Застонал я от ужаса и проснулся. Проснулся, трясусь весь и вижу, что жар уже немного поспал. Куры по двору заходили, воробьи под сараями кое-где зачирикали. Видно, что все это хочет проснуться и не проснется никак, потому очень тяжелый сон наводит жар на мир божий и долго после того сна стоит тишина и даже словно бы мука какая-то на лице земли-матери примечается…
И теперь так было: задумываюсь я о своем сне, а вокруг меня словно вымерло все. Из самого дальнего угла огорода, где росли разноцветные розы, слышно было, как пчелки звенели и как зеленая саранча шуршала крыльями своими стеклянными.
Чутко ухо ребячье! Помню, заслушался я чего-то в это время и задумался о чем-то глубоко, так что и о сне своем страшном думать почти перестал, - только вдруг молчанье наше - и мое и божье - голос какой-то разрезал, да такой голос унылый и болеющий, об такой скорби и истоме душевной сказал он, что вдруг меня холод по всему телу прошиб.
Волосы у меня на голове поднялись и глаза выскочить хотели, как этот голос на весь посад выводил: о-ох-ох, - протянет и вздохнет под конец, так что и вздох-то самый я слышал.
Видно было, что крепкая грудь у кого-нибудь сокрушалась.
Крещусь я так-то и думаю: "Господи! Что же это такое? Кто это вздыхает так больно?" - а сам с места тронуться не могу - перепугался очень.
Смотрю: в подворотню нашу приятель мой Мишутка Кочеток лезет. Пролез это он в подворотню и на одной ножке ко мне и подпрыгивает. (Молодец он был на одной ножке прыгать, - дальше Мишутки никто из мальчишек не прыгивал.)
- Что ты, - кричит он мне издали, - сидишь тут? Дворник Липат Семенов умирать собрался, побежим смотреть.
- О-о-ох! Смерть моя! - снова прокатилось по двору.
- Вишь вот кричит как, - сказывает Мишутка. - Маменька сейчас говорила мне, что Липатка-то колдун, вот он с душой-то своей и не может проститься…
Побежали мы с Мишуткой на постоялый двор смотреть, как дяденька Липат Семеныч умирает. Приходим - видимо-невидимо народу в избе, и весь этот народ молча стоит, так что слышно было, как мухи жужжали и толстыми туловищами об грязные оконницы бились. Стоит народ и ужасается лютой смерти грешника. Белый, как полотно, лежит Липат в переднем углу, под образами, - сухое и тощее лицо у него сделалось, а смертные судороги так-то сурово сдвинули ему густые брови; но еще суровее и мрачнее глядели на унылую избу святые иконы, ярко освещенные лампадками и восковыми свечами.
Приютились мы с Мишуткой в углу и смотрим.
- Умрет? - спрашивал меня шепотом Мишутка.
- Умрет непременно, - говорю я. - Посматривай, Миша, как из него душа вылетать станет. Сказывали: голубем белым вылетает она из человеческого тела.
- У меня небось мимо не пролетит, - говорит Мишутка. - Я подкараулю… Только ты это верно сказываешь: дедушка мой когда умирал, так я сам видел, как из него душа голубем улетела… И теперь еще голубь-то этот у нас под крышкой живет. Мы того голубя так дедушкой и зовем.
И не одни наши с Мишуткой толки в это время по избе ходили. Советников и советниц всяких, как это живому еще человеку на вечный покой поудобнее отойти, много тут разных стояло.
- Липат Семеныч! - бабочка одна - и в летах уж эта бабочка довольно-таки престарелых была - умирающему самым слезным образом стонет: - ты бы родненьких-то своих благословил, прощальное бы слово свое родительское сказал им…
- Ох, отойди ты от меня! Без тебя тошно, баба, - через силу отзывается Липат.
- Нечего тут об земном толковать, - с угрозой говорит мещанин Кибитка (на крылосе он всегда первого баса держал):- к небесному ум свой при последнем конце направлять следует. Кайся, Липат Семеныч, при всех православных, кого ты когда и чем обижал, вслух; а ежели вслух совесть зазрит, в душе кайся, - это все единственно…
- Ох! Много я народу на своем веку изобидел, дорогие мои! Всего теперича не упомнишь, - болезнь великая душу мою гнетет, - говорит больной.
- Нечего, нечего тут стоять, господа! Не до вас теперь, - вступается брат Липата. (Из Коломны он нарочно приехал, как только про болезнь братнюю ему написали.) - Уходите, православные.
- Истинно, истинно уходить пора, - доканчивает Кибитка. - Во всяком дому своему горю подобает быти. Всякому своя возня и обуза…
Никто, однакож, не уходил, только немного потоптались на месте и остались опять слушать последние стоны и смотреть на последние движения умирающего тела.
- Брат! Позови Ванюшку сюда, - слышим мы, говорит Липат. - Чую: близок конец мой! Надо ему в самом деле мне наставленье дать.
Привели Ванюшку. Все семейство стало около лавки умирающего большака и ожидало, что скажет сиротам своим мудрость его житейская.
- Прощайте, други мои, - начал старик. - Грехов и всяких злых дел много я на своем веку сделал. Для вашего блага я делал их, все о вашем счастье заботился, так вы помните это и молитесь за мою грешную душу. Может, бог и простит меня по вашим молитвам. Вот я вас сиротами оставляю малолетными, так вы дядю слушайтесь, пока сами неразумны; а ты призри их, братец, христа-ради. Видишь сам, какие они у меня: мал мала меньше. Призришь? Побожись мне в этом на святые иконы!
- Призрю, - отвечает коломенский брат. - Покарай меня царица небесная, - все равно как за своими родными детьми буду глядеть за ними. Анафема-проклят буду, ежели дам их злым людям в обиду, - завершает он, делая пред образами земные поклоны.
- Смотрите вы у меня, мелюзга, - продолжал больной: - старшего брата, как меня, слушайтесь. Не то счастья вам у бога не вымолю, а ты, Ванюшка, люби их, оберегай, - ты ведь теперь набольшим в доме останешься. Будешь?
- Буду, тятенька, - отвечает сквозь слезы Ванюшка, тот самый Иван Липатыч, о котором я вам в прошлый раз сказывал.
- Побожись, Ваня, что точно меньших братьев своих и сестру обижать ты не станешь?
И Ваня тоже трижды три земных поклона совершил пред ликами божьими и тоже на голову свою молодую кару царицы небесной призвал, ежели обещанья, данного отцу на смертной постели, он не исполнит.
- Вот смотрите, христиане благочестивые, при всех - при вас говорю, - обратился Липат к стоящим соседям. - Детям моим капиталу моего двадцать тысяч на ассигнации оставляю, на храмы господни три тысячи, тысячу служителям церковным за помин моей души окаянной. Ванюшка! Принеси из-под кровати сундучок мой. Видишь, Ваня, сколько тут денег? Ты и руководствуй ими, без обиды руководствуй, потому ты теперь старшой в доме. Брат! Смотри же: не оставь на поруганье своего рода.
- Сказано!
Все в это время двинулись к сундучку и смотрели, как дядя Липат свертки денежные развертывал. "Для того объявляю, - говорил он, - чтобы сирот моих не ограбил кто… Заступитесь тогда за них, други мои, по-христиански, хлеб-соль мою соседскую поминаючи".
- Заступимся, Липат Семеныч, беспременно будем все за твоих сирот заступаться.
- О духовном-то хлебе пекись, сосед, - советует басом Кибитка. - Его-то побольше забери в свою дальнюю дорогу, а про сирот нечего говорить. У них у всех вообще бог да добрые люди заступники.
Смертное томление, видимо, с каждой минутой овладевало Липатом. Щеки его вытягивались, длиннее и длиннее, морщины, ровно глубокие борозды, заходили по широкому лбу, а брови сурово всщетинились в одну шершавую линию, как огородная грядка, обитая сильным градом.
- Ох, тяжела ты, моя постелюшка смертная! - жалобно стонет Липат и руки свои то над головою высоко поднимет, то вдруг на грудь их плетью опустит. Звонко ж хрустели и щелкали пальцы у него, когда он, тяжкой боли не вытерпев, ломать их принимался.
- Дайте, Христа ради, водицы испить, жгет меня всего, - умолял Липат. - Да пошлите за батюшкой-священником, - свету в глазах моих не стает.
Все с этим словом почуяли, что пришла и невидимо стала около больного страшная смерть. Воцарилось в избе что-то такое тайное и грозное, от чего поневоле содрогалась душа человека. Все лица отуманились в эту минуту такой тоской и печалью, как будто о том, что собственная их жизнь прекращается, тоскливый гул от плача сиротского как-то особенно дико раздавался в избе, и все это завершалось тихим шепотом соседей и последними стонами больного.
Наконец пришел священник. С появлением его все умолкло, и только одна маленькая дочка умирающего, наученная бабенками, безустанно выла около отцовой постели.
- Что, Липат Семеныч, - спрашивает священник, - плохо тебе?
- Плохо, батюшка, страсть как плохо! Свету в очах не стает. Как бы мне царствия небесного, святого причащения не успевши принять, не лишиться, - отзывается Липат.
- Подкрепи тебя господь и помилуй, - утешает его батюшка.
Пелись и читались тут святые молитвы в напутствие души отходящей - так жалобно, так грустно, что Мишутка Кочеток и говорит мне:
- А ведь эдак и над нами жалостно читать будут, когда мы умрем?..
- Будут, - отвечаю я, а дым от кадильного ладана такими-то струйками душистыми носится по избе, так-то те струйки расцветил луч солнечный, бивший в окошко, что без думы пальцы в святой крест слагались, а уста творили молитву на счастливую дорогу душе, оставляющей землю родную.
- Выходите, православные, из избы, - говорит священник. - Сейчас, исповедь начну.
- Выходите, господа, выходите, - повторяет коломенский брат.
- Идите, идите, братцы, - слышится в толпе. - Исповедь начинается.
- Нечего нам чужие грехи слушать, своих у каждого много, - сердито сказывает всем Кибитка, отворяя дверь.
- Как же это? - спрашивает меня тихим шепотом Мишутка Кочеток. - Ведь эдак мы, пожалуй, и не увидим, как из дяденьки душа вылетать будет.
- Не увидим, потому он без нас, пожалуй, умрет.
- Валяй на печь, покуда народу много, оттуда будем глядеть…