В книгу вошли романы "Любовь Жанны Ней" и "Жизнь и гибель Николая Курбова", принадлежащие к ранней прозе Ильи Эренбурга (1891–1967). Написанные в Берлине в начале 20-х годов, оба романа повествуют о любви и о революции, и трудно сказать, какой именно из этих мотивов приводит к гибели героев. Роман "Любовь Жанны Ней" не переиздавался с 1928 года.
Содержание:
ЖИЗНЬ И ГИБЕЛЬ НИКОЛАЯ КУРБОВА - Роман 1
ЛЮБОВЬ ЖАННЫ НЕЙ - Роман 42
Борис Фрезинский - ДВА РОМАНА ИЛЬИ ЭРЕНБУРГА - (От Андрея Белого к Чарльзу Диккенсу) 106
Примечания 107
Эренбург... уже не русский писатель, а европейский, и именно потому - один из современнейших русских. Это, конечно, еретик настоящий. У настоящего еретика есть то же свойство, что у динамита: взрыв (творческий) идет по линии наибольшего сопротивления.
Евгений Замятин
ЖИЗНЬ И ГИБЕЛЬ НИКОЛАЯ КУРБОВА
Роман
Цыпленки тоже хочут жить
1
Воздвиженка. Казенный дом, с колонками, рыжий, - дом как дом. Только не пешком - автомобили не входят - влетают, и все с портфелями. Огромный околоток, кроме нашего Ресефесера, еще с десяток республик - аджарских, бухарских, всяких. А вывеска простенькая - как будто дантист, - заржавела жестянка:
Вот где ее гнездо! Отсюда выходят, ползут в Сухум и в Мурманск. Скрутили, спаяли, в ячейки яички свои положив, расплодились, проникли до самых кишок, попробуй - вздохни, шевельнись не по этим святым директивам!
Стучат машинки: цок, цок, цок!
- Товарищ, заготовьте бумаги в ЦУС, в ЦОС и в Снабарм!
- Резолюция при двух воздержавшихся…
- На подпись инструкцию…
- Занести в исходящие…
А в подъезде бабка плачет:
- Да как же? Куда же? Угла лишили… вселили… Охальник, машинку принес и прямо в ухо пущает!..
Злится курьер:
- Иди в жилищно-земельный, знаешь, глупая, что здесь? Цека!
- Я и туды, и сюды…
Дверь прикрыл - мороз напускает. Не скажет.
- В Тамбовском уезде убиты четыре товарища.
- Губком доносит, что все расстреляны…
- Тезисы по борьбе с церковью.
- Детская смертность в немкоммуне…
- Цифры?
- Умер от тифа товарищ Зыков.
- Послать Ракитина.
И надо всем - одно слово, тяжелое, темное слово: "Мандат"!
Оргбюро. Распределение работы. Толпятся с портфелями обросшие, обмотанные. Ведь когда-то ходили в пивные, заедали моченым горохом и воблой, читали альманахи "Шиповник", даже влюблялись, охали, а теперь нельзя: ну, как на своей кровати перевернуться с боку на бок? Инструкция!..
- В Наркомпрос - двое! В Рабкрин - трое! Вы, товарищ Блюм, - в Туркестан!
Целый час уже распределяют, отсылают, машинистки стучат. Мандаты. Стемнело, пыльная лампочка, махорочный дух, чайная чашка с отломанной ручкой, даже уют, семейственность, после мороза. Всюду послали, только осталось в чеку. Трудное дело. Кому же охота? Все норовят на чистое, даже душевное, с романтическим блеском, при магнии. Всякому лестно сидеть в инотделе и Англию с тибетских вершин поддразнивать красненьким флажком. Или: раньше ребят, за конспектами сидя, как-то вообще не замечали - теперь педагоги. В чеку же идут лишь коммунисты последнего выпуска: нос угреватый в бобровый уют окунуть или на Кисловке пирожное "наполеон" с кремом давить языком, не считая косых. А нужно в чеку большого, святого почти, хотят к палачеству приставить не палача - подвижника, туда, где сети с уловом: доллары, караты, где кровь окисшая, со сгустками, где можно души с вывертом щипать, где всякий рыженький сопляк в каскетке - Ассаргадон, не человека - пункт программы, но с руками, с глухим баском - подписывать и утверждать.
- Товарищ Ялич, вы - в Чека, по предписанию оргбюро.
- Я? Нет! Что вы! (Ялич даже кашлять стал в башлык от раздражения.)
Конечно, он понимает - Чека вещь необходимая, без Чека и дня не проживешь. Но он - Ялич, написавший две брошюры о марксистской этике, хороший, честный, которого даже кадет Громов уважает, - к насосу мразь высасывать?.. Никогда!
- Я, товарищ, постановление опротестовываю. Хочу в Наркомпрод.
Секретарь уязвлен, возмущен, тычет своим самопишущим пером (подарок из Ревеля) в чернильницу, - зря тычет, портит перо.
