- На минутку? Вот этого-то не будет. Эй, хлопче! - закричал толстый хозяин, и тот же самый мальчик в козацкой свитке выбежал из кухни. - Скажи Касьяну, чтобы ворота сейчас запер, слышишь, запер крепче! А коней вот этого пана распряг бы сию минуту! Прошу в комнату; здесь такая жара, что у меня вся рубашка мокра.
Иван Федорович, вошедши в комнату, решился не терять напрасно времени и, несмотря на свою робость, наступать решительно.
- Тетушка имела честь… сказывала мне, что дарственная запись покойного Степана Кузьмича…
Трудно изобразить, какую неприятную мину сделало при этих словах обширное лицо Григория Григорьевича.
- Ей-богу, ничего не слышу! - отвечал он. - Надобно вам сказать, что у меня в левом ухе сидел таракан. В русских избах проклятые кацапы везде поразводили тараканов. Невозможно описать никаким пером, что за мучение было. Так вот и щекочет, так и щекочет. Мне помогла уже одна старуха самым простым средством…
- Я хотел сказать… - осмелился прервать Иван Федорович, видя, что Григорий Григорьевич с умыслом хочет поворотить речь на другое, - что в завещании покойного Степана Кузьмича упоминается, так сказать, о дарственной записи… по ней следует-с мне…
- Я знаю, это вам тетушка успела наговорить. Это ложь, ей-богу, ложь! Никакой дарственной записи дядюшка не делал. Хотя, правда, в завещании и упоминается о какой-то записи; но где же она? никто не представил ее. Я вам это говорю потому, что искренно желаю вам добра. Ей-богу, это ложь!
Иван Федорович замолчал, рассуждая, что, может быть, и в самом деле тетушке так только показалось.
- А вот идет сюда матушка с сестрами! - сказал Григорий Григорьевич, - следовательно, обед готов. Пойдемте! - При сем он потащил Ивана Федоровича за руку в комнату, в которой стояла на столе водка и закуски.
В то самое время вошла старушка, низенькая, совершенный кофейник в чепчике, с двумя барышнями - белокурой и черноволосой. Иван Федорович, как воспитанный кавалер, подошел сначала к старушкиной ручке, а после к ручкам обеих барышень.
- Это, матушка, наш сосед, Иван Федорович Шпонька! - сказал Григорий Григорьевич.
Старушка смотрела пристально на Ивана Федоровича, или, может быть, только казалась смотревшею. Впрочем, это была совершенная доброта. Казалось, она так и хотела спросить Ивана Федоровича: сколько вы на зиму насоливаете огурцов?
- Вы водку пили? - спросила старушка.
- Вы, матушка, верно, не выспались, - сказал Григорий Григорьевич, - кто ж спрашивает гостя, пил ли он? Вы потчуйте только; а пили ли мы или нет, это наше дело. Иван Федорович! прошу, золототысячниковой или трохимовской сивушки, какой вы лучше любите? Иван Иванович, а ты что стоишь? - произнес Григорий Григорьевич, оборотившись назад, и Иван Федорович увидел подходившего к водке Ивана Ивановича, в долгополом сюртуке с огромным стоячим воротником, закрывавшим весь его затылок, так что голова его сидела в воротнике, как будто в бричке.
Иван Иванович подошел к водке, потер руки, рассмотрел хорошенько рюмку, налил, поднес к свету, вылил разом из рюмки всю водку в рот, но, не проглатывая, пополоскал ею хорошенько во рту, после чего уже проглотил; и, закусивши хлебом с солеными опенками, оборотился к Ивану Федоровичу.
- Не с Иваном ли Федоровичем, господином Шпонькою, имею честь говорить?
- Так точно-с, - отвечал Иван Федорович.
- Очень много изволили перемениться с того времени, как я вас знаю. Как же, - продолжал Иван Иванович, - я еще помню вас вот какими! - При этом поднял он ладонь на аршин от пола. - Покойный батюшка ваш, дай боже ему царствие небесное, редкий был человек. Арбузы и дыни всегда бывали у него такие, какие теперь нигде не найдете. Вот хоть бы и тут, - продолжал он, отводя его в сторону, - подадут вам за столом дыни. Что это за дыни? - смотреть не хочется! Верите ли, милостивый государь, что у него были арбузы, - произнес он с таинственным видом, расставляя руки, как будто бы хотел обхватить толстое дерево, - ей-богу, вот какие!
- Пойдемте за стол! - сказал Григорий Григорьевич, взявши Ивана Федоровича за руку.
Все вышли в столовую. Григорий Григорьевич сел на обыкновенном своем месте, в конце стола, завесившись огромною салфеткою и походя в этом виде на тех героев, которых рисуют цирюльники на своих вывесках. Иван Федорович, краснея, сел на указанное ему место против двух барышень; а Иван Иванович не преминул поместиться возле него, радуясь душевно, что будет кому сообщать свои познания.
- Вы напрасно взяли куприк, Иван Федорович! Это индейка! - сказала старушка, обратившись к Ивану Федоровичу, которому в это время поднес блюдо деревенский официант в сером фраке с черною заплатою. - Возьмите спинку!
