* * *
Теперь, расплачиваясь с шофером, он не преминул завести об этом разговор и с ним.
- На, милый человек, червонец, пользуйся… Я, между прочим, домой перебираюсь, в деревню, насовсем.
- Сейчас многих посылают, - сочувственно отозвался шофер.
- Посылают! - обиделся Степан. - Я, милый человек, добровольно. Потому имею на это причины.
Он встал на подножку грузовика, намереваясь поведать шоферу о причинах, побудивших его вернуться в деревню, но тот уже включил мотор и, давая газ, двусмысленно пожелал Степану:
- Смотри, не сорвись…
Машина умчалась по шоссе, а Степан и Антонина свернули на широкую луговую тропу, ведущую к реке. Там им пришлось долго ждать перевозчика. Пойму уже накрывали влажные осенние сумерки. Они приходили без теней, без красок - монотонно-серые, мутные, - словно рождались из темной воды реки и постепенно поднимались все выше и выше, к небу, которое долго еще оставалось светлым. Пойма была по-осеннему нема, лишь неотчетливая музыка доносилась с противоположного берега, где на взгорье, сквозь поредевшие кусты виднелась крыша дома отдыха.
- Се-о-ом-ка-а! - который раз взывал Степан охрипшим голосом и начинал нетерпеливо шагать вдоль берега по хрустящему песку, который в сумерках казался зеленоватым.
- Не иначе - в дом отдыха закатился, стервец, - ворчал он. - Теперь не жди его раньше ночи, когда заводские со смены пойдут, уж это определенно.
Больше чем потерянного времени, Степану было жалко своей радости, которая постепенно уступала место раздражающему ощущению чего-то неустроенного и неправильного. Он остановился против Антонины. Вот она сидит на огромном чемодане с висячим замком и угрюмо смотрит в песок - вялая, тупая и ко всему, кроме еды, равнодушная, - словно не его плоть и кровь. Лишь суровой родительской властью удалось оторвать ее от теплого места домашней работницы в семье престарелых, супругов - учителей, которые по природному добросердечию и застенчивости старались не обременять ее работой, и теперь Степан, ощутив внезапный прилив горечи за свое детище, уже без прежнего балагурства обрушился на дочь:
- Чего, спрашиваю, нахохлилась-то, а? Все твои мысли насквозь вижу, колода ты эдакая. Сказано - будешь со мной работать, а о другом и думать забудь. Ясно?
- Смотрите, батя, огонь какой-то на воде, - поднимаясь, сказала Антонина.
Вверху, кидая на прибрежные кусты неяркий отсвет, действительно тлела на воде крупная точка огня. Она медленно плыла по течению, то разгораясь, то снова бледнея и съеживаясь, до маленького рыжеватого пятнышка на темном фоне воды и кустов.
- С острогой едут… - полушепотом сказала Антонина.
- Нет, - так же тихо отозвался Степан. - Свет жидковат для остроги… Наверно, горящий пень столкнули.
Примирённые этой общей для них загадкой, они сели на чемодан, и Антонина прижалась к отцу плечом, жарко дыша ему в ухо.
Огонь медленно приближался.
- Плот, - сказала, наконец, более зоркая Антонина. - И человек на нем. Видите, батя?
Через некоторое время и Степан различил сгорбленную над огнем фигурку, освещенный скат палатки и еще какие-то угловатые предметы - не то ящики, не то поленницы дров.
- Эй, земляк! Дровишками разжился, что ли? - крикнул Степан, когда плот поровнялся с ними.
Человек, подняв голову, вгляделся в темный берег, потом негромко спросил:
- Закурить есть? С утра без табаку…
- Причаливай, закурим.
Степан принял поданый конец шеста и подтянул плот к берегу.
- Похоже - не дровишки, - сказал он, разглядев наваленный на плоте домашний скарб: стулья, табуреты, кухонный стол, два сундука и сложенную кровать с никелированными шишками. - Весь дом тут, как есть.
Человек, видно, не в шутку стосковался по табаку. Сначала он свернул толстенную цыгарку, с причмокиванием разжег ее и только потом ответил:
- В город перебираюсь. Избу разобрал и - плыву. Оно хоть и долго, зато дешево.
- Та-ак… Значит, оттолкнулся от земли? - спросил Степан.
- А что ж! Сыновья мои - в городе, на хорошей работе. Один - стеклодув, другой - литейщик. Хочу к ним прилепиться. Мне уж пора внуков нянчить.
- Ты сам еще работник, не иждивенец какой-нибудь, - сказал Степан, оглядев коренастую, с крутыми, сильными плечами фигуру собеседника. - Погодил бы в няньки-то записываться, милый человек.
- Ты говоришь - земля, - усмехнулся тот. - Я тебе по совести скажу, почему я оттолкнулся от нее. Не больно сытно она в нашем колхозе кормит. В прошлом году на четыреста трудодней отсыпали мне зерна - в кармане унесешь. Вот как нынче земля-то. Ну, и пришлось попоить председателя три дня, справку о выбытии из колхоза - в карман и - прощай.
- Так нельзя, - сказал Степан и, вспомнив слова Коркина, прибавил: - Кто же за тебя хорошую жизнь в твоем колхозе будет делать?
