Александр Левитов - Накануне Христова дня стр 12.

Шрифт
Фон

Вот, сказываю, какое нелегкое узнала молодая про мужа и про семью его-и заскорбела, только же не было у ней, горемычной, ничего, чтобы скорбь ее хоть на самую малость умалило. С каждым днем судьба ее несчастная все больше и больше ей горя подваливала. Лиха беда начать только мужу над женой лютовать, а там уж привыкнет он душу свою слезами жены отводить и к легкому и тяжелому заодно он сумеет придраться и злость свою над мученицей-женой утишать.

Так и тут: разозлят Ивана Липатыча мужики на базаре, придет он домой, и все у него в дому не по нем сделалось.

- Что, - скажет, - барыня-сударыня, али у вас белые руки отсохли, что по горницам ровно черти играли? Отчего вы, барыня-сударыня, рук ни к чему не прикладываете? Али работой, по барству своему, брезгаете? Заставлю я тебя, белоручка, как надоть хозяйством займываться, - будешь ты у меня извозчикам в избе вместе с работницей есть давать.

Смотрит на него молодая, а у самой слезы из глаз - и, ведь не то чтобы муж, не любивши ее, бранил, а так уж это исстари заведено острастку жене каждый день задавать, а то она любить перестанет… Это верно!..

- Смотри, баба, поморгай ты у меня еще глазищами-то своими совиными, я тебя утешу! - и вчастую, бывало, возьмет да на самом деле ее и утешит…

Знаючи ее в девках, какою она тогда бойкой да веселой была, теперь не увидишь и не узнаешь в ней прежнюю барышню. Никакого обличья старинного, девичьего, в ней вскорости после свадьбы не осталось. Сидит, бывало, без мужа по целым часам, ни с кем слова не вымолвит и только глаза (большие у ней и красивые такие глаза были) на одну какую-нибудь стену без отдыху и таращит…

Стали в это время бабенки наши пошептывать меж собой: с ума, мол, сошла Иванова молодая, - по целым дням ни с кем слова не молвит.

- Ну, этого вы не толкуйте, золотые мои! - мещанка одна, приживалка такая убогая, объяснила однажды подругам. - Не с чего ей с ума-то сходить. А я вам вот что скажу, вот отчего она неразговорчивой сделалась (только смотрите, не выдавайте вы меня, Христа ради): пить она стала. Как муж в лавку уйдет, она и за рюмку. Вот отчего не говорит она - язык, значит, к горлу прилип…

Долго бабочки убогой приживалке не верили, только же истинной правдой все это наружу вышло. Молодая точно стала пить горькую чашу, по началу тайком, а там уж и напрямик дело пошло…

Узнал, наконец, и Иван Липатыч про деяния супружницы и отучить было ее своею мужней расправой от пьянства попытался. Только же налетела в некий день коса на камень. Приходит муж из лавки, а жена зюзя-зюзей нарезалась.

- Ты што? - крикнул Иван Липатыч. - Опять за свое!

- Дда! - отвечает смело жена. - Опять за свое.

- Ш-што?

- Мужик ты необузданный, а я барыня, - вот что!

- А вот я тебе покажу барыню сейчас.

- Ну еще это видно будет, кто кому покажет, - сумрачно и нетвердо бормочет Ивану младший брат.

- Мы тебя точно можем вчетвером до смерти избить, - вступается средний брат: - потому ты своего дела не знаешь, мешаешь нам. А ежели ты жену свою бить будешь, мы на тебя явки становому подадим и в острог упрячем. Вот и сестра под присягой с нами заодно будет…

Остолбенел Иван от таких разговоров, а молодая смотрит на него и, словно шальная, хохочет.

- Што, - спрашивает она у него, - аспид ты эдакой? Ну-ка попробуй теперь, чья возьмет?..

Не вытерпел Иван и бросился на жену, а братья - его самого в кулаки приняли. Большой тут у них бунт произошел. Через великую силу могли работники хозяина от иих отбить, а жену и сестру так водой от него отливали: зубами они в него впились и замерли…

И пошли у них войны такие каждый божий день. Так плохо приходилось на тех войнах Ивану Липатову от семейных, что хоть долой со двора беги, потому молодая в великую дружбу с братьями и сестрой вошла, и уж ее то чтобы муж когда побил ее, а сама она, когда только захочет, всегда могла их на него напускать.

Пробовал он тут становому на братьев жалобу приносить, чтобы он заставил их старшего брата слушать, так они в один голос такое на большака пред становым показали (и бабы тоже заодно на допросе с братьями говорили), что Сибири, по этим показаниям, мало бы Ивану Липатову, ежели бы, то есть, становой денег с богатых обывателей не любил обдирать…

Обругал идолами Иван Липатыч семейных своих и сам стал изредка хмельным зашибаться… А те уж совсем с кругу спились и девку-сестру в свой омут втащили. Показаться Ивану Липатову в хоромы было нельзя, потому все хоромы заполонила жена с братьями и сестрой. Прихлебатели там у них разные с утра до ночи, как мухи, кипели и под шумок из богатого дома к себе все растаскивали. Видит Иван, как общее добро жена с братьями по ветру развевает, да ничего в этом разе поделать не может, потому попробовал он однажды запирать все от них, так чуть-чуть дело до ножовщины не дошло.

