Уж дядя давно кончил; уж пообедали вместе; старик, севши в беговые дрожки, поехал в Троицкое играть с "графиней" в шахматы, как будто вся его обязанность заключалась в том, чтобы знать о Мартиниане, а не в том, чтобы подражать ему - а молодой Руднев один на крыльце.
- Ах! Мартиниан! Мартиниан! Как ты прав! Как приятно одиночество. Пусть это чувствовал смуглый аскет в азиятских сухих скалах и под пальмой; но разве оттого, что на мне нет хламиды и что живу я на влажных берегах Пьяны, я не пойму его? Дядя-чудак больше моего обо всех этих отшельниках знает и не стыдится по целым часам смотреть, как крестьяне для его пропитания хлеб молотят или в анбар ссыпают; велит стул себе перед гумно принести, кисет, табаку, связку баранок, а вечером, после "Памятника Веры", к "графине" в шахматы или карты по три раза в неделю не боится ездить!.. Нет, я бы на этом не помирился! О, тишина, святая тишина! Ты научишь меня, что делать!
Но дядя ехал не просто играть в шахматы в Троицкое: он ехал жаловаться на застенчивость своего приемыша и друга.
Давно уже мечтал Владимiр Алексеевич о том, чтобы именьице, которое он взлелеял вставаньем до света, мелкой придирчивостью к людям, копеечными оборотами и кое-какими побочными доходами в то время, как был непременным членом в соседнем городе - чтобы это именьице не досталось законным родственникам его, а Васе. Вася должен поскорей дослужиться до дворянства или же - ниться на дворянке, которая за него бы владела деревягин-скими душами.
- Так ты, Вася, в Троицкое не поедешь со мною? - спросил после обеда Владим1р Алексеевич.
- Нет уж, дядя, поезжайте одни! А я поеду на днях панихиду по матушке служить, - отвечал слабым голосом Руднев, зная, как он этим отказом огорчает дядю.
- Панихида, конечно, долг, - сказал дядя, - аи туда бы к ней самой недурно...
- Зачем?
- Рассеяние.
- Я не скучаю.
- Разве тебе она не по душе? Добрейшего сердца дама. И вид какой...
- Видел я ее в церкви!
- Что ж, Вася, разве плоха?
- К чему это такой рост? - с пренебрежением отвечал Вася, - и очень много уж руками рассуждает. Мне к такой рослой женщине и подойти страшно.
- Ты любишь книги, а книг там много. Молодежь, девицы бывают иногда, иногда бывают девицы...
- Вам все женить меня хочется, дядя... Нет, вы это оставьте! И к чему это мне жениться? Чтобы в тесноте кислым молоком пахло? или чтобы с женой в кибитке тащиться и нюхать, как рогожей воняет, и смотреть, как она клушей сидит? А я от жалости возненавижу ее... Нельзя не возненавидеть человека, которого надо беспрестанно жалеть! Сил не станет.
- Ну, служить! - помолчав, сказал дядя.
- Служить; рад бы, да в город смерть не хочется, а здесь как служить? даже в троицкий лазарет ездит доктор из города...
- Если хочешь, я похлопочу, чтобы тебя...
- Нет, нет, избави вас Боже!
- В таком случае практику надо по домам завести, у других отбить. Скоро ты и христианству своему пищи и опоры не найдешь. Последние свои пять рублей издержал из лекарства; а после что будет? Лечи помещиков... По крайней мере, источник есть, опора, пища, источник есть! И крестьяне своим порядком могут дань доставлять: куры, яйца, полотно...
- Без источника я сам знаю, дядя, что нельзя... дайте образумиться.
- Живи, живи себе, Вася, как знаешь; я говорю только из предусмотрительности об источниках... Для твоих же христианских правил.
Руднев покраснел.
- Далеко кулику до Петрова дня, дядя, и мне до христианских правил далеко! Если б я надел тулуп и почти не жил дома, и ходил с котомкой от старухи к старухе, от больного к больному: кто в силах сам купи лекарства, не в силах - я помогу - вот тогда бы я был христианин! Чтоб каждый грош, который я отдаю бедному, отзывался во мне, с непривычки, лишением и страданием - вот это - христианин! тогда бы я и к помещику пошел бы смело и взял бы с него деньги, чтобы обратить их туда же. А я ведь этого не делаю... И даже, - прибавил он, вздохнув, - не стану ничего предпринимать решительного, пока не приду в себя, не обдумаю всего, что мне нужно.
Руднев продолжал ходить по комнате; дядя внимательно следил за ним глазами.
- Старик стариком сгорбился, - заметил он наконец с досадой. - Это упорство заметно в тебе с малых лет и происходит ни от чего другого, по моему мнению, как от твердости характера!
- Какая у меня твердость!
- Нет, твердость есть, твердость есть... Как хочешь, брат, а твердость есть!
- Да что же вы меня как будто обвиняете? Я очень рад, если она есть.
