Содержание:
Константин Леонтьев - В своем краю - РОМАН В ДВУХ ЧАСТЯХ 1
Часть I 1
Часть II 24
Примечания 62
Константин Леонтьев
В своем краю
РОМАН В ДВУХ ЧАСТЯХ
Часть I
"Каких страданий не переносит человек! О, Боже! Чего не терпит он в жизни - болезни, обиды, сомнения, нужду, обманы! И если бы от этого была польза другим; но нет: и другой страдает, и третий! Все мы друг друга гоним и тесним, все боремся из-за хлеба и крыши!.. Вот я теперь врач: я имею право решать участь семейств; я могу спасать людей; могу иметь чины; лет через 20 уже буду не бедный мещанин Руднев, незаконный сын крестьянки, а доктор Руднев - генерал от медицины.
Приятно, конечно, быть доктором! Но остаться здесь, в Москве; ждать-ждать, работать и не видеть, не чувствовать своей работы в куче других алчных работников! Не лучше ли производить меньше, да на своем станке, чем быть фабричным".
Руднев глядел на свою жалкую комнату: в воздухе пахло соседней кухней; сальная свеча догорала в черепке: диван, прорванный до того, что один товарищ принял паклю, которая из него вылезла, за собаку и отскочил от нее; окурки и сор на полу; на самом - старый халат...
Не лучше ли в глуши? В глуши, ему казалось, легче сохранить драгоценную теплоту своих помыслов - единственное благо, в которое он верил.
Стрелой промчались первые годы его жизни, и уже сколько горя, сколько мелких, но для него тяжелых испытаний!
Картины прошлого? Но где они, эти милые картины? Отца он вовсе не помнил, и слава Богу! мать помнил только в самом первом детстве. И хорошо было это первое детство! Разве он не помнил сам немного, и разве не рассказывал ему кой-кто, какой он был дикий, слабый, боязливый и сердитый мальчик? Коров и собак боялся, спать около белой печки боялся, гостей боялся. Другие дети, красные, толстые, шумят, играют, воюют, игры, драки затевают; а он бледен и одинок, как церковная свечка в уголку!
- Недотыка! Недотрога! - зовут его дети, ноги ему подставляют; покажут ему издали пушок или палец: он уже кричит и плачет.
- Какой несносный! - говорят уездные отцовские родные.
- Вася, вот тебе новый стулик; у тетиных детей у всех есть стулики, вот и тебе...
Вася рад; сел на стулик и от радости ни слова!
- Что ж ты тетю не благодаришь, свинья какая! - говорит одна старушка.
- Эх, матушка, - отвечает другая, - еще благодарности от этого хамья ждать. На то и мать его мужичка; ведь отец-то его, тем что женился перед смертью на ней, благородства не придал!..
Вырос дитя стройным отроком; а все бледен как воск и нежен как девушка, и глаза печальные. Кто, имея душу, видел его раз, тот не забывал его лица, его бровей, как нарочно потемнее и поотчетливее начерченных; его темных волос, которые сами поднимались хохолком над выпуклым лбом.
Вот он уже прилежный ученик: тетради его как бисером нанизаны; с золотой доски не сходит; от всякой шалости подальше; в свободное время вырезывает и скоблит линейки, тетради шьет, рисует, карты чертит. Тетради свои он не дает всякому, а кому и дает, всегда скажет: "Я ничего не прошу для себя, и вы меня оставьте!" Иной товарищ схватит тетрадь да ему в шею или по щеке!
Нередко он возбуждал зависть и злость товарищей тем уважением, которое ему оказывали учителя. Учитель математики, который всем говорил "ты" и "осел" или кричал: "ступай, осел, ступай; что ты начертил, вместо барометра, соху какую-то; ступай к отцу в деревню пахать!" - этот учитель звал Руднева "вы" и "г. Руднев", хотя по закону Вася был менее, чем кто-нибудь, "господин"; уже заранее кивал головою и закрывал от радости глаза, когда фаворит его выходил и начинал: "два параллелепипеда, равных основанием и равной высоты". И никогда не скажет, как другие с грубой поспешностью, какой-то "пирипипид", а так чисто и твердо: "параллелепипед!" Зато, при случае, товарищи и не щадили его и прозвища ему другого не было, как то бранное имя, которое напоминало ему его незаконное рождение, страдания его матери, его податное сословие. И если гнев и отчаяние заставляли его изредка изменять своим тихим привычкам, он кидался на силачей и с невыразимой смелостью шел на побои и терзания... Его душили, топтали, драли за волосы до того, что дня два гребенкой было больно тронуть.
