется, по одной из них Шведов мне читал свои рассказы.