- Вы чего же собственно хотите?
- В этом году, как вы изволите знать, - начал Гаврилов с тою же чуть заметною усмешкою, - Россию посетил голод, какого давно уже не бывало. Народ питается глиною и соломою, сотнями мрет от цынги и голодного тифа. Общество, живущее трудом этого народа, показало, как вам известно, свою полную нравственную несостоятельность. Даже при этом всенародном бедствии оно не сумело возвыситься до идеи, не сумело слиться с народом и прийти к нему на помощь, как брат к брату. Оно отделывалось пустяками, чтоб только усыпить свою совесть: танцевало в пользу умирающих, объедалось в пользу голодных, жертвовало каких-нибудь полпроцента с жалованья. Да и эти крохи оно давало народу как подачку и только развращало его, потому что всякая милостыня разврат. В настоящее время народ еще не оправился от беды, во многих губерниях вторичный неурожай, а идет новая, еще худшая беда - холера…
Николай Иванович слушал, забрав в горсть свою длинную седую бороду, и смотрел в окно.
- Общество, разумеется, по-прежнему остается достойным себя, - продолжал Гаврилов. - В этой новой беде, которая грозит уж и ему самому, оно забыло обо всем и бежит спасаться, куда попало. В народе остались только медики, а этого слишком мало. Народ нуждается в материальной помощи, а еще больше в духовной. Ни того, ни другого нет.
Николай Иванович положил голову на руку и стал смотреть на кончик своего сапога.
- Общество должно, наконец, прийти в себя. Оно всем обязано народу и ничего не отдает ему. "Другие трудились, а вы вошли в труд их", - говорит Иисус…
- Извините, пожалуйста, - прервал его Николай Иванович. - Я вот все слушаю вас… и мне все-таки неясно, чего вы, собственно, от меня желаете?
- Я обратился к вам потому, что мне Владимир Владимирович сказал, что вы хороший человек. В настоящее время на таких только людей и надежда.
- Вы хотите, чтоб я… пожертвовал в пользу голодающих? - медленно спросил Николай Иванович, подняв брови.
- Нам нужны ваше сердце, ваш ум, - сказал Гаврилов, чуть улыбнувшись, на небрежный вопрос Николая Ивановича. - Деньги - это последнее; только деньги нам не нужны. И во всяком случае я пришел просить у вас не денег.
- А чего же-с?
- Вашего нравственного содействия, активной работы в пользу несчастных.
- Вот как!.. Однако работа-то работой, а ведь, согласитесь, - прежде всего для этого все-таки нужны деньги.
- Миром управляют идеи, а не деньги. Прежде всего нужна любовь.
- Ну, а после нее - деньги? Ведь за хлеб купцу нужно заплатить деньгами, а не любовью.
- За деньгами дело не станет, их всегда легко собрать. То и горе у нас, что от всякого дела люди откупаются деньгами.
- Вы думаете? Ну, так я вам вот что скажу: у меня тут три четверти города знакомых, а я много собрать не возьмусь.
Гаврилов пожал плечами.
- Странно! Я здесь никого не знаю, всего только три дня назад приехал, а берусь вам собрать в месяц пятьсот рублей.
- Ну, исполать вам!.. - засмеялся Николай Иванович. - Я расскажу вам один случай. Был у нас тут в городе студент-юрист; кончает курс, а средств никаких; выгоняют за невзнос платы. Ну, вот я и вздумал устроить сбор. Заезжаю, между прочим, в одну богатую купеческую семью, в ко-торой состою врачом около пятнадцати лет. Барышни сидят - в брильянтах, в кружевах. Говорю им. Они поморщились. "Посмотрим, говорят, может быть, что-нибудь найдем". Я к брату их: "Там с ними не сговоришься; вы, Платон Степаныч, энергичный человек, - возьмитесь за дело как следует, ведь сами понимаете, нужно помочь!" И знаете, какой из этого вышел результат?
- Какой же вышел результат?
- Ну, как вы думаете?
- Ну-с?
- С тех пор меня перестали приглашать в этот дом! - отрезал Николай Иванович и стал закуривать папиросу.
Гаврилов внимательно посмотрел на него.
- Зачем вы лечите таких? - спросил он, чуть дрогнув бровью.
Николай Иванович запнулся от неожиданности вопроса и пожал плечами.
- Странное дело! Врач обязан лечить всякого.
Гаврилов продолжал лукаво смотреть на него и беззвучно смеялся.
- Какого же рода "активной работы" желаете вы от меня? - спросил Николай Иванович, нахмурившись. - Прикажете идти в деревню, в народ?