Но собеседник, поблагодарив его за табак, уже прыгнул на плот и отпихнулся от берега шестом. Рыжеватая точка огня поплыла вниз по темному зеркалу реки, а Степан с прежним ощущением какого-то непорядка и неустроенности зашагал по хрустящему песку.
Вскоре к перевозу стали подходить рабочие с чугунолитейного завода, с песчаного карьера, с фабрики - все те, кого подобно магниту притягивал к себе город из окрестных деревень. Семка - грубый крикливый парень в обвислом пиджаке - пригнал паром. На том берегу от причала, словно лучи, разбегались дороги, дорожки, тропинки, и по ним в тусклом свете звезд потянулись цепочки людей, удивительно похожих в это время друг на друга, потому что каждого из них сопровождала короткая, сутулая тень, и каждый нес в руке "авоську", набитую буханками хлеба.
"Экий круговорот получается, - подумал Степан. - Из деревни хлеб - в город, а из города - обратно в деревню… Дела!"
Подходя к родным Овсяницам, Степан незаметно для себя прибавил шагу. Деревня уже спала. Отражая холодный свет ночи, слепо поблескивали окна изб; ленивый лай сонных собак недружно сопровождал шаги ночных прохожих.
У своей избы Степан на минуту задержался. Наглухо заколоченная, она была темна, как сарай; крыльцо провалилось и вокруг него буйно разрослась полынь, в которой самозабвенно орали ночные коты.
За спиной у Степана шумно вздохнула Антонина. Ему вдруг стало жалко дочь, он обернулся и легонько потрепал ее по плечу.
- Будет уж киснуть-то. Пойдем, приютимся пока у Палаги.
Вдовая Степанова сестра Палага жила по соседству, в крепкой избе кондового леса, оставленной ей покойным мужем - хозяином хитрым, рассчетливым и себе на уме. Эти черты характера переняла у него и высокая, костлявая Палага, любившая жаловаться на всякие горести - мнимые и действительные. Пока Степан и Антонина пили молоко, она успела рассказать им, что по ночам у нее ломит поясницу и стынут ноги, что дочь ее Варька совсем отбилась от рук, что новый председатель, приехавший из города, заводит строгие порядки и будто бы хочет отменить на уборке картофеля дотацию.
Отмена дотаций особенно беспокоила Палагу.
- Ты, Степушка, попеняй ему, - попросила она. - Поскольку ты, слыхать, нашим бригадиром будешь, ты уж ратуй за нас перед ним. Не давай в обиду.
Степан ухмыльнулся про себя. Ему была знакома эта извечная забота людей в слабых колхозах, где старались работать на уборке картофеля не за трудодни, а за "дотацию", то есть за десятую часть убранного, и если теперь Коркин решился отменить ее, значит, действительно надеется на трудодень.
- Ты, Палага, не жадуй, это - к хорошему, - уверенно сказал он. - На трудодни получишь.
Из горницы в это время вышла Варька - девушка лет шестнадцати, с темно-рыжими волосами, ловкая и подвижная, словно огонь. Не смущаясь тем, что на ней была лишь сатиновая юбка да кружевная сорочка, открывавшая ее просмугленные солнцем плечи, она подскочила к Степану и радостно засияла своими ярко-зелеными русалочьими глазами.
- А, дядя Степан! Я думала, мне снится, что ты приехал, ан в самом деле.
Варька была любимицей Степана, у которого кровное детище не удалось ни красотой, ни умом, ни нравом.
- А я тебе подарок привез, - сказал он потеплевшим голосом.
- Подарок! - вмешалась Палага. - Ты бы вместо подарка помог ей на фабрику поступить. Спит и видит девка, как бы туда уйти.
- Ну, это вы бросьте, - твердо сказал Степан. - Будем все в колхозе работать. Такой нынче порядок.
- Дядя Степан, я же девка, мне нарядиться хочется. - Варька подсела к нему и заглянула, в глаза. - Наши, которые на фабрику пошли, посмотри, как оделись… В городе живут. А я что?
- И тут заработаем, - уверенно сказал Степан.
- Знаю, заработаем, - задумчиво согласилась она. - И буду я, как клуша, сидеть на своих сундуках. У нас тут и выйти-то некуда.
- Клуба нет, кино в овощехранилище кажут… - словно эхо отозвалась Антонина.
- Ну и врешь, толстая! - вскипая вдруг неподдельной обидой, крикнула Варька. - В. овощехранилище уже не кажут. Его под засыпку приготовили… Теперь в сельсовете кажут.
Степан рассмеялся и, обняв Варьку за плечи, притянул к себе.
- Погоди, Варюха, дай на ноги встать, развернуться - все у нас будет.
Он поймал ясный, доверчивый взгляд и отвел глаза. Обнадеживающее слово сорвалось нечаянно, но так или иначе, ответ на него придется держать. Степан посуровел лицом. Там, вдали от деревни, все казалось ему более легким и уже наполовину сделанным, а тут вдруг открылся непочатый край трудной, как подвиг, работы, в которую надо положить немало сил, терпения и сердца. Как звенья одной неразрывной цепи прошли перед ним и Антонина, и встречный плотогон, и рабочие y перевоза, и Варька с ее помыслами…
"Ну, что ж, - решил он, снова вспомнив, слова Коркина. - Кому, как не нам, ворочать, жизнь наново… Теперь повернем".