Под пригорком на конном дворе взревел трактор. Вскоре он с рыком и дымом выкатился на улицу, волоча за собою вереницу телег. На телегах вздымались груды мешков с семенами и удобрениями, громоздились многолемешный плуг, дисковая сеялка, какие-то слеги и доски, а на самой последней сидели люди. Держась друг за друга, женщины, девушки и молодые парни, смеясь, что-то наперебой кричали шедшим сзади Трофиму Юркову и Минодоре. Так же смеясь, Трофим Фомич помахал Прохору Петровичу шапкой и что было силы крикнул:
- Первая борозда!
Но Прохор Петрович видел среди всех только Минодору. "Вернуть или не вернуть ее, сказать или не сказать?" - мучительно думал он, чувствуя, что в голове путаются мысли при воспоминании об откровении Платониды, о ребенке Агапиты, дерзкой речи Капитолины и топоре Калистрата. Такого душевного смятения старик еще никогда не испытывал.
III. ОТДУШИНА
- Лизута, может, отдохнешь? Посидим? Новости имею!
Внезапно появившись в огороде, Николай Юрков с ходу бросил на траву полевую сумку, отстегнул ремень, положил его туда же и обернулся к жене. Лизавета доделывала грядку под огурцы. Огуречная грядка из бурого навоза и чернозема возвышалась над плоскими грядками зеленеющего картофеля и овощей, точно защитный вал. Молодая женщина воткнула железные вилы в кучу прелой соломы и, причесывая золотистые волосы, подошла к мужу.
- Я думала, ты приедешь к вечеру, - проговорила она; голос ее, низкий и бархатный, как всегда, позванивал. - Не спал? Ел ли? Руку перевязывал?
Николай усмехнулся: ответь-ка сразу на все! Что он не ездил, а ходил пешком, было видно по его пропыленным сапогам; полеводу крупного колхоза полагалась лошадь, но на них пахали пары. Что не спал, было заметно по его лицу - оно осунулось, щеки и округлый подбородок подернулись темной щетинкой, губы запеклись, и только в черноте чуть наискось поставленных глаз сквозила постоянная усмешка. Насчет еды - можно и потерпеть, не маленький; руку, все еще со свищом в ране, перевязал в медпункте хуторской бригады.
- А я думал, не застану тебя, - сказал он, как всегда с удовольствием прислушиваясь к позванивающему голосу жены. - Что сегодня, прогуливаешь?
- Не бывало! - весело возразила она, садясь напротив мужа. - Просто отпросилась огурцы посадить; и так опоздала, боюсь - взойдут ли. Вот солнышко чуток повыше подымется и побегу в бригаду.
Она обернулась, поглядела на солнце, и на ее немножко горбатом носу ярче заблестели капельки пота.
- Новость хочешь? - спросил Николай.
- Из газеты?..
- Вроде, но из чьей? - усмехаясь, Николай вынул из сумки листок прочного пергамента, похрустывая, развернул его и подал жене. - Читай.
Покусывая стебелек, Лизавета оглядела бумагу сверху донизу. Жирные фиолетовые чернила отливали позолотой, и листок сразу привлекал внимание. Он был аккуратно испещрен двумя письменами: печатными буквами на русском языке и славянской вязью на древнецерковном. Сверху чернел иезуитский крест. В правом верхнем углу стоял девиз:
"Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас!".
Ниже слово к слову, строка к строке следовал текст:
"Братия и сестры во Христе! Аз есмь апостол и провозвеститель Иеремия и ныне реку вам: близок час второго пришествия Учителя и Господа моего. Велию милостию Пренепорочного Бога зову вас - покайтеся и спаситесь. Кусом единым питайтесь, хладною водою пейте, поститесь, дондеже не явлюся вам. Отриньте прочь яко скверну все заботы ваши, все труды ваши, молитесь. Троежды плюньте на домы ваши, на скоты ваши, на пашни и нивы ваши, яко на падаль смрадну, празднуйте и молитесь".
Дальше листок призывал колхозников не подчиняться советским начальникам, своим председателям колхозов и бригадирам, не подпускать близ дворов и домов коммунистов и комсомольцев и гнать их из сел и деревень "вервием и дрекольем". Заканчивался листок жирным шрифтом:
"Возденьте одежды светлы, чисты, коленями станьте перед Христом на востоке и молитесь, дондеже не вострубит рог Архангелов и глас Спасителя не призовет вас на суд праведный и нелицемерный. Велю вам послание мое шестью переписати и шестью же вручати братиям и сестрам и ближним вашим. Аминь!"
От листа пахло ладаном.
- Их работа, - решительно проговорила Лизавета, вернув лист мужу, и отерла пальцы о траву. - Ишь, разошлись. Наплюют колхозники на их газету!
- Наплюют?.. Ты уверена?.. Ошибаешься… Во второй бригаде хуторян с воскресенья не выходят на работу четверо; в третьей сегодня семь прогульщиков: старухи, старики и солдатки; топят бани, моются, чистятся, палят свечи!.. Я уговаривал - не поддаются, звонил в район - удивляются: не ожидали, считали, что со скрытниками покончено. А секретарь райисполкома, знаешь, чего заявил?.. "Скрытники - ваша выдумка, товарищ Юрков; такой общины не зарегистрировано!.." Беспаспортники - и регистрация; вот же чудак, если не хуже!.. Нет, обнаглела Минодорина банда, пока мы воевали! Да и как не обнаглеть, когда на сельсовет два коммуниста осталось и оба - подноси да не сплесни!..
Юрков недобро покосился на лист.
- Сегодня назначены колхозные собрания по нашему сельсовету, - помолчав, сообщил он. - Райкомовцы приедут.
- Больно жирно для Минодоры!
- Как это понять - жирно?.. Как понять - жирно?.. Это же призыв к саботажу, да еще в военное время. И почему для Минодоры? Райкомовцы едут не к Минодоре, а к народу, к колхозникам.
- Эх, и раскрошу же я на собрании эту шатию-братию, и Минодору, и ее кривобокую! - Лизавета ударила кулаком по земле.
- Расплатишься? - полушутливо, полусерьезно спросил Николай, и на губах его появилась веселая улыбка.
- Расплачусь, - задорно тряхнула головой Лизавета. - За все и полным весом. За ту беременную дуру, которую папаша подвез, за это вот святое письмо, и за то, что себя очернила, чтобы Минодорины шашни раскрыть, и за то, что четыре дня ее кривобокую ведьму своим хлебом кормила. Даже за то, что из-за них меня в раймилиции осмеяли… Эх, жалко, что креститься не согласилась, струсила тогда ихней шайки-лейки, а сейчас каюсь. Теперь бы я их могла фактами крыть… Фактами бы, фактами, да по башкам бы, по башкам!
Она сердито вырвала клок травы, зачем-то сунула его себе под нос и отшвырнула прочь.
История, на которую намекала жена в своей горячей речи, стала известна Николаю еще на лесной тропе. Когда он находился уже во фронтовом госпитале и обещался домой, заехавшая в Узар женщина-следователь рассказала Трофиму Фомичу и Лизавете, как во время войны с Финляндией одну "согрешившую" красноармейку заполонила секта скрытников, как красноармейка, родив в обители и лишившись ребенка, повесилась в келье и как было вскрыто это двойное убийство.
Рассказ взволновал и молодую солдатку, и старика. Зная понаслышке, что в доме Минодоры скрываются странники, они решили точно проверить достоверность слухов, посоветовались между собою и стали действовать. Одной из подружек колхозной кладовщицы Лизавета пожаловалась, что скоро вернется муж, а она в тяжелом положении от другого. Спустя несколько дней к Лизавете пришла другая подружка колхозной кладовщицы и выведала, что "юрковская солдатка не находит себе места". Через недельку Лизавету навестила третья приятельница Минодоры, которая "своими глазами видела у несчастной солдатки намыленную веревку". Затем пожаловала Платонида с евангелием и лампадой. Она прожила у Юрковых четыре дня. Ее не гнали, чтобы разузнать где находится община и каковы ее дела, но получали тусклый ответ: "в странствии, взыскуя града господня". Зная, что Лизавета Юркова не Анна Дремина, проповедница старалась зацепить в солдатке иные чувства. "Мор и глад ниспослан на русскую землю, - говорила она, - все россияне гонят супостата-немца огнем и мечом, только боголюбцам завещано биться постом и крестом!"
- Сим победиши! - восклицала Платонида, обдавая Лизавету пламенем своего взгляда. - Тако сказал архистратиг Христа, тако говорю и я. А тебе, грешница-прелюбодейка, один путь - в странствие: мы и укроем, и грех замолим, и спасем!
Так и не добившись от хитрой старухи большего, Лизавета отказалась креститься, выпроводила проповедницу со двора, но при первой же возможности сходила в районный центр и обо всем сообщила милиции. Однако там просто-напросто посмеялись над горячностью колхозницы и заявили, что советская милиция с сумасшедшими старухами не воюет.
- Вот за весь этот позор я и отхлещу сегодня красавицу Минодору, - проговорила Лизавета с прежним огоньком. - Раз уж за нее милиция не берется, так возьмемся мы… Письмо-то дашь мне?
- Возьми, не жаль; я все равно на собрании не буду.
- Куда-то опять зовут?..
- Зовут. Начальство ведь: не просто полевод, а с привеском - сельисполнитель, да еще старший, - засмеявшись, проговорил Николай, потом серьезно добавил! - Дезертира ловить. Какого-то Калистрата Мосеева, из Ашьинского колхоза, что ли. Скрывается давно, а вчера где-то ребятишки видели; ну, участковый и просит помочь.
Лизавета осторожно подавила вздох, опять вырвала пучочек травы, понюхала его и не отшвырнула в сторону, а, не подымая глаз, припорошила травою обутую в сапог ногу мужа. Николай понял ее: недовольна, что он, не отдохнувший и полуголодный, с незажившей раной на руке и от ранения же больной головой, снова уходит, быть может, на целые сутки.