* * *
Однако утром…
Нет-нет, утром он был в полном порядке. И, приняв душ, наскоро выпил чашечку кофе и, привычно быстро переставляя непомерно длинные ноги, хирург Мишкин двинулся в место своего истинного существования – в больницу.
Сегодня предстояла большая операция – резекция поджелудочной железы. В головке поджелудочной – рак, вследствие чего у больного желтуха, а стало быть, одновременно придется удалять и часть желудка с двенадцатиперстной кишкой, соединять желчные протоки с кишкой, так что ожидается большое количество сложных сшиваний – желчных путей, желудка, железы с разными участками кишки. Работы много и опасностей на пути ее предостаточно.
Евгений Львович шел быстро и, конечно, не обдумывая по дороге будущий свой оперативный подвиг, ибо все давно известно и размышлять придется по ходу дела – в зависимости от находок, которые заранее не могут быть предвидены. Мишкин очень страшился, когда операция становилась действом, а то и священнодействием, в самом деле превращаясь в подвиг. У настоящего профессионала операция любой тяжести не должна ассоциироваться с героизмом. Нормальная работа, нормальная жизнь чураются подвигов – жизнь и работа тогда полноценны и хороши, когда построены на рутине, а не на эксцессах. Иные хирурги говорят, будто перед большой операцией они ночами думают о предстоящем и будто волнуются при этом безмерно. Может быть, может быть… Может, так и бывает в начале пути, но Евгений Львович уже значительно понаторел в своей родной стихии и время на пустые размышления и переживания не тратил: рутина. Опыт… Простой личный опыт превращает в рутину когда-то бывшие героическими деяния. С другой стороны, опыт – это и шоры; привычка – не надежда, а точная уверенность в тропе, на которую ступил. Даже если дорожка это лишь на сегодняшний день – раньше-то уже ходил по ней. А более, так сказать, глобально, опыт – это когда раньше было хорошо и впредь надо так же, как раньше. А раньше "хорошо" было много, ибо тогда был молод, полон сил, а то, что сейчас… Нынешние недовольства – чаще всего ностальгия по молодости.
Размышляя, Евгений Львович, как всегда, укатился от первоначальной заботы. И опять от мировых проблем вернулся к их первоисточнику – проблемам сегодняшним.
Да, именно: рак так рак, желтуха так желтуха, железа так железа… Он любил операции в этой области тела и всегда с удовольствием без излишних треволнений приступал к привычному, более того, любимому делу. Ни чувства жалости, ни каких-либо дум о судьбе больного не было. И во время операции он, хирург-виртуоз, будет наслаждаться красотой работы – красотой отделения пораженных органов и участков от целого организма, красотой нарушения целостности этого самого организма и предчувствием новой – высшей на этот момент красоты – красоты и радости от восстановления утраченной целостности, но уже без пожарного очага, грозившего недалекой смертью. От восстановления гармонии. Красота тоже должна быть (хотелось бы!) рутиной нашей жизни. А вот если неудача, если невозможно будет удалить этот злополучный рак – вот тогда и родятся стенания, жалость и думы о дальнейшей судьбе больного. Еще перед операцией это был пациент, если хотите, даже клиент, объект действий хирурга; а после – если не сумеешь ему помочь, вот тогда и появляется страдающий человек, которого жалко, которого надо нежить и ласкать, отвлекая от грядущих тягот, боли и неминуемости. Вот тут-то кончается для врача рутина, кончается нормальное, обычное течение жизни (что же касается больного, для него рутинное существование кончилось уже давно – с первыми признаками болезни). Тут уж патронов не жалеть – тут уж нечего бояться сделать из него наркомана. Но вот теперь-то и начнется борьба с разными инстанциями – от медицины до МВД, которые будут сетовать на слишком часто применение наркотиков. К сожалению, и это стало рутиной. "У нас так рьяно следят, как медицина работает с наркотиками, – невесело усмехнулся Мишкин, – будто главный источник наркомании в стране – это мы".
Евгений Львович был сторонником легализации наркотиков. Пожалуйста, колитесь! Разреши наркотики, считал он, и уйдут наркодельцы, наркоконтрабандисты, а значит, и охранники правопорядка, гоняющиеся по всему миру в поисках всех перечисленных, исчезнут высокооплачиваемые сторожа полей, где растут разные зелья, прекратят свое существование тайные заводы. Уйдет сладость запретного плода. Сохранятся деньги, которые уходят на бессмысленную борьбу. Получат несчастные наркоманы возможность пользоваться отдельными шприцами, а стало быть, уменьшится вероятность заражения СПИДом и гепатитом. Но ведь сколько людей кормится на запретах! На всех уровнях. Разве они дадут всю их выгоду бросить кошке под хвост?.. Эти люди будут вести самоотверженную борьбу за свои карманы. Тут уж все жаждут героических деяний. Обе стороны. А нужна спокойная, взвешенная рутина… И ведь известно, что "сухой закон" приводит лишь к обратному от, казалось бы, разумеющейся пользы.
Да уж ладно! Евгений Львович – уже в операционной, уже "намытый", уже подходит к столу. Все его помощники, как обычно, уже стоят на подставочках, потому как с ростом хирурга Мишкина трудно тягаться, и, чтобы быть с ним вровень, приходится становиться на скамеечки – ведь больной, что уже введен в наркоз, тоже поднят на столе слишком высоко – в соответствии с долговязостью хирурга.
Операция длилась около трех часов. Чуть больше или меньше, какая разница, больной-то все равно спит. Это зеку каждая минута несвободы горька и тяжела, а спящему страдальцу… Операция прошла удачно, и Евгений Львович уже говорил, что пациента сейчас нужно уложить так-то и так-то, сделать ему то-то и то-то и прочее, что казалось ему важным для укрепления их общего успеха – его, ассистентов, анестезиологов и вообще всех находившихся в операционной. Делал вроде бы и совсем уж лишние телодвижения, нагнетая в себе то тепло тела, от которого, как поговаривали коллеги, больные у Мишкина при прочем равном выздоравливали чаще, чем у других.
Больной уже в реанимации, а вся команда сидит в кабинете у Евгения Львовича, все собрались выпить горячего сладкого чая ни с чем. Хорошо, что не жарко. Сам расположился на диванчике у журнального столика, вдвинув свои "шлагбаумы" (коллеги называли так ноги шефа, потому что любил он их перекидывать через весь кабинет, когда перекрывая вход, а когда и наоборот – препятствуя уходу) под письменный стол у противоположной стены. У другого края столика сидит один из помощников хирурга. Это уже второе поколение соратников и, безусловно, учеников Мишкина. Первое поколение давно расползлось кто куда – кто-то уже профессор, кто-то главный хирург какой-нибудь больницы или целой системы нашего смешного и славного здравоохранения, кто-то заведующий отделением, а кто-то поторопился и уже умер. Наступило время, когда иные из друзей-коллег Мишкина будут ему звонить и писать письма издалека – да не из лагерей, как было совсем недавно, а из-за бугра, где кому-то удалось продемонстрировать навыки, приобретенные у Евгения Львовича.
А многие навыки большого хирурга сейчас уже прошлое и не очень-то нужны нынче, когда оперируют через маленькие дырочки, в которые вводят оптику и инструменты. Уже не руки главное, а инструмент, аппарат. Уже не имеют значения пальцы, осязание при ощупывании больного органа и связи его с окружением. Уже нет веры просто глазу: теперь увеличенное изображение, бегущее по стекловолоконным путям, дает информацию на экран. Но это пока еще только там, за бугром и лишь постепенно приходит в нашу страну. И пока еще навыки Мишкина на высоте, пока еще он король.
Все разместились в кабинете шефа: кто на диване, кто на стуле сбоку от начальственного стола, а один даже сел в кресло Самого, где по идее должен бы восседать Мишкин, изображая ну пусть не сурового, а скажем, хотя бы строго справедливого хозяина. Но Евгений Львович не любил сидеть в этом функциональном кресле, а предпочитал диван, на котором сейчас и пребывал и откуда обыкновенно вершил все дела отделения – от чистоты коридора, палат, туалетов и белья до судеб тех людей, кому волей несчастья посчастливилось попасть на вверенные Мишкину кровати. Да, сюда попадают не от хорошей жизни. Но судьба слепа, и порой беда оборачивается удачей и приводит страдальцев в руки Евгения Львовича.
– Ну, что, начальник, по рюмочке чая? – объявил свободный треп, а стало быть, и послеоперационную (точнее – межоперационную) передышку старший ординатор отделения Илья Иосифович.
– Чего спрашиваешь? Разумеется. Начинай, Осич!
Невысокий лысоватый Илья как бы нехотя потянулся, встал, спрямив острые углы коленок, и пошел в угол кабинета к раковине. В те годы воду в чайник наливали прямо из-под крана, еще не думая ни об экологической чистоте питья, ни о фильтрующих аппаратах: течет – и слава Богу. А еще совсем недавно черпали воду из реки и считали достаточным факт проточности. Но сознание определяет и меняет бытие – от речек, прудов и луж отошли, узнав про микробов, теперь пытаемся уйти и от водопровода, которым еще совсем недавно так хвалились, поскольку нынче все без исключения прочли и про соли, и про тяжелые металлы… А Илья тем временем включил чайник, наполненный водопроводной водой, думая в прежних жизненных категориях, что любая вода здоровью не помеха.
Чуть менее росточком и чуть круглее, еще один ординатор, Василий Ефимович, извлек из ящика стола стаканы, собственно чай, сахар и так далее. А Игорь Михайлович сходил в кормушку для больных и сшиб маненько хлебушка для всей бригады.
– А икра, черт с ней, пусть будет черная, – усмехнулся заведующий.
– Так и маслица желтого не надыбал. Больной нынче прожорлив стал – ничего не осталось. – Игорь прикурил сигарету. – Ограничимся табачком.