Принялся он с этого случая чаще пить…

Услыхал про такие порядки племянников дядя-коломенец, рассуживать их из города прискакал.

- Так и так, дяденька, - объясняет Иван Липатыч. - Никак с ними сладить не в силах. Особенно вот Степка (это он на младшего брата показывал), с ножом на меня много раз накидывался.

- Ты што? - кричит дядя на меньшака. - Ты старшего брата не слушаться?

- Ты што орешь-то? - спрашивает Степка дядю. - Ты спроси прежде, боится тебя кто-нибудь здесь али нет? Вот про што прежде узнай, а тогда уж и дери глотку-то…

Коломенец побагровел даже весь от таких слов, а молодая смотрит на них и хохочет…

- Так ты забыл, собачий ты сын, чему тебя отец на смертной постеле учил, - дядю, как его самого, почитать. Ты дяде, щенок, грубиянить вздумал? - и палкой хотел было его по спине гвоздануть.

- Ты палку свою в угол поставь. Я и без нее отца помню и богу за него, может, денно и нощно молюсь, а тебе, ежели ты драться не отдумаешь, здорового звону задам…

Еще пуще молодая от этих слов в смех ударилась, словно и вправду с ума сошла.

- Жив быть не хочу, - кричит градской голова, - коли я тебя, мошенника, в солдаты не упеку.

- Не стращай! Сами пойдем - твой грех отслуживать, как ты там у мертвого отца деньги воровал из амбара. Это ты в спокойствии можешь быть, потому заодно уж тебе сироту доканывать.

И точно: ухитрился богатый дядя племянника в солдаты отдать. Так и пропал там, горемычный. И теперь об нем ни слуху ни духу, - должно быть, раздольной-то голове лучше гулять по божьему свету, чем у богатого дяди под страхом быть…

Зато, когда рекрута в город начальству отдавать привезли, уж и срамил же коломенца племянник. Стал он пред палатами его белокаменными да середь-то белого дня и кричит: "Эй ты, голова! Выди-ка, что я скажу тебе. Почему тебя в головы выбрали, можешь ли ты рассудить и понять? Потому это, что крупней тебя вора во всем, может, свете нет… Ты у моего отца, братом он тебе - мошеннику - доводился, сто тысяч из амбара украл, - вот ты и выходишь теперь всем ворам голова…"

То был первый срам, первое несчастье, коломенцем в нашем городе изведанное. Много, однако, позор этот седых волос из головы богача повыдергал.

- Все равно уж после такого горя в мать сыру землю ложиться мне, - плакал коломенец, слушая, как племянник наругался над ним. - Пойду я на улицу, задушу его своими руками. Может, слажу еще…

Хорошо, что приказчики не пустили: "Охота вам, - уговорили они, - Кирилла Семеныч, связываться с пьяницей. Собака налает, ветер по полю разнесет".

Поправился немного Иван Липатов с семейством своим после младшего брата. Один только спорник ему - средний брат - оставался, - сестру и жену он и не считал уж, для них обеих-то вместе одного кулака довольно было.

Только ж и тут плохая ему с ними поправка была, потому хоть и не могли они колотить хозяина так же, как с младшим братом колачивали, все-таки у Ивана Липатова не хватало силы поперечить им трем, когда они гостей к себе назовут и с ними в пьянство и безобразие всякое ударятся.

Живут они так-то немалые годы - и пригляделся Иван Липатов к пьяной семье, к горю своему выносливо притерпелся он, - только верно же и то говорится: у нас радости не часты, а беды - соседы.

Выноси другую беду, Иван Липатыч! Эта потяжелее первой будет.

Не хватило у одного мужика (на самом краю в слободе избушка у него стояла) хлебца. Вот и пошел он на гумно, - старую кладушку хотел разобрать да ржицы намолотить.

Только разобрал он кладушку-то, смотрит, на настиле, на каком стояла она, узел какой-то белый лежит. Обрадовался мужик - беспременно, думает, воры какие-нибудь это подбросили, чтобы не нашли у них. Взял он узелок, развернул - и видит, младенец там, мертвенький уж, завернут…

- Вот какой клад господь мне послал, - запечалился мужик. - Надо теперь по начальству идти объявлять. Слава тебе господи, что девок у меня на возрасте нет…

Объявил мужик про мертвенького младенца. Пошли тут судбища страшные. И село и посад долго по этому делу к допросам таскали.

И оказалось по этим допросам, что был этот младенец преднамеренно изведен и на гумно спрятан мещанской девкой Татьяной Липатовой, с помощью среднего брата ее, мещанина же Григория Липатова…

Печально и сумрачно смотрят на большую городскую улицу пышные палаты коломенца. Занавески оконные все в них задернуты, ворота, лавки, погреба и лабазы, под палатами настроенные, все наглухо заперты, потому как раз перед лицом у них, на базарной площади, подмостки эти несчастные состроили, на которых виноватых людей секут.

Словно пчелы в улье, около тех подмостков жужжал и толпился народ. Все знали, что Головиных племянника с племянницей наказывать будут.

Вывезли, наконец, брата с сестрой. На грудях у них надписи такие были: "детоубийца", разбирали грамотники.

Ваша оценка очень важна

0
Шрифт
Фон

Помогите Вашим друзьям узнать о библиотеке