- Это, смотря по обстоятельствам дела, Вася, смотря по случаю; я тебе скажу про себя. У меня всегда был твердый характер. Но изволишь видеть, где ахиллесова пята... Человек твердый упорствует во всем и не без ущерба иногда! В 48-м году была холера и меня затронула. Признаюсь, я испугался; потом мне стало легче; но что ж? никто не мог успокоить меня, дрожу от страха. Человек слабый успокоился бы давно; но я, твердый характер, стал на своем: боюсь, боюсь и боюсь. А это вредно, ты сам знаешь! Так вот и ты себе на зло все делаешь...
После этих слов дядя уехал, но всю дорогу не выходила у него из ума задача, как бы оживить дорогого упрямца и отшельника.
III
- Здоровы ли вы, Владимир Алексеич? - спросили в Троицком старика Руднева.
- По мере возможности, графиня, по мере возможности... Года уж не те...
- Отчего ж? Вы гораздо старее меня, а я перед вами развалина. Завтра хотим ехать в *** монастырь... Боюсь, что недостанет сил сделать верхом сто слишком верст взад и вперед. Грудь болит, и голова кружится.
- ' Года уж не те, графиня! Бодрости нет - сообщения соков...
Хотя Владим1р Алексеевич с трудом решался говорить про свои чувства, пока не было в этом крайней нужды, но Новосильская умела сейчас узнавать, когда соседа волновало что-нибудь: язык его не выдавал, но выдавали брови, которые прыгали и от радости и от горя.
- Вы что-то не в своей тарелке! - сказала она ему. - Скажите-ка, что с вами... Не пригожусь ли я?
- Да все Вася... с Васей вожусь.
- Что же он?
- Пыжик; как был в десять лет пыжик, так и в двадцать остался... Нет, нет и нет.
- Что нет? Служить не хочет?
- И служить не хочет, и к вам ездить не решается...
- Хотите, - сказала Новосильская, - я сама ему первый визит сделаю? Завтра мы все, и Лихачевы с нами, заедем к вам около двенадцати часов... Это по дороге; и уговорим его... Я и детей заставлю просить... А уж раз познакомится, не будет бояться нас...
- Только вы его не слишком! Изволите видеть... надо знать человека... надо знать человека...
- Не беспокойтесь, - сказала Новосильская. Старик притаился так, что Рудневу и в голову ничего не пришло.
На следующий день он сидел у окна и читал. За полчаса перед тем ушла от него первая пациентка, которой он сделал пользу... и с которой ему было очень много хлопот. В дядиной деревне никто и верить не хотел, что "Васинь-ка-то дитятя" стал "лекарем". У старухи распухла нога; Руднев купил на свои деньги камфары и спирту и сказал: "Растирать, а завтра сделаю бинт и бинтом тебе..." А старуха подумала "винт" и, когда он вышел из избы, подняла крик, что над ноженькой своей баловать не даст, и чорт бы старого барина взял, что он ее научил Ваську-дурака призывать. Камфару забросила, а спирт выпили внуки старухи.
Купить больше было не на что: крестьяне своих денег не давали, а у Руднева уже не было; насилу выпросил у дяди полбутылки деревянного масла, смешал его с камфарой, которую забросили на полку, и насилу наш молодой доктор убедил старуху, что у него в руках "бинт", а не "винт". Бинтовал он отлично; старуха разлакомилась и все приговаривала невестке: "Ай-да Вася наш... Вася... мне и то легче стало... Нет, друг, он знает!.." - Известно, кто чего держится, так тем и управляет, - отвечала невестка.
Опухоль через неделю спала, и старуха сама пришла к "дитяти" и принесла ему разукрашенное полотенце, которое он с удовольствием принял.
Приятное впечатление от этого случая было еще так сильно, что Руднев взял нарочно книгу, желая остудить свое волнение; но читалось ему плохо... "Спасибо! спасибо!" - чудилось ему беспрестанно, - "Ты молодец!.. Живи ты нам на пользу и радость... Нет, Василий Вла-дим!рович наш ничего, тебя уважать можно. Ты людям нужен. Ты не последняя спица в колеснице... Спасибо, молодец; спасибо, молодец, Василий Владим1рович. Ай-да Вася наш деревягинский!"... Наконец он положил книгу и, так, в самом хорошем настроении духа, глянул в окно на дорогу, которая вилась с горки на горку к реке.
Вдруг на первой горке показались всадник и всадница. За ними два других, еще трое, еще два - 9 человек! вдали чернелись экипажи... ближе-ближе...
Руднев уже ясно мог разглядеть все общество: впереди, рядом с Новосильской, солидно ехал длиннобородый, толстый предводитель на большой казацкой лошади; за ними, гарцуя на сером в яблоках, чересчур уже красивом коне, сопровождал скромную англичанку кудрявый брюнет в парусинном балахоне и синей фуражке; дети, берейтор-солдат, француз, должно быть, на чахлой клячонке, в круглой соломенной шляпе, спешили за передовыми...