Кончилось это, стал он студентом; отдохнул бы! Но тут он в первый раз узнал настоящую нужду, стал часто болеть, едва успевал управляться с непривычными занятиями. На воображение его раздирающим образом действовали трупы синие, зеленые, худые, раздутые водой, удавленники, замерзшие пьяные женщины, одинокие старички и старушки, которых никто не требовал для похорон и которых терзали на куски для студентов... Он должен был прожить целый год в борьбе с самим собою, чтобы привыкнуть к постоянному созерцанию смерти во всех ее самых грязных, самых скучных видах; прожить года три в мучительном полубезверии; томиться то страхом небесного наказания, то стыдом от своего малодушия и боязни; сносить всю тоску мнительности больного и не привыкшего к научным тайнам человека, который начинает везде видеть яд и смерть вокруг себя - ив воздухе неудобного жилья, и в заразительном воздухе больниц, и в дешевой, кой-как приготовленной, пище, и в сидячих трудах, и в оттепели, и в морозе, и в зною, и в дожде... Нет, Боже, Боже мой! это уже слишком много для одного!
От товарищей он бежал - что ему в них? Одни - веселые ремесленники; другие - люди светские; третьи - такие же жалкие, каким он сам себе казался; иные глупы, иные молодцы, но бесстыдны, кощунствуют и издеваются над трупами.
Когда кто-нибудь из них звал его в театр, он говорил: "В театр? Для чего. Чтобы увидать там краски, горы, море, прекрасные глаза, слышать музыку, вернуться домой и сказать себе: "это только театр!" Однако у Руднева был один верный друг - дядя, и не родной брат отцу, а двоюродный; близкие родные все отняли у него, что после отца осталось; а этот дядя жалел его еще тогда, когда он был у матери на руках, и с матерью был дружен; студентом Руднев каждое лето ездил в его деревушку. В деревне этой было всего тридцать пять душ, и вид ее вблизи был, конечно, слишком беден и невесел; дом дяди - просторная, старая изба; сад - две десятины; два-три сарая; изломанная повозка на дворе... Но, если Руднев мало помнил веселого, зато помнил много покойного и трогательного, и все, что он помнил покойного и трогательного, было в деревне у дяди - прудок, в котором они уживали рыбу с матерью, огни деревенские, березник редкий и печальный над страшной рытвиной, промытой к Пьяне весенними ручьями, луга перед сонной Пьяной, на которой летом расцветают белые и жолтые водяные лилии; доброе, розовое, почти девичье лицо матери; стан ее, слишком рано растолстевший от сидячей жизни; игра любимых его коклюшек в немой и ослепительный зимний полдень; ласковый голос матери в шутливую минуту: "Васюта! Притвори-ка дверь, а то маленько вет - рененько!" и голос умирающей: "Вася, мой Вася! пожила бы я еще с тобой, ангел мой!" Там и дядя, и старый Таврило - летом огородник, зимой столяр и плотник - один весь от рождения набекрень, другой крючком от старости - рассказывали ему про мать.
- Родился ты в городе, в самое Крещенье, - говорил дядя. - Что за страданье было! Покойный брат сидит в столовой и рыдает как баба, усач-то этакий! "Я погубил ее, я погубил ее, окаянный грешник! Иоанн Креститель, угодник ты Божий! Ты главу свою положил еси за ны! Погуби в этот святой день твой и мою главу, старого грешника; да сохрани, угодниче, душу сироты невинной, сироты безгрешной! Я, говорит, соблазнил ее: я - грешник поганый. Во всем-то я грешен, как посмотрю - и в прелюбодеянии, и в гневе, и в любостяжании, и в гордости грешен!" А народ с иордани валом валит мимо окон и слышит, как она стонет: "Вот, говорят, душегуб Руднев, кого-нибудь из своих дерет!" Я подошел, взял его за руку и говорю: "Успокойтесь, братец, не гневите Всевышнего. Он даде - Он и отнимет... Он даде - Он и отнимет!" - "Братец, - говорит он, - за что же ее душа смертный грех на себя взяла?" - "Очистится, братец, - я говорю, - очистится. Я послал уже за отцом Дмитрием; он прямо с иордани сюда". И представь себе, Вася, едва перешагнул порог от. Дмитрий, так она и разрешилась благополучно. Так брат вбежал к ней, упал около кровати на колени и ну, молча, земные поклоны класть, и ну, поклоны класть, и ну, земные поклоны класть!..
Да! Старый отец любил молодую мать! Но как? Хоть она и звала его своим благодетелем, хоть и рыдала навзрыд по нескольку раз в год над его могилой; но не сама ли раз она, не остерегшись детской внимательности, сказала при нем дяде: "Как не болеть мне, родной, как не болеть - ведь на мне разве печка только не была!" И Гаврило тоже - - он помнит, сам на корточках сеет в грядку у заднего крыльца жалкие ноготки и бархатки, которыми пренебрегает всякий хороший садовник - сеет эти никому не нужные цветы, как нарочно, чтобы еще больше разжалобить отрока-страдальца, и ворчит, и ворчит...