- Народ не только в деревне, а и в городах, везде, - и везде он нуждается в помощи. Нужно только одно: чтоб не господа благодетельствовали мужичью, а братья помогали братьям. Когда погорелец приходит к мужику, мужик сажает его за стол, кормит обедом и дает копейку, - погорелец знает, что он - товарищ, потерпевший несчастие. Когда погорелец приходит к барину, барин высылает ему через горничную пятачок, погорелец - нищий и получает милостыню. А милостыня есть худший из всех развратов, потому что она одинаково деморализует и дающего, и берущего. Господа съезжаются с разных концов города и с увлечением спорят о шансах Гладстона на избирательную победу или об исполнимости проектов Генри Джорджа, а тут же в подвале идет не менее ожесточенный спор о том, какая божья матерь добрее - Ахтырская или Казанская, и на скольких китах стоит земля. Это - два различных мира, не имеющих между собою ничего общего…
Николай Иванович нетерпеливо закачал ногою. Гаврилов со смиренною улыбкою спросил:
- Извините, может быть, я вам наскучил?
- Нет, что же-с? Сделайте одолжение. Но только… Я вот все время очень внимательно слушаю вас и все-таки никак не могу понять, что же я… обязан делать.
- Ближе стать, к братьям, больше ничего; помогать им, а не благодетельствовать, не беречь для себя знаний, которые должны быть достоянием всех…
- Да-с? - выжидательно сказал Николай Иванович.
- Приближается холера. Народ голодает - это лучшая почва для нее; народ невежествен - и это отнимает у него последние средства защиты. Пора. Пора же сознать, что когда люди кругом умирают, стыдно роскошествовать. (Гаврилов беглым взглядом оглядел стол с стоявшими на нем закусками.) Я всего три дня здесь, но уж видел прямо ужасающие картины нищеты - нищеты стыдливой и робкой, боящейся просить. Люди десятками ютятся в зловонных конурах, а мы занимаем по пяти-шести комнат; люди рады, если раздобудутся к обеду парою картофелин, а мы наедаемся так, что не можем шевельнуться. И если такие люди приходят к нам, мы смотрим на них не со стыдом, а с пренебрежением и не пускаем их дальше передней. Выход только один: сознать, что нечестный человек тот, кто не хочет понять этого, братски разделить с обиженными свой дом, стол, все; доказать, что мы действительно хотим помочь, а не убаюкивать только свою совесть.
- Если я вас понял, - проговорил Николай Иванович, сдерживая под усами улыбку, - вы мне предлагаете пригласить к себе в дом три-четыре нищих семьи, поселить их здесь, кормить, поить и обучать… Так?
- Да-с! - ответил Гаврилов, и по губам его снова пробежала чуть заметная усмешка.
Николай Иванович с любопытством смотрел на своего гостя. Наташа, подперев рукою подбородок и нахмурившись, также не спускала глаз с Гаврилова.
- Ну, скажите, господин Гаврилов, - увещевающим тоном заговорил Николай Иванович, - неужели же вам не стыдно говорить такой вздор?
- Почему вы полагаете, что это вздор? - спросил Гаарилов с своею быстрою усмешкою, нисколько не обидевшись.
- Мне бы еще было понятно ваше предложение, если бы дело шло просто о какой-нибудь определенной семье, которой нужна помощь. Но вы, насколько я вас понимаю, видите во всем этом прямо какое-то универсальное средство.
- Если вы одни так поступите, то этого, разумеется, будет мало. Но важна идея, пример. Вы - один из наиболее уважаемых людей в городе; ваш почин сначала, может быть, вызовет недоумение, но затем найдет подражателей. Потому и не удается у нас ничего, что все руководствуются лживою, но очень удобною пословицею: "Один в поле не воин".
- Д-да, картина во всяком случае довольно умилительная: мы работаем, выбиваясь из сил, втрое больше прежнего, а "братья"-постояльцы бьют себе баклуши на готовых хлебах… Воображаю, какую массу "братьев" мы расплодим по городу!
- Они вовсе не должны бить баклуши, они должны работать. Дайте им работу.
- Где мне ее прикажете взять?
- Работа всегда найдется. Пусть они чистят у вас сад, подметают двор, колют дрова. Они сами будут рады.
Николай Иванович с усмешкою махнул рукою.
- Ну, хорошо! Допустим, что все это легко исполнимо, что им найдется работа, что они сами будут рады; допустим, что этим путем мы в состоянии обновить мир. Но что прикажете в таком случае делать всем с собственными семьями? - И он в комическом недоумении развел руками.
- Семьи можно бы в настоящее время и не иметь, - сказал Гаврилов, понизив голос.
Николай Иванович быстро поднял голову и пристально посмотрел на Гаврилова.
- А-а! - расхохотался он, вставая. - Теперь, батенька, я вас узнал. Это - известная Zweikindersystem или, еще лучше, "Крейцерова соната"! Только, батюшка, вы немножко опоздали: уже и в Западной Европе давно доказана вздорность всего этого. Вы - толстовец!
Гаврилов чуть заметно улыбнулся.