- Кто же в Чека?
Потягивается огромный спрут, в тесной комнатке с недопитой чашкой чая, потягивается и выпускает еще одну лапу - быструю, легкую, крепкую.
- Кто?
И спокойный ответ:
- Если нужно - я. Меня отозвали из Наркомзема, там дело налажено.
Слегка удивились: товарищ Курбов, таких ведь мало, - и в чеку! Потом: ну да, в Чеку, туда первых, верных, без пирожков.
Прекрасен Курбов покойной, ясной красотой! Движения все верны, вески, слова рассчитаны, глаза - чтобы видеть, ноги - чтобы ходить, и даже руки, крепкие, тугие, чтобы все делать: доклад писать, пилить дрова в общежитии, к брюкам пуговку пришить… Конечно, Курбова! И как раньше не догадались!..
Опять тупится заграничное перо секретаря. Товарища Зимштейна в Наркомпрос. "Единая" и прочее. Дункан немного в переменках. Но главное, чтобы были инженеры. С младенчества их по производственной учесть и обстрогать. А Ялича?.. Ну, Ялича… он книжки написал… он жаловаться будет… ну, Ялича - пишите: в Наркомпрод. Одна обуза! И Ялич рад: капуста, заготовки, сам Громов скажет: все большевики канальи, а этот Ялич честный человек, нельзя же без продовольствия!.. Пишите - Курбова в Чека.
Ялич с жалостью, чуть-чуть брезгливо жмет руку Курбова. Да, да! Он понимает, меньшевики пакостят, надо быть начеку, надо, надо в чеку. Курбов хороший работник. Ялич давно писал в своей книжке об этике: "Увы, порой необходимо насилие".
(А в душе, глубоко - этика; дом, детки в матросках, как у Громова - уют, чистота. В Чека - подвал, допросы, неприятности, марко. А в Продкоме карточки, чистенькие - карточек хватит на всех.)
- Бедный Курбов!
А он не бедный - крепкий и живой.
Секретарь:
- Желаю вам успеха. Вы куда? Туда?
- Туда.
И машинистке, через пустые коридоры, в затон остывшего пустого зала:
- Мандат!
2
Хорошо, что Курбов нашелся. А если бы не было Курбова? Могло легко и не быть. Весь Курбов - случайность. Пошел он от карты - на два очка Валентин Александрович Лидов перекупил. Мелок на зеленом к прежним цифрам три жирных, тяжелых ноля добавил. Здесь начинается Курбов - в надымленном клубе, над зеленью столика, в руке, что тычется от груды окурков к дулу в заднем брючном кармане, и снова к колоде - поддеть, передернуть, спастись!
Валентин Александрович Лидов - отец Курбова, не отец, но вроде. Отец другой - Завалишин. А Курбова - просто и не было. Только Маша Курбова в Еропкинском переулке, мастерица гофрированных роз. Хоть было не двое, трое - Курбов мог не родиться, не должен был он родиться. Карта толкнула - восьмерка: Валентин Александрович перекупил.
Был Лидов - прелестник, не ногти - рубины. А имя! В Москве, в Еропкинском, где всё Еремеи, Фаддеи, Сергеи, Валентина найти! Клубмен, гладко выбрит, широкий костюм, с искрой - от Шанкса. Презрительно вежлив, и Маше:
- Ценю я свободу…
И Маша, молясь на складку у губ, на брючную складку, стыдливо:
- Вы истинный ангел!
Повсюду успех, не одни мастерицы - графини, актрисы, супруга посла Португалии, Идейные и недотроги - все! Только записывать дни и часы. Всем нежно:
- Любовь - мещанство, из книжки плохой… как называется?.. Ах, да, Евангелие! Прочтите Ницше и торопитесь! Главное, как в Англии - свобода.
Так и когда студентом был. Беспорядки. Манеж. В Таганке ни Нелли, ни Шелли. Даже нельзя пройтись по Волхонке в героической позе. Скучно! Искушал его ротмистр - весна на Никитской, из палисадников сиренью треплет по сердцу (ротмистр в мундире своем как весна - голубой и туманный):
- Назовите имена, и все обойдется.
Назвал. Обошлось. (Ну что имена, когда вместо параши все утро с Нелли - искать пятизначное счастье, сначала на ветке, потом на груди?)
Был женат; конечно, не на матери Курбова - на Нюрочке Критской. Дом получил, но место плохое - на Самотеке. Так и сказали: дом не доходный, зато с обстановкой, и все - вплоть до массивного закусочного (ведерко икорное, кнопки для сыра), вплоть до лифчиков Нюры (фабричные, под "валансьен", из Пассажа) - по списку. (Бывают измены и принципам Ницше.) Валентин Александрович был в затруднительном: маклер Ишевич дом оценил в двадцать тысяч. И Нюра - свежа, пухла, глупа, приятно девчонку учить всяким фигурам.
Папаша - Нюре: