- Тебе не больно? Тебе не больно нигде? - спрашивала мать. - Послушай, ты, как почувствуешь, сейчас скажи... А? Скажешь?
- Скажу, мама, скажу... Ты ступай себе...
- Нет, ты, Маша, хорошенько подумай, где тебе больно... и скажи...
- Уж как будет больно, так и без думы услышит, - заметил предводитель. - Трогайтесь, что ли... Лучше на место скорей...
- Нет, вы ступайте, а я около нее останусь, - отвечала мать.
Но Маша и слышать этого не хотела и сказала: если к ней будут приставать, так она заплачет.
Катерина Николаевна сказала, что до той рощи, где был назначен первый привал, ехать нельзя, а надо будет остановиться в большом селе; до него оставалось еще верст пять или шесть, и поезд тронулся.
Сначала доктор молча и сбоку поглядывал на свою милую и бледную соседку; потом решился спросить у нее: - Что вы чувствуете?
- Теперь что-то рука стала сильнее болеть... А больше ничего.
Ее молчание и бледность пугали его; несмотря на все успокоения, которые могла доставить ему физиология - сердце все спрашивало... "Ну, если что-нибудь не так? Ну, а если! Такая нежная!., и вдруг такая лошадь!.." - Нет, вам ничего теперь... - угрюмо твердил он.
- Какой вы смешной, Василий Владимiрыч; совсем на доктора не похожи... такой молодой... - отвечала Маша и, улыбнувшись, начала его рассматривать прямо в лицо, кусая ногти...
- Все доктора сначала бывают молодые; а вы все старых знаете... Вас не отучают от этой привычки кусать пальцы? - прибавил он не без искусственной строгости...
- Мама обещает квасцами или чем-нибудь еще хуже намазать руки... А Вася Милькеев бьет линейкой, когда нет мамки тут. При ней не смеет.
- А что же она ему?
- Мамка сейчас: point de violence! Это у нее такая фраза всегда. Ах мамка, мамка!.. Где-то она едет?..
- Вот она близко, вот мама... вот она... смотрите... вам ворочаться не больно?
- Что это - все вздор! Мы с Васей Милькеевым вдвоем ездили на прошлой неделе в лес, так я распустила подпругу, а после дурно подтянула; а Вася не заметил, я и упала вниз головой, только в песок - не ушиблась. Вот они, вот они, все стоят под горой, ждут нас. Василий Владимiрыч, вот Вася, вот мама, вот Nelly.
Федя уж скакал навстречу коляске.
- Тише, тише, Трофим Павлыч, - заботливо распоряжался он, обращаясь к кучеру... - больная, знаете...
Скоро радостная толпа окружила коляску; все увидали, что Маша улыбается и что доктор покоен, посмеялись с минуту и поскакали на гору, вперегонки. Только Федя остался у коляски; он взялся быть вплоть до ночлега курьером при сестре и через каждые четверть часа догонять всадников, извещая об ее положении. Он очень скоро познакомился с Рудневым и рассказывал все, что попало.
Ласковое лицо его с ямками на щеках беспрестанно улыбалось, заглядывая на сестру, которая, кротко вздыхая, повторяла, покачивая головой: - Ах ты Федя, Федя! Чудак ты, Федя!
- Такой уж идиот, - заметил Федя сам про себя и продолжал без остановки. - Я, доктор, идиот. Это меня прошлый вторник... нет в среду... да еще поддиктовка была... Вы знаете, что такое поддиктовка? Какие сестра моя ошибки делает до сих пор "под диктовку". Что это такое, скажите? Смыслу нет вовсе! Кто идиот после этого - она или я?!
- А кто вас идиотом зовет?.. вы сказали...
- Вот m. Баумгартен... наш... Как вам сказать, он человек добрый... сопрел только маленько.. Потлив... Очень неприятные у него руки... "Капли холодного пота выступают!.." Это он в классе на нас кричит: будто у него от нашей лени пот выступает. А уж у него природа, норов такой - мокрота! И вдруг, как завертится, затопчет - страсть! Вот Ваську Милькеева мы не боимся... Сначала так жутко, боязно маленько было. Воззри в леса на бегемота, что мною сотворил с тобой! А мы, знаете - лягушки, просящие царя... Видим чурбан, такое страшилище... и боимся. А после... Сначала такой суровый... А потом, вышел в сад и говорит: "Дети, хотите со мною играть?" Мы его за ноги да на сено и свалили! С тех пор ладно живем. Вот барышня, это первый друг - невеста Васиньки нашего, Мария - невеста с объеденными ногтями... Самоедка! Сама себя ест...
- Федя, полно болтать глупости, - сказала Маша, - у меня голова уж закружилась...
- Эх .. Трофим Павлыч, - продолжал он, обращаясь к кучеру, - Трофим Павлыч. Что, как Лукаша ваша поживает?.. (И, не дожидаясь ответа, Федя обратился к Рудневу). Это - сестра Трофима Павлыча, знакомая мне кухарка... Я люблю к ней летом на сушила ходить... Летом я учусь скверно... Вот Мосенька... Винокура Исаака знаете? Его Мосенька... Сердце, злой тиран, тиран... Он поет эту песню... Так тот и летом и зимой всегда прилежен...
Маша смеялась до слез, слушая брата.
- Что это он говорит? Я половину не понял, - спросил ее Руднев с удивлением.
- Он всегда так, - отвечала усталым от смеха голосом Маша.
Но Федя уже был далеко: он поскакал повестить, что дела идут отлично.
- Барышня смеется, - сказал он матери.
Уже было часов восемь вечера, когда приехали в большое село; ночевать остановились у одной богатой расколь - ницы, которая за табак не сердилась, и по старому знакомству, и потому, что хату внаймы отдавала новую, а не ту, в которой сама жила. Вся деревня сбежалась смотреть на троицких господ; многие давно знали Катерину Николаевну и говорили с ней, и Руднев мимоходом слышал, как хозяйка сказала громко при всех: - Э! Уж тебя-то, матушка, никто не боится. Ты уж дюже проста.
IV
Катерина Николаевна и за ней все пошли в избу, тогда со всех сторон кругом Руднева поднялся такой крик, смех и шум, что он уже ничего не мог разобрать. Бабы смеялись и толкали друг друга с крыльца; дети плакали, дрались и хохотали; собаки лаяли; из избы слышались голоса: то хриплый бас предводителя: - Милькеев, а Милькеев! Эстетик Паша! Ваше изящество! а, ваше изящество! Поди сюда... Что говорят-то здесь про тебя!
- Что вам?.. Некогда... Потом вдруг тихо женский голос: - Доктор-то лучше!
- Неправда, не лучше!.. Как можно, у него черты лица гораздо красивее ваших... Вот горе-то! Васька! У-у! Васька! - кричали дети.
- Нос очень красивый... - говорила опять Ново-сильская, - а глаза-то!.. Вот горе-то! Что делать теперь?..
Потом взрыв хохота, а вслед за этим Милькеева дети вытолкали в спину на крыльцо и сами бросились за ним с криком: - На реку!., на реку играть!
За ними вышли Nelly и Баумгартен. Звали и доктора, но Руднев поблагодарил и остался на крыльце.
Бабы деревенские и дети разошлись скоро, потому что коровы и овцы вернулись с поля. Тогда Руднев закурил сигару и с большой радостию отдался опять размышлениям о том, какие это люди окружают его и какую пользу можно будет извлечь из этого тяжелого для него путешествия. Не определит ли он наконец какие-нибудь психологические или физиологические черты...
"Главное, все они ничуть не конфузятся и никого не стыдятся... Это неестественно... особенно в этом Мильке-еве. Что ему за охота как будто шута и балагура перед этой знатью разыгрывать", - думал Руднев, слегка и невольно прислушиваясь к разговору, который велся в избе между Катериной Николаевной и предводителем.
- Отчего он не приехал, скажите по правде? - спрашивает она.
- Опять то же! Помочь была! Ну, знаете!..
- Неужели до сих пор?..
Потом опять стихло, и слышался только шопот: - Вот уже пять месяцев не пил - с тех пор, как вы ему говорили, - начал опять предводитель, - а вот теперь опять...
- Мы всегда видим только падение, - возразила она, - а не хотим и знать про борьбу, которая была перед этим падением. Вот это несправедливо...
- Вам издали лучше, - отозвался предводитель. "Вот какую славную вещь сказала, - подумал Руднев, - не ожидал я от нее... Эх! опять стихло!.." - Если Самбикин будет завтра, так и он будет, - сказал опять предводитель.
Катерина Николаевна засмеялась.
- Меня радует, что он боится показаться после кутежа... Это обещает... Не правда ли - это обещает?
- Обещает ли или нет, - возразил предводитель, - не в этом беда: женить бы его надо! - и, понизив голос, он продолжал: - У Павла Шемахаева живмя живет. Сестра есть... Тут уже Руднев не слыхал ничего, кроме возгласа "лихая!", и когда Николай Лихачев спросил опять погромче: "А Милькеев около Nelly вашей все еще выпус - кает крыло?" - Руднев сошел с крыльца, не желая быть нескромным поневоле и услыхать какие-нибудь тайны.
Ему вздумалось пойти на реку, посмотреть на игры детей и молодежи. Но навстречу из-за угла показался Ба-умгартен. Лицо его было мрачно, руки скрещены на груди. Он сел на скамью и тотчас же обратился к Рудневу сперва по-русски: - Вы один сидите, docteur?
- Один, m-r Баумгартен.
- Скучно, docteur, очень скучно.
- Вам или мне?..
- И вам и мне: nous sommes toujours seuls... Мы оба с вами парии, я вижу, - продолжал он по-французски (он говорил медленно, и Руднев с небольшим трудом мог понимать его)... - Да, признаюсь, эта русская жизнь убийственна! Она механизирует человека. Ca me mйcanise horriblement! Скучно... скучно... Вам и мне скучно, доктор.
- Я не скучаю; я общества не люблю, m-r Баумгартен.