Направо, у самой двери, кадушка. Над кадушкой висит на цепочке глиняный горшок с носиком - это рукомойник. Русская печь. Лавки. У окна стол. На столе горела керосиновая лампа, а возле стола сидел древний старик с белой густой бородой и такими же волосами на крупной голове. Перед ним лежал ворох сухой коры, и старик вязал эту кору в пучки.
Я поздоровался. Старик даже головы не поднял и продолжал перебирать кору своими длинными, тонкими пальцами. Когда же я присел, он взглянул на меня, кивнул и продолжал своё занятие. Девушка взяла моё ружьё, поставила его в угол и убежала во двор.
- Решил у вас переночевать, - сказал я старику.
Он перебил:
- Что ж, поди, без собаки ходил по лесу?
- Без собаки.
- Или с собакой?
Я повторил, что без собаки.
Вбежала девушка и, заметив, что мы переговариваемся, сказала:
- Вы его не слушайте - он глухой совсем. Вечно болтает, - добавила она, садясь на лавку.
Вязаное платье было узко ей и местами на плечах порвано. Не обращая больше внимания на деда, качая ногами и держась пальцами за доску лавки, девушка смотрела на стену, поглядывала на меня. При этом лицо её было неспокойно. Оно то вспыхивало от какой-то мелькнувшей мысли, то вдруг делалось на секунду задумчивым и даже грустным и разом снова вспыхивало.
- Как тебя звать? - спросил я её.
- Настя, - ответила она.
Вошла высокая пожилая женщина с полным подойником в руках. Проговорила "вечер добрый вам" и принялась процеживать молоко через марлю. Лицо у женщины было сухое и строгое. Волосы уже седые, но видно, что баба ещё сильная и своенравная. Видимо, Настя уже доложила ей обо мне.
Процедив молоко, женщина подозрительно посмотрела на меня и спросила:
- Что ж ты - и не суббота, не воскресенье, а с ружьём таскаешься по лесу?
Я сказал, что у меня отпуск.
Старик закончил вязать пучки и поднялся на ноги. Едва не задевая головой потолок, он развесил готовые пучки на гвоздях по стене и снова сел.
Хозяйка подала на стол молоко в стеклянных банках. Настя достала из залавка ржаных калиток, хлеб и, положив всё на стол, вернулась на прежнее место. Старик налил молока в тарелку, накрошил туда хлеба, подавил ложкой и стал есть.
- А ты чего не ужинаешь, певунья? - спросил я Настю.
Она только чаще заболтала ногами, а женщина ответила недовольно:
- Успеет ещё… небось уже раз десять прикладывалась.
Выпив молоко, я встал.
- Может, щей похлебаешь мясных? - спросила женщина.
- Нет, спасибо, не хочется.
- Да и то, - согласилась она, - погода ноне жаркая, Тут хоть и работай день либо бегай по лесу, а есть не захочешь. Одну воду и тянет пить. Что ж ты - в избе ляжешь?
Я сказал, что лучше бы где-нибудь на сене.
- Ну тогда полезай на хлев. Настенька, снеси- ка туда одеяло да подушку, - опять строго приказала она девушке.
- Дочка ваша? - спросил я, когда Настя скрылась за дверью.
- Дочка.
Через минуту я лежал на сене. От дневного перехода ноги ломило, но спать не хотелось. Где- то рядом в темноте скандалили на шестке куры. Внизу тяжело дышала корова, чавкал во сне поросёнок. На улице перекликнулись женские голоса. Кто-то засмеялся. Но вот постепенно звуки стали доноситься реже, и наконец всё затихло. Глаза мои закрылись, и я, наверное, уснул бы, но услышал шуршанье босых ног и приподнял голову. Слабо скрипнула дверь. Кто-то выбежал во двор. Что-то прошуршало в траве у самых стен сарая. Снова осторожно скрипнула дверь, наступила тишина, и тотчас донёсся неясный шёпот. Я прислушался. Шептались два девичьих голоса. Один из них принадлежал Насте.
- Первый-то раз пробежал он мимо, я и внимания не обратила, - сообщала она, - только смотрю - он опять бежит, и тем же местом. Может, думаю, потерял что. Прошло время, догребала я пожню, а он снова бежит. Да пригибается, будто нюхает землю, как гончая. Я и догадалась - заблудился дяденька. А дорога-то совсем близко!
Настя засмеялась.
- Это ещё ничего, - заговорил тихо второй голос, - а помнишь, в прошлом годе тоже кедринский мужик в болоте двое ночей сидел. Если бы не дедко наш, то глядишь - и пропал бы. Как вытянули его, ноги все в пиявках, а сам синий-синий, как жила. С неделю у нас лежал, покуда ходить начал.
- Он сколь раз вам подарков приносил?
- А как бывает здесь, так и заходит всегда. Прошлую субботу дедке сапоги принёс, а мне вот ту материю. Ты видела?
- Видела… А этот говорит - охотник я. А мать не верит. Да и что: где же охотник, когда ни сумки, ни патронов нету…
Добравшись в потёмках до лестницы, я слез с чердака и подсел к подружкам.
- А я всё слышал, - сказал я, - чего же ты меня, старика, сразу не окликнула, когда я бегал?
Обе засмеялись.
- Настенька! - послышался голос суровой хозяйки.
- Ой, уже кричит! - проговорила Настя, топнув ножкой. - Ещё посидим! - шепнула она подружке, и обе упорхнули со двора.
Из избы вышла хозяйка. Поглядела в темноту ночи и присела рядом.
- Ты чего не спишь? - спросила она.
- Не хочется что-то.
Помолчали.
Хозяйка подпёрла кулаком подбородок и сидела неподвижно.
- Сенокос далеко у вас? - спросил я.
Она сразу не ответила и даже не шевельнулась. Затем опустила руку на колени, вздохнула:
- Вот и день, слава богу, промелькнул… Сенокос-то? А везде сенокос. По всему лесу. Нашёл поляну и коси… Теперь-то вон председатель наш говорит, чтоб дальше ручья не ходили. Однако куда ему! Прижимает нас. Думает: застращает - мы и переберёмся в Вязевку. А не будет этого. Леса вон сколько!
- Чего же он так?
- Чего же он так… Мозоль у него на веке наше Семеркино… Избы хотел было перенести, да не вышло. Законом пугал, а как господь велел поставить их тут, так и закон мирокой не в силах что изменить - место их постоянно… И так у людей душа грехов полна.
- А что, и у тебя есть грехи? - спросил я.
- А я святая, что ли? Поди, молодой была, тоже погрешила. Теперь и замаливать нужно. Бог и так испытаний посылал-посылал и допосылался, что одна с девкой осталась. Прости, господи, душу за жалобу.
Хозяйка перекрестилась.
- У меня, видишь ли, - продолжала она, - двенадцать сыновей и дочерей было, а осталось в живых только трое. Вот Настька со мной, Верка у вас в Кедринске живёт, за плотником была вышедцы пятый год туда назад. Да младший сын Николай… Он теперь далеко у хохлов живёт, на заводе работает. А остальные поумерли - бог прибрал, другие на войне попропали. Мужик шесть лет назад помер. Царство ему небесное… А я вот осталась. Всего-то и делов теперь перед богом - дочь свою беречь.
- Сколько Насте лет?
- Да сколько… Вот, гляди: на пятидесятом году я её родила, а теперь уже "а четвёртый день Успенья мне шестьдесят семь и будет… Это сколько ж?
- Семнадцать.
- Ну так… И не знаю, что с ней станется. Кругом один соблазн. Начальство пошло въедливое. Покойный председатель Степан Степаныч богу не перечил, и жили мы сами себе…
- Что ж с ним стало? - спросил я.
- С председателем? Да так… захворал и помер. Ноне начальство тормошит. Я Настьку и от школы прятала, да разве по нынешнему времени убережёшь? Вон и Верка была - девка что надо, куда послушней этой. Глядь, бывало, как стемнеет - она уже дома. Сейчас в Кедринске живёт. Разве уследишь. У белеевского председателя птичник ставили. Работали кедринские люди. И где они могли встретиться? Только смотрю, Верка пухнет. А там и он заявился. Выгнала, так она убежала к нему. В Кедринске теперь жильё имеют. А грешат-то, господи, в непросветную. Последний раз побывала у них в гостях и набралась греха. Вишь ли, бал решили устроить. Ну и устроили. Как ни звали меня к столу - не пошла. Легла в постель и лежу. Лежу и думаю: вот сейчас кончат да разойдутся с богом. А они нет: ночь на другую половину перевалила, а они песни орут. Каково мне? Терпела я, терпела, перекрестилась, встала с кровати, поклон отдала в угол и к ним прямо в одной рубашке. Стала в дверях, крест положила и говорю: "Что ж вы, бесстыжие, делаете? - так прямо и говорю им. - Ты, Верка, бога совсем забыла. А мне, матери, перед ним за тебя ответ держать. Сейчас же кончайте и спать ложитесь!" Они и опешили. Мужик её, Васька Данилин, меня под руки взял, отвёл до кровати и ничего, нехристь, грубого не сказал. Разошлись. А наутро войну и подняли. В оба голоса кричат, будто я их позорю. Васька того пуще, а моя дура и не останавливает его… Рассердилась я и сказала им: "Отдайте мне тогда внучка, и уйду я, а вы грех творите, и перед богом я за вас не ответчица". Поклонилась так и отвернулась. Куда ж там! Отдадут! Ушла я сюда и вот второй год с той поры ни шагу к ним.
- А они в гости приезжают?
- Приезжают.
Грозная хозяйка провела рукой по глазам и продолжала:
- Коленька, что у хохлов, тоже женивши. Всё обещает приехать, да никак, говорит, отпуску не дают. Должно, важный стал. Деньги в кажном месяце присылает. Как третья неделя, так иду на почту в Вязевку и получаю. Настьке всё коплю. Сейчас ей, дуре, не говорю, сколько сберегла, а то узнает - сбежит с ними… Они же теперь, девки, как мотыльки на огонь, бегут на город. А што там? Пусти её, кинется и обожжётся… Ох, горе неутешное, - вздохнула она, - теперь же вот и тут у нас… Председатель новый поначалу грозился и часовенку нашу разнести в щепы, коли не переберёмся отсюда. Молод да горяч, а бог видит - руку и отвёл, не тронул… Вишь ли - запруду хочет ставить. Мы всё знаем. А не поставить ему ни в жизнь: он хочет воду поднять и затопить камень Фрола-мученика. А не сделать этого!
Хозяйка замолчала. В хлеву поднялась на ноги корова и, шаркнув рогом по стене, брякнула колокольчиком.