Даринька уже переходила на диван, сидела в креслах. Как-то Виктор Алексеевич взял ее руку, заглянул в глаза. Она шепнула: "Не разлюбишь?.." - и оробела: "Не разлюбите… такую?" Он проглотил ком в горле: "Что ты… Дара!.." Две слезы повисли на ее ресницах - и покатились по щекам, за шею. Прозрачное ее лицо застыло в скорби. Он гладил ее руку и молчал.
- И тут случилось странное. Бывает это, совпадение в мыслях… с ней у нас бывало часто… - рассказывал Виктор Алексеевич. - Я молчал, но где-то, в сокровенной глубине, не мысль… а дуновение мысли: "За что?!" При всем моем душевном оголении, опустошенности душевной, я вопрошал, к о г о-т о: "За что?!" С негодованием, протестуя. Она таила от меня с в о е, беременность… ей было стыдно… И вот скользнуло "дуновенье", передалось, и я услышал глубокий вздох и шелест детских губ, в пленочках, сухих, бескровных. Она ответила на мой вопрос, не сказанный:
"За грех".
Виктор Алексеевич впервые тогда поверил - не поверил, но признал возможным: "За грех".
VI
ОЧАРОВАНИЕ
Болезнь Дариньки оставила в душе Виктора Алексеевича глубокий след. Он не считал себя склонным к "мистике", к проникновению в лик вещей, и в роду их не замечалось подобной склонности. Были религиозны в меру и по обычаю, а дед хоть и перешел из лютеран в православие, но сделал это по житейским соображениям, из-за каприза тестя, богатого помещика, не желавшего отдать дочь за "немца чухонской веры". Сам Виктор Алексеевич считал себя неспособным к богомыслию и созерцанию бездн духовных, отмахнулся от Гегеля и Канта и отдался мышлению "здравому" и точному, так сказать - "механическому", что соответствовало как раз его инженерскому призванию.
И вот во время болезни Дариньки произошло такое, чего никак нельзя было объяснить точным и "здравым" мышлением.
Что болезнь Дариньки была как бы предуказана знамением во сне - "видением матушки Агнии", это никак в нем не умещалось, и он объяснял это "знамение" естественными причинами: в организме Дариньки случилось ч т о-т о еще до сна, и это ч т о-т о, при ее слишком нервной организации, неясными ощущениями уже грозящей боли и могло вызвать видение матушки Агнии, положившей ручку с грустью свою на "чрево", в котором ч т о-т о уже случилось. Он сказал докторам про сон, чтобы осветить им картину заболевания, дал объяснение "видению", и они согласились с ним. Узнав, как больная проводила время до своего падения с террасы, и принимая в соображение, что никаких видимых следов ушиба об лейку не обнаружено, они приходили к выводу, что падение могло бы обойтись и без последствий, особенно таких молниеносных, если бы не случилось ч е г о-т о раньше; а это ч т о - т о как раз и было: за два дня перед тем Даринька снимала в саду антоновку, прыгала, как ребенок, карабкаясь даже на деревья, - что очень важно! - и не раз тянулась - что чрезвычайно важно! - сбивая яблоки довольно тяжелой палкой, - что также чрезвычайно важно. Доктор Хандриков, уже немолодой, похожий на Достоевского, - его отец знавал отца Достоевского по Мариинской больнице, - при сем заметил, что полной истины мы не знаем, а если больная верующая, так это может только помочь в болезни, - вера горами двигает. С этим шутливо согласился и молодой акушер Снегирев и ободряюще сказал Дариньке, лежавшей при них с закрытыми глазами: "А вы, милая сновидица, помогайте нам, старайтесь какой-нибудь поприятнее сон увидеть… например, как ваша милейшая старушка поставила вас скоренько на ножки". На эту шутку Даринька не ответила и прикрыла лицо руками, - ей было стыдно. После утомительной работы акушер с удовольствием выпил водки и объявил, что при таком идеальном сложении и таком сильном сердце можно вполне надеяться, что все благополучно обойдется.
- Я старался себя уверить, - рассказывал Виктор Алексеевич, - что этот сон мог повлиять на Дариньку, ослабить ее борьбу с болезнью, и проклинал эту каркалу, матушку Агнию, с ее затрапезной кофтой и грустным взглядом. От этого ее взгляда Даринька и почувствовала себя как бы обреченной. Убеждал себя, а во мне нарастало что-то пугающее и мрачное. И чем разумней, казались мне, разбивал я родившуюся во мне тревогу, она укоренялась крепче.
И эта тревога оправдалась. Две недели упорно держалась лихорадка, доктора ездили каждый день и становились день ото дня тревожней: температура показывала с упорным постоянством: 37 и 7 - утром, 38 и 2 - вечером. Даринька слабела, отказывалась принимать микстурки и пилюльки: "Тошно!" - перестала пить миндальное молоко и строго предписанное - "через четверть часа по глотку шампанского". И вдруг, вспомнив что-то, радостно попросила дать ей святой водицы. Виктор Алексеевич, чтобы доставить ей удовольствие, погнал дворника Карпа в ближнюю церковь: "Взять на целковый, что ли… святой водицы". Дворнику воды не дали, а пришла курносенькая говорливая старушка, сама просвирня, и благочестиво вручила самому барину запечатанную сургучом бутылочку со святой водой, "с крещенской самой… чи-истая, как слеза". С радости Виктор Алексеевич дал ей еще целковый, отмахнулся на какие-то ее советы - довериться, спрыснуть боляшую с уголька и отслужить молебен Гурию, Самону и Авиву, насилу выпроводил, - старушка все порывалась что-то поговорить больной, и был несказанно счастлив, когда милая Даринька выпила с наслаждением почти чашку и глаза ее засветились счастьем.
В тот же вечер, осмотрев больную, доктора вышли в залу с особенно строгим видом, поговорили между собой по-латыни, - Виктор Алексеевич понял, что положение серьезно, грозит воспаление брюшины, - и сообщили ему уклончиво, что у больной начинает определяться родильная горячка, принявшая "литическую" форму, - он это не понял и попросил разъяснения, - что, конечно, молодой организм может выдержать, если не случится "непредвиденных" осложнений, а пока надо аккуратно держать компрессы, следить за пульсом, и они сейчас же пришлют опытную сиделку-акушерку: больную нельзя оставлять ни на минуту, так как может случиться кризис.
Виктор Алексеевич особенно остро принял изо всего одно только слово - к р и з и с, показавшееся ему "мохнато-черным и злым, с лапками, как паук". Взятая из богадельни старушка для ухода самовольно ушла ко всенощной. Виктор Алексеевич, в оцепенении и тоске, сидел у постели Дариньки, прислушивался к ее дыханию, казавшемуся тревожным, и внутренними глазами видел, как этот ужасный к р и з и с, с горбатыми черными лапами, возится где-то тут, в темном углу, за ширмой, куда не доходит отсвет голубоватого ночника. Даринька начинала бредить, передыхать, хрипло вышептывала слова, что-то невнятное, - может быть, слова молитвы. Просила не открывать ей ноги, не подымать рубашку, вскрикивала: "Не мучайте… закройте одеяло… как не стыдно!.." Говорила про какую-то великомученицу Анастасию-Узорешительницу: "Главка ее у нас, в ковчежце… помолитесь, миленькие…." Виктор Алексеевич испугался, когда Даринька вдруг стала подниматься, что было строго запрещено, хотел уложить ее, но она металась в его руках и повторяла: "Нельзя… надо… скорей вставать, велела с а м а… Пресветлая…" Он уложил ее, поправил на лобике уксусный компрессик и поцеловал в обметанные жаром губы. Она взглянула на него, "разумными глазами", и лихорадочно-быстро стала говорить, вполне сознательно: "Так нельзя, в темноте, без лампадочки… затепли, миленький… поставь поближе ко мне на столик, благословенье мое… Казанскую-Матушку". Обрадованный, что она говорит разумно, что, должно быть, ей стало лучше, он перенес и устроил на столике у ее постели образ Богородицы Казанской, благословенье матушки Агнии, долго искал масло и фитильки, оправил, как мог, лампадку, зажег и пристроил ее в коробку с ватой, чтобы она стояла. Даринька следила за ним и говорила: "Как ты хорошо умеешь… только стыдно мне, тревожу тебя". Потом перекрестилась и сказала совсем разумно: "Я завтра встану, мне хорошо, я совсем здорова". И успокоилась, затихла. Он послушал ее дыхание, и ему показалось, что она дышит ровно. И тут ч т о-т о сказало в нем, что кризис не посмеет ее отнять, что тогда… для чего же тогда в с е было?!
Приехала акушерка, развязная, костлявая, стриженая и неприятная - "солдат в юбке", - нестерпимо навоняла пахитоской, напрыскала везде карболкой и велела убрать со столика "все это сооружение": "Зацепим - и больную еще спалим!" Виктор Алексеевич нерешительно отодвинул столик. Акушерка швырнула пахитоску на пол, придавила ногой, хлопнула себя по бокам, засучила пестрые рукава, откинула одеяло с Дариньки, - Виктор Алексеевич смутился и попросил: "Поосторожней, пожалуйста… можно испугать больную!" - не обратила никакого внимания на его слова, разбинтовала у Дариньки живот и принялась что-то быстро проделывать над ним, приказав Виктору Алексеевичу светить пониже. Даринька, должно быть, испугалась, смотрела безумными глазами и шептала, тоненько, "как комарик": "Ой, потише…" - но акушерка не обратила внимания, пробасила отрывисто: "Терпите, милая, надо же мне исследовать!.." - и должно быть, сделала очень больно: Даринька охнула, а Виктор Алексеевич, потеряв голову, схватил акушерку и отшвырнул. Она нимало не смутилась и деловито спросила, где у них… вымыть руки? Потом привела все в порядок, пощупала пульс, поставила градусник и пробасила: "Молодцом, непременно шампанского с сахаром!"