- Так я же не купец. Что вырастил, то и съел. Откуда у меня целковым быть? Работников сроду не держал. Коли кто по-соседски поможет, так рази это зазорно? Вот ты кликнешь меня - Лука, пособи, к примеру, избенку перетрясти. Рази не приду? Приду. И ты придешь.
Иван остановил на соседе хмельной взгляд. Осмелел, сказал без обиняков:
- Тогда помоги мне, Лука Самсоныч.
Батятин вскинул на Серикова масленые глаза. Чего это захотелось Ваньке? Хорошо, если у него просьба, ну а если просьбища? И выполнить придется и выполнить будет трудно. Не лишнего ли что сболтнул?
Глаша захмелела, блаженно улыбалась, прижавшись к мужу и держась за его руку. Ей все хотелось ущипнуть себя - не во сне ли это? Неужели наяву - и Иван, и Лука, и бутылка водки? Ах, боже мой, если это сон, то продли ты его до бесконечности. Это о чем они? Почему замолчали? И Иван смотрит волком. А Лука настороженно глазки сощурил.
- Говори, говори, не боись, - наконец поощрил Лука.
- Одолжи сена, сосед. Да Пеганку за дровишками. Сочтусь.
Лука вроде бы отмяк: "Пронесло. Так, просьба. Не обременительная. Только не надо спешить с ответом, чтоб понял Ванька - от живого отрываю, но что не сделаешь для соседа…" Посопел, выдул чашку холодной воды.
- Пошто же не помочь? - проговорил он. - Завсегда рад. Мое слово такое. В Урале застоялся зарод сена. Не вывез с осени, а там руки не дошли. Бери Пеганку и вези себе.
- Заметано, - обрадовался Иван. - А сколько в зароде?
Глаша глаза широко открыла - ой, как хорошо-то! Она же верила: Лука Самсоныч выручит.
- Воза два наберется. Вывезешь, можешь съездить за сухарником, его возле Сугомакской горы много.
- Вы такой добрый. Вы и меня всегда выручали, без Ивана-то.
- А плата? - упрямо помотал головой Сериков.
- Не боись, дорого не возьму, - впервые за весь вечер улыбнулся Батятин. - Уговор такой: по весне на заимке поможете. Не тяжко?
- И на том спасибо, - ответил Иван. Допили царскую водку, и Лука Самсоныч, благодетель их, отправился домой. Когда они остались одни, Глаша снизу вверх посмотрела на мужа, с таким это наивным недоумением, и спросила:
- Вань, ты чем-то недоволен?
А ему своя дума докучала, трудная и цепкая, потому он и не услышал, о чем спросила жена. Она обеспокоенно подергала его за рукав гимнастерки:
- Да чо с тобой, Вань?
- Наел бычью шею, Лука-то, - отвечая своим мыслям, проговорил Иван. - Ишь как раздобрел. Только что делать - придется совать голову в Лукашкин хомут. Ладно, не расстраивайся, Глашенька, - он притянул ее к себе. - Живы будем - не помрем. А за сеном я, ужо, завтра и поеду.
Иван собрался за сеном, а дома не оказалось и краюшки хлеба. Но Иван загорелся, готов был ехать и без хлеба. Тогда Глаша накинула шубейку и шаль, побежала к Тоне Мыларщиковой - авось одолжит полкаравая. Бежала через улицу к Мыларщиковым и легко было на душе. Слава богу, и у нее теперь будет как у людей. Иван рядом. Хлеба заробит, сена Буренке привезет и другие дела устроит.
У Мыларщиковых спозаранку топилась русская печь. Сухие березовые поленья горели с треском, в избе качался трепетный красноватый свет..
Когда Глаша пришла, Михаил Иванович на лавке возле окна пришивал кожаный запятник к детскому валенку. Тоня на суднице деловито раскатывала тесто, поглядывая в печь - там чернел чугунок со щами, варить недавно поставила. Но вот обтерла руки о фартук, оттолкнула ухватом чугунок со щами. Ухватом же подхватила другой чугунок, стоявший на лавке, и сунула его в жаркое нутро печки. Глаша подумала, что Назарка с Васяткой еще спят. Да нет, на полати забрались, только рыжие головы торчат.
- Тонь, у тебя, часом, хлеба нет? Сама-то я только собралась стряпать.
- Много тебе?
- Чего там - полкраюшки дашь и ладно.
- Куда с хлебом-то? - поинтересовался Михаил Иванович.
- Ваня в Урал собрался - за сеном.
- За сеном? - удивился Мыларщиков, валенок положил на лавку. - За каким таким сеном?
- Для Буренки.
- Вот новое дело - поп с гармонью! Откудова оно у вас появилось?
- У Луки с осени на покосе зарод остался. Говорит, возьмите Пеганку и везите - ваше будет.
- Фью! - присвистнул Мыларщиков, берясь за кисет. - С какой же стати Лука так расщедрился?
Тоня делала свое дело, но в оба уха слушала. Настырность мужа ей не понравилась. Вмешалась:
- Ну чо к бабе пристал? Отдал и все. Может, оно пропадало, сено-то. Вот и сделал добро.
- Лукашка? Добро? - усмехнулся Михаил Иванович. - Уморили вы меня. Скорее окунь заговорит человечьим голосом, чем Лука сделает добро без умысла.
- Не говорите такое, Михаил Иванович. Лука-то одно лишь попросил - весной на заимке ему подмогнуть. Почему не пособить? Съездим на денек-другой с Ваней, от нас не убудет.
- Валяйте! Испробуйте Лукашкиной доброты.
Михаил Иванович подошел к печке, ухватом выкатил из самого жару красный уголек на загнетку, прикурил от него. Глаша невольно отметила - Михаил-то прямо огневой!
- Куда же нам деваться? На работу Ивана не берут. Без куска-то хлеба и зубы на полку.
- Иван-то знает, куда податься, да не хочет. Потом сам прибежит да поздно будет.
- Не слушай ты его, Глаша. Смаялась я с ним - дома не живет, а гостит только. Сегодня к утру заявился. Видишь, ребятишкам пимы подшить некогда. Чинит, а сам поглядывает, как бы убежать.
- Бабы вы и есть бабы. Ум у вас бабий. Дальше носа ничего не видите. А заглянули бы дальше, так спасибо нам сказали бы.
- Это за что же? - вскинулась Тоня, поставив в угол ухват. Подошла к мужу, уткнула руки в боки и насмешливо уставилась на него. Под ситцевым фартуком заметно круглился живот. Глаша даже про себя ахнула - да ведь Тонька опять тяжелая ходит! В такое-то время! Ох, отпетая голова! Не торопилась бы с третьим-то. Нянчилась бы пока с двумя. Девочку бы им, а? И не рыжую, а русокудрую, как Тоня.
- Отныне власть - мы! - сказал Михаил Иванович. - Рабочий народ. А они, - он кивнул на сыновей, - будут в новой жизни жить. И мы с тобой прихватим новой жизни. Малость, но прихватим.
- Твои бы слова да богу в уши. А то ведь поубивают вас - ни старой, ни новой жизни не увидите.
- Руки коротки!
- Храбрый! Ты слыхала, Глань, Николая Горелова убили!
- Не слыхала.
- Из Катеринбурга везут, гроб-то. Похороны будут.
- Господи, за что же его?
- Дочка какого-то богача из револьвера. Намедни в Швейкина стреляли. Моему тоже грозятся рыжую голову напрочь оторвать. А они хоть бы хны! Ты хоть бы детей пожалел, рыжий черт!
- Мать, слышь, пишет на фронт сыну: мол, побереги себя. Пуля - она дура. Сын ей в ответ: а чо, грит, пуля? В рот залетит - проглочу. В лоб ударится - отскочит: он у меня медный.
- Не болтай, - поморщилась Тоня.
- Я и не болтаю. Контру угробим, это как пить дать. Постреляем, понятно, немного, не без этого. И давай не будем спорить при несмышленых детях. Они ишь рты-то поразевали. Закройте рты-то, а то воробей залетит!
- Не залетит, - степенно ответил Назарка. - Тять, а тять, возьми нас с собой контру бить!
- Во, видишь! - воскликнул Михаил Иванович, обращаясь к жене. - А ты загрустила!
- Тебя не переговоришь, - Тоня отрезала полкаравая. Глаша завернула его в белую тряпицу, прихваченную из дома. Поблагодарила хозяев и уже открыла дверь, когда Тоня предложила:
- Глань, сходим на станцию-то, поглядим, когда Горелова привезут?
- Право, не знаю…
- Сходите, сходите, - поддержал Михаил Иванович. - Там половина Кыштыма соберется.
- И мы пойдем! - закричали Назарка и Васятка.
Но мать осадила их:
- Без вас обойдемся!
Глаша торопилась от Мыларщиковых, и уже не было у нее легкого настроения. Горелова убили. В Швейкина стреляли. Михаил вот по ночам где-то пропадает. Случись что, куда же денется Тонька с двоими, а потом и с третьим? Матерь божия, что же это творится на белом свете? Убивают и убивают друг друга, конца края не видно. Михаил еще Ваню сманивает. Нет уж!
Если бы ведала Глаша, какая тоска сдавила горло Ивана, когда он увидел Пеганку. Вспомнил, как появился у них Пеганка. Отец тогда в лесу был с Буланкой. Она там и ожеребилась. Принесла такого забавного легонького попрыгунчика. Увидел Иван рядом с Буланкой маленькую коняшку и обрадовался. Тот ткнулся в Иванову грудь, бестолковый и доверчивый. Вырос Пеганка. Запряженный в кошеву, он привез Ивана и Глашу из церкви после венчания. На нем возили крестить Дашеньку… А в летние комариные ночи на покосе Иван, бывало, повесит на Пеганку ботало, стреножит и пустит пастись. Сам спит вполуха. Нет-нет да поднимет голову - прислушается. Ботало потихонечку побрякивает, значит, все в порядке. Ни худой человек, ни лесной зверь не тронул Пеганку…
Лука сует Серикову узду - запрягай. Пеганка хрупает овес, не узнает прежнего хозяина. А тот запряг конягу в дровни, вывел на улицу, к своим воротам. Свою кровную взаймы взял за сеном да за дровами съездить!
Тут и Глаша подбежала с хлебом. Лука хлопнул калиткой, ушел к себе. Глаша мужу что-то говорила, а он про себя спорил с Лукой. Перезанять бы у кого-нибудь два мешка муки да вернуть Батятину. На тебе свое, отдай мне мое. Только где возьмешь? У кого и есть не даст - на черный день бережет. Он не за горами, этот черный день. Уже стучится во многие двери. Так что езжай, Иван, за сеном и не трави понапрасну душу свою, все равно не поможешь.
- Да ладно ли с тобой, Вань? Чо ты такой смурной? Может, не поедешь сегодня?
- Пошто же?
- Горелова хоронить будут.
- Кого, кого? - вскинул брови Иван.
- Горелова. Михаил Иванович сказывал.
- Хлеб-то принесла?