- Матушка! ведь вас никто не просит мешаться! - произнес Григорий Григорьевич. - Будьте уверены, что гость сам знает, что ему взять! Иван Федорович, возьмите крылышко, вон другое, с пупком! Да что ж вы так мало взяли? Возьмите стегнушко! Ты что разинул рот с блюдом? Проси! Становись, подлец, на колени! Говори сейчас: "Иван Федорович, возьмите стегнушко!"
- Иван Федорович, возьмите стегнушко! - проревел, став на коленку официант с блюдом.
- Гм, что это за индейка! - сказал вполголоса Иван Иванович с видом пренебрежения, оборотившись к своему соседу. - Такие ли должны быть индейки! Если бы вы увидели у меня индеек! Я вас уверяю, что жиру в одной больше, чем в десятке таких, как эти. Верите ли, государь мой, что даже противно смотреть, когда ходят они у меня по двору, так жирны!..
- Иван Иванович, ты лжешь! - произнес Григорий Григорьевич, вслушавшись в его речь.
- Я вам скажу, - продолжал все так же своему соседу Иван Иванович, показывая вид, будто бы он не слышал слов Григория Григорьевича, - что прошлый год, когда я отправлял их в Гадяч, давали по пятидесяти копеек за штуку. И то еще не хотел брать.
- Иван Иванович, я тебе говорю, что ты лжешь! - произнес Григорий Григорьевич, для лучшей ясности - по складам и громче прежнего.
Но Иван Иванович, показывая вид, будто это совершенно относилось не к нему, продолжал так же, но только гораздо тише.
- Именно, государь мой, не хотел брать. В Гадяче ни у одного помещика…
- Иван Иванович! ведь ты глуп, и больше ничего, - громко сказал Григорий Григорьевич. - Ведь Иван Федорович знает все это лучше тебя и, верно, не поверит тебе.
Тут Иван Иванович совершенно обиделся, замолчал и принялся убирать индейку, несмотря на то что она не так была жирна, как те, на которые противно смотреть.
Стук ножей, ложек и тарелок заменил на время разговор; но громче всего слышалось высмактывание Григорием Григорьевичем мозгу из бараньей кости.
- Читали ли вы, - спросил Иван Иванович после некоторого молчания, высовывая голову из своей брички к Ивану Федоровичу, - книгу "Путешествие Коробейникова ко святым местам"? Истинное услаждение души и сердца! Теперь таких книг не печатают. Очень сожалетельно, что не посмотрел, которого году.
Иван Федорович, услышавши, что дело идет о книге, прилежно начал набирать себе соусу.
- Истинно удивительно, государь мой, как подумаешь, что простой мещанин прошел все места эти. Более трех тысяч верст, государь мой! Более трех тысяч верст. Подлинно, его сам господь сподобил побывать в Палестине и Иерусалиме.
- Так вы говорите, что он, - связал Иван Федорович, который много наслышался о Иерусалиме еще от своего денщика, - был и в Иерусалиме?..
- О чем вы говорите, Иван Федорович? - произнес с конца стола Григорий Григорьевич.
- Я, то есть, имел случай заметить, что какие есть на свете далекие страны! - сказал Иван Федорович, будучи сердечно доволен тем, что выговорил столь длинную и трудную фразу.
- Не верьте ему, Иван Федорович! - сказал Григорий Григорьевич, не вслушавшись хорошенько, - все врет!
Между тем обед кончился. Григорий Григорьевич отправился в свою комнату, по обыкновению, немножко всхрапнуть; а гости пошли вслед за старушкою хозяйкою и барышнями в гостиную, где тот самый стол, на котором оставили они, выходя обедать, водку, как бы превращением какие, покрылся блюдечками с вареньем разных сортов и блюдами с арбузами, вишнями и дынями.
Отсутствие Григория Григорьевича заметно было во всем. Хозяйка сделалась словоохотнее и открывала сама, без просьбы, множество секретов насчет делания пастилы и сушения груш. Даже барышни стали говорить; но белокурая, которая казалась моложе шестью годами своей сестры и которой по виду было около двадцати пяти лет, была молчаливее.
Но более всех говорил и действовал Иван Иванович. Будучи уверен, что его теперь никто не собьет и не смешает, он говорил и об огурцах, и о посеве картофеля, и о том, какие в старину были разумные люди - куда против теперешних! - и о том, как всё, чем далее, умнеет и доходит к выдумыванию мудрейших вещей. Словом, это был один из числа тех людей, которые с величайшим удовольствием любят позаняться услаждающим душу разговором и будут говорить обо всем, о чем только можно говорить. Если разговор касался важных и благочестивых предметов, то Иван Иванович вздыхал после каждого слова, кивая слегка головою; ежели до хозяйственных, то высовывал голову из своей брички и делал такие мины, глядя на которые, кажется, можно было прочитать, как нужно делать грушевый квас, как велики те дыни, о которых он говорил, и как жирны те гуси, которые бегают у него по двору.
Наконец с великим трудом, уже ввечеру, удалось Ивану Федоровичу распрощаться; и, несмотря на свою сговорчивость и на то, что его насильно оставляли ночевать, он устоял-таки в своем намерении ехать, и уехал.