Зоя фыркнула и стала рассказывать. Оказывается, ей тоже все не нравится и она всех презирает. Презирает мать, которая привыкла много есть, а теперь все время лежит, охает и думает только о еде. "Радовалась бы, - безжалостно судит Зойка, - хоть похудеет до нормальности!" (В самом деле, Ироида Ивановна напоминала Генке большую, неповоротливую речную баржу - но рассматривать ее круглое лицо было интересно - как географическая карта. Вот выпуклые светлые глаза, с каким-то на всю жизнь остановившимся выражением, - озера. Вот щеки, как сползающие с гор ледники. Вот всегда масленые губы - какие-то наивные, добродушные.) Зойка презирает и деда - эвакуировался с заводом, а их оставил без помощи.
Ночью была бомбежка. Бомбы падали где-то рядом. На улице Каляева рядом со школой угол шестиэтажного дома срезан до самой земли. Дружинники выбирают доски, балки на дрова. Прохожим подходить запрещают.
"Я же говорил, - думает Генка, - прятаться в бомбоубежищах бесполезно. Что на втором этаже оставаться, что в подвале спасаться - разницы никакой".
Ему жаль отчима. Полночи он простоял на холоде под аркой - по его мнению, это наиболее спасительное место при попадании в дом бомбы - а потом покорно пошел на работу.
Они смотрят на развалины, Зойка продолжает рассказывать. Генка узнает, что Танечка была отдана в круглосуточные ясли. А там детей заморозили. Два дня назад Ироида Ивановна принесла девочку домой с жаром и в беспамятстве. Зойка сжимает кулачок: "Я бы этих нянечек убила бы!" Генка верит, что девочка могла бы это сделать.
Они расходятся. Зойка - остается на втором этаже, она - шестиклассница. Генка поднимается на третий этаж - там его 7-й класс.
В классе у него нет друзей. Он начинал учебный год в школе, в которой учился, когда жил с отцом. Теперь, когда трамваи перестали ходить, перевелся сюда. В старой школе учителя и ученики в последнее время лишь проводили время. Здесь соблюдалось расписание и выполнялись домашние задания. Парни приходят в школу в костюмах, с повязанным галстуком, девицы одеваются и держатся, как будто они уже взрослые… Мать старую школу Генки называла "шпанской". Во всяком случае там ни один пижон не рискнет появиться на занятия в "гаврилке" - так обзывает галстук школьная шантрапа.
Генка на последней парте сидит один. Учительница разрешает ученикам накинуть на плечи пальто. Писать они ничего не будут. Прислонившись к круглой печке, начинает рассказывать о романтической любви Тургенева и французской певицы Полины Виардо - история напоминает любовные музыкальные кинофильмы. Генка поджал под себя зябнущие ноги и сомневается в том, что эта история имеет хоть какое-нибудь отношение к нему, к городу, к войне. Как тот запах, который ударил ему в нос, когда открыл флакон из-под старых духов в поисках пригодного для еды, - ни на что не похожий и ни на что не нужный.
Дверь класса открылась:
- Ирина Самойловна, извините. Позвольте войти?
Учительница замолкла. Она решает, насколько простителен проступок ее ученика.
- Боря, вы прервали наш урок. Мне неприятно вам делать замечание - вы всегда были организованы и дисциплинированны.
- Простите. Я не хотел опаздывать. Но, поверьте, только сейчас нас сняли пожарные. Без них мы не могли выйти из квартиры.
- Так расскажите нам, что с вами случилось.
- В наш дом попала бомба. Мы живем на пятом этаже, а бомба разорвалась на первом. Лестницы обвалились, в коридоре дырка от бомбы. Но через нее невозможно выбраться - потому что нижних этажей уже нет. В нашей квартире все качалось. Пожарные боялись приставлять лестницу. Как только нас спустили, я сразу пошел на занятия.
- Хорошо, Боря. Садитесь. Мы сочувствуем вам, однако старайтесь все же в будущем не опаздывать. Я задаю себе вопрос, - учительница оторвалась от печки и, кутаясь в платок, заходила по классу, - ну, какое отношение имеет любовь двух людей, живших почти век назад, к нам сейчас, в такое ужасное время? - Генке показалось, что старая учительница подсмотрела его мысли и отвел глаза. - Я говорю об Иване Сергеевиче Тургеневе и Полине Виардо, - продолжила она. - И сама, молодые люди, на него отвечу: огромное. Если мы позволим этому, нашему, времени одержать победу над нами, над городом, культурой, тогда оно не только разрушит наши дома и библиотеки, но и сломает нас как людей, сделает духовными калеками на всю жизнь. Я уверена, что память о другом времени - созидательном, о времени высоких чувств, - а на уроках мы много говорили об этом, - поможет всем нам перенести тяжелые испытания…
Учительница, наверно, продолжила бы отвечать на свой вопрос, если бы в класс не проскользнул завуч школы и не прошептал бы что-то ей на ухо. Завуч ушел, а Ирина Самойловна, оглядывая учеников, продолжала молчать. Она должна была объявить, что школа с сегодняшнего дня закрывается на неопределенный срок, потому что классы нечем отапливать, болеют учителя и многие ученики. А это означает, что они, учителя, будут разделены со своими учениками и не смогут быть вместе с ними в трагические для города дни. И она сказала все это.
- А теперь вы можете получить в столовой порцию супа. Будет выдана не одна, как обычно, а две конфеты. О возобновлении работы школы узнаете по объявлению…
В коридоре Генка миновал группу своих одноклассников. "Панов!" - кто-то из них его окликнул.
- Панов, я хочу вам сказать, мне очень понравилось ваше сочинение… Неожиданное! Ирина Самойловна не стала читать его в классе - вы так сердито напали на Добролюбова! Но мне прочесть дала. Не выдавайте меня. Конец сочинения ее просто потряс. Там вы пишете: "Ответим прямо на вопрос, где мы ожидаем увидеть сейчас "лишнего человека" офицера Печорина и где, как вы пишете, "великого критика" Н. Добролюбова? Мы знаем, такие "лишние люди", как Печорин, в небе, на море, на полях сражений, не зная страха, не жалея своей крови, сейчас сражаются с врагами Родины. А где Добролюбов?.. Не видно критика. Укрылся где-то в тылу, броней загородился". Знаете, Панов, я тоже, когда читал статьи Добролюбова, не совсем понимал, как можно в одну компанию включить Печорина и барича и лентяя Обломова.
Зачем теперь об этом говорить, думает Генка. За месяц так много изменилось. Лермонтов, "Герой нашего времени", Печорин - и занудливый слабак Добролюбов, который, Генка уверен, мстил Лермонтову - Печорину за собственную недоделанность, как мог бы сказать отец. Он мог бы спросить Славика - так звал этого мальчика весь класс, - читал ли он "Аэлиту", но вместо этого, глядя на его осунувшееся лицо со слезящимися от волнения глазами, он думал о другом - неужели перед ним тот толстенький розовощекий мальчик, вечно тянущий руку на каждый вопрос учителей и полтора месяца назад ничего, кроме насмешки, у Генки не вызывавший! Толстяки, говорят, сейчас сильнее всех страдают от голода. Вот и Зоя сегодня об этом сказала.
На предложение дружбы Генка неопределенно покивал головой. Что, в самом деле, они будут делать вместе: мерзнуть, говорить про еду, торчать на глазах у родителей?.. Было лето, потом осень, потом с негодованием писал сочинение "Ответ критику Добролюбову", думая о своем отце, которого критик, наверно, тоже отнес бы к "лишним", - пьет, лезет в драки, "не нашел места в жизни", и представлял критика в облике отчима… Как все это было давно!.. Он сочиняет продолжение. Часто, когда, завернувшись с головой в одеяло, кажется, будто перед ним открыто продолжение "Героя нашего времени", от которой не оторваться, у нее уже другой герой…
В столовой теплее, чем в классе, - надышали, да из кухни тянет согретый воздух. Давно ли столовая в обед гудела, как пчелиный рой, теперь школьники терпеливо ждут, когда принесут тарелки с похлебкой. За соседним столом вполголоса ребята обсуждают вопрос: кто из одноклассников сможет, а кто не сможет выжить. Разговор суровый.
- Маркелов не выживет…
- Как сказать…
- Не как сказать - а факт. Он опухает. Я его видел.
- А Воронова?..
- Что за вопрос! Ты знаешь, кто у нее папа?!
- Я слышал, что Мальцева - наша "актриса" - плоха. Понос.
- У "актрисы" понос?..
Славик прервал разговор. Запинаясь, с вызовом выкрикнул:
- Я не-не… вы-вы-живу, - и заплакал.
Никто не утешил его. Все молча ждали, когда он утихнет.
Разыгрался скандал. Нескольким ученикам не достались конфеты. С кухни вышли две учительницы: "Мы только что по счету выдали разносчикам по две конфеты на каждого присутствующего ученика. Кто взял чужие конфеты?" Учительницы стали обходить столы. Кто-то предложил счастливым обладателям двух конфет выделить по одной для пострадавших. Генка видел, как некоторые стали спешно запихивать свои конфеты в рот. В столовую вызвали завуча и директора школы. Они попытались найти выход из положения.
Один из десятиклассников всех перекричал:
- Я отдаю половину конфеты… Поможем нашим товарищам!
Генка понес сдавать половину своей конфеты. Другую половину он положил в рот на улице.
Сладкая шоколадная жижица потекла в желудок, желудок, как спящее животное, проснулся, больно забурлил. Генке казалось, что все частички конфеты немедленно, не откладывая, претворялись в кровь, в клетки тела. Он пережил возбуждение, как после вина, однажды выпитого; в действительности же лишь почувствовал себя таким, каким он был до наступления затяжных голодных зимних дней. Его мысли приобрели уверенность: "Славик мог бы подойти ко мне и предложить дружбу раньше. Что же он! Он правильно сказал: ему не выжить. Он был слишком толстым. И тратил зря калории. Но он не виноват. Не виноват. Хотя похож на Добролюбова. Но мог им и не стать. Теперь не станет…"