Кое-как уговорили комиссию принять завод, а Федорыч от своего начальства получил выговор.
Ещё история. Совсем недавно, уже здесь, в Кедринске, сам начальник участка Гуркин, поскандалив с заказчикам, вызвал к себе Федорыча и сказал ему:
- Сейчас же переведи всех каменщиков с шестого дома на больницу.
Сказано - сделано. Перевёл Федорыч всех людей, хотя толком и не знал, зачем дом оголять. Хