III
Дядя
Признаюсь, я даже немного струсил. Романические мечты мои показались мне вдруг чрезвычайно странными, даже как будто и глупыми, как только я въехал в Степанчиково. Это было часов около пяти пополудни. Дорога шла мимо барского сада. Снова, после долгих лет разлуки, я увидел этот огромный сад, в котором мелькнуло несколько счастливых дней моего детства и который много раз потом снился мне во сне, в дортуарах школ, хлопотавших о моем образовании. Я выскочил из повозки и пошел прямо через сад к барскому дому. Мне очень хотелось явиться втихомолку, разузнать, выспросить и прежде всего наговориться с дядей. Так и случилось. Пройдя аллею столетних лип, я ступил на террасу, с которой стеклянною дверью прямо входили во внутренние комнаты. Эта терраса была окружена клумбами цветов и заставлена горшками дорогих растений. Здесь я встретил одного из туземцев, старого Гаврилу, бывшего когда-то моим дядькой, а теперь почетного камердинера дядюшки. Старик был в очках и держал в руке тетрадку, которую читал с необыкновенным вниманием. Мы виделись с ним два года назад, в Петербурге, куда он приезжал вместе с дядей, а потому он тотчас же теперь узнал меня. С радостными слезами бросился он целовать мои руки, причем очки слетели с его носа на пол. Такая привязанность старика меня очень тронула. Но, взволнованный недавним разговором с господином Бахчеевым, я прежде всего обратил внимание на подозрительную тетрадку, бывшую в руках у Гаврилы.
- Что это, Гаврила, неужели и тебя начали учить по-французски? - спросил я старика.
- Учат, батюшка, на старости лет, как скворца, - печально отвечал Гаврила.
- Сам Фома учит?
- Он, батюшка. Умнеющий, должно быть, человек.
- Нечего сказать, умник! По разговорам учит?
- По китрадке, батюшка.
- Это что в руках у тебя? А! французские слова русскими буквами - ухитрился! Такому болвану, дураку набитому, в руки даетесь - не стыдно ли, Гаврила? - вскричал я, в один миг забыв все великодушные мои предположения о Фоме Фомиче, за которые мне еще так недавно досталось от господина Бахчеева.
- Где же, батюшка, - отвечал старик, - где же он дурак, коли уж господами нашими так заправляет?
- Гм! Может быть, ты и прав, Гаврила, - пробормотал я, приостановленный этим замечанием. - Веди же меня к дядюшке!
- Сокол ты мой! да я не могу на глаза показаться, не смею. Я уж и его стал бояться. Вот здесь и сижу, горе мычу, да за клумбы сигаю, когда он проходить изволит.
- Да чего же ты боишься?
- Давеча уроку не знал; Фома Фомич на коленки ставил, а я и не стал. Стар я стал, батюшка, Сергей Александрыч, чтоб надо мной такие шутки шутить! Барин осерчать изволил, зачем Фому Фомича не послушался. "Он, говорит, старый ты хрыч, о твоем же образовании заботится, произношению тебя хочет учить". Вот и хожу, твержу вокабул. Обещал Фома Фомич к вечеру опять экзаментик сделать.
Мне показалось, что тут было что-то неясное. С этим французским языком была какая-нибудь история, подумал я, которую старик не может мне объяснить.
- Один вопрос, Гаврила: каков он собой? видный, высокого роста?
- Фома-то Фомич? Нет, батюшка, плюгавенький такой человечек.
- Гм! Подожди, Гаврила; всё это еще, может быть, уладится; даже непременно, обещаю тебе, уладится! Но… где же дядюшка?
- А за конюшнями мужичков принимает. С Капитоновки старики с поклоном пришли. Прослышали, что их Фоме Фомичу записывают. Отмолиться хотят.
- Да зачем же за конюшнями?
- Опасается, батюшка…
Действительно, я нашел дядю за конюшнями. Там, на площадке, он стоял перед группой крестьян, которые кланялись и о чем-то усердно просили. Дядя что-то с жаром им толковал. Я подошел и окликнул его. Он обернулся, и мы бросились друг другу в объятия.
Он чрезвычайно мне обрадовался; радость его доходила до восторга. Он обнимал меня, сжимал мои руки… Точно ему возвратили его родного сына, избавленного от какой-нибудь смертельной опасности. Точно как будто я своим приездом избавил и его самого от какой-то смертельной опасности и привез с собою разрешение всех его недоразумений, счастье и радость на всю жизнь ему и всем, кого он любит. Дядя не согласился бы быть счастливым один. После первых порывов восторга он вдруг так захлопотал, что наконец совершенно сбился и спутался. Он закидывал меня расспросами, хотел немедленно вести меня к своему семейству. Мы было и пошли, но дядя воротился, пожелав представить меня сначала капитоновским мужикам. Потом, помню, он вдруг заговорил, неизвестно по какому поводу, о каком-то господине Коровкине, необыкновенном человеке, которого он встретил три дня назад где-то на большой дороге и которого ждал теперь к себе в гости с крайним нетерпением. Потом он бросил и Коровкина и заговорил о чем-то другом. Я с наслаждением смотрел на него. Отвечая на торопливые его расспросы, я сказал, что желал бы не вступать в службу, а продолжать заниматься науками. Как только дело дошло до наук, дядя вдруг насупил брови и сделал необыкновенно важное лицо. Узнав, что в последнее время я занимался минералогией, он поднял голову и с гордостью осмотрелся кругом, как будто он сам, один, без всякой посторонней помощи, открыл и написал всю минералогию. Я уже сказал, что перед словом "наука" он благоговел самым бескорыстнейшим образом, тем более бескорыстным, что сам решительно ничего не знал.
- Эх, брат, есть же на свете люди, что всю подноготную знают! - говорил он мне однажды с сверкающими от восторга глазами. - Сидишь между ними, слушаешь и ведь сам знаешь, что ничего не понимаешь, а все как-то сердцу любо. А отчего? А оттого, что тут польза, тут ум, тут всеобщее счастье! Это-то я понимаю. Вот я теперь по чугунке поеду, а Илюшка мой, может, и по воздуху полетит… Ну, да наконец, и торговля, промышленность - эти, так сказать, струи… то есть я хочу сказать, что как ни верти, а полезно… Ведь полезно - не правда ли?
Но обратимся к нашей встрече.
- Вот подожди, друг мой, подожди, - начал он, потирая руки и скороговоркою, - увидишь человека! Человек редкий, я тебе скажу, человек ученый, человек науки; останется в столетии. А ведь хорошо словечко: "Останется в столетии"? Это мне Фома объяснил… Подожди, я тебя познакомлю.
- Это вы про Фому Фомича, дядюшка?
- Нет, нет, друг мой! Это я теперь про Коровкина. То есть и Фома тоже, и он… Но это я про Коровкина теперь говорил, - прибавил он, неизвестно отчего покраснев и как будто смешавшись, как только речь зашла про Фому.
- Какими же он науками занимается, дядюшка?
- Науками, братец, науками, вообще науками! Я вот только не могу сказать, какими именно, а только знаю, что науками. Как про железные дороги говорит! И знаешь, - прибавил дядя полушепотом, многозначительно прищуривая правый глаз, - немного, эдак, вольных идей! Я заметил, особенно когда про семейное счастье заговорил… Вот жаль, что я сам мало понял (времени не было), а то бы рассказал тебе всё как по нитке. И, вдобавок, благороднейших свойств человек! Я его пригласил к себе погостить. С часу на час ожидаю.
Между тем мужики глядели на меня, раскрыв рты и выпуча глаза, как на чудо.
- Послушайте, дядюшка, - прервал я его, - я, кажется, помешал мужичкам. Они, верно, за надобностью. О чем они? Я, признаюсь, подозреваю кой-что и очень бы рад их послушать…
Дядя вдруг захлопотал и заторопился.
- Ах, да! я и забыл! да вот видишь… что с ними делать? Выдумали, - и желал бы я знать, кто первый у них это выдумал, - выдумали, что я отдаю их, всю Капитоновку, - ты помнишь Капитоновку? еще мы туда с покойной Катей все по вечерам гулять ездили, - всю Капитоновку, целых шестьдесят восемь душ, Фоме Фомичу! "Ну, не хотим идти от тебя, да и только!"
- Так это неправда, дядюшка? вы не отдаете ему Капитоновки? - вскричал я почти в восторге.
- И не думал; в голове не было! А ты от кого слышал? Раз как-то с языка сорвалось, вот и пошло гулять мое слово. И отчего им Фома так не мил? Вот подожди, Сергей, я тебя познакомлю, - прибавил он, робко взглянув на меня, как будто уже предчувствуя и во мне врага Фоме Фомичу. - Это, брат, такой человек…
- Не хотим, опричь тебя, никого не хотим! - завопили вдруг мужики целым хором. - Вы отцы, а мы ваши дети!
- Послушайте, дядюшка, - отвечал я, - Фому Фомича я еще не видал, но… видите ли… я кое-что слышал. Признаюсь вам, что я встретил сегодня господина Бахчеева. Впрочем, у меня на этот счет покамест своя идея. Во всяком случае, дядюшка, отпустите-ка вы мужичков, а мы с вами поговорим одни, без свидетелей. Я, признаюсь, затем и приехал…
- Именно, именно, - подхватил дядя, - именно! мужичков отпустим, а потом и поговорим, знаешь, эдак, приятельски, дружески, основательно! Ну, - продолжал он скороговоркой, обращаясь к мужикам, - теперь ступайте, друзья мои. И вперед ко мне, всегда ко мне, когда нужно; так-таки прямо ко мне и иди во всякое время.
- Батюшка ты наш! Вы отцы, мы ваши дети! Не давай в обиду Фоме Фомичу! Вся бедность просит! - закричали еще раз мужики.
- Вот дураки-то! да не отдам я вас, говорят!
- А то заучит он нас совсем, батюшка! Здешних, слышь совсем заучил.
- Так неужели он и вас по-французски учит? - вскричал я почти в испуге.
- Нет, батюшка, покамест еще миловал бог! - отвечал один из мужиков, вероятно большой говорун, рыжий, с огромной плешью на затылке и с длинной, жиденькой клинообразной бородкой, которая так и ходила вся, когда он говорил, точно она была живая сама по себе. - Нет, сударь, покамест еще миловал бог.
- Да чему ж он вас учит?
- А учит он, ваша милость, так, что по-нашему выходит золотой ящик купи да медный грош положи.
- То есть как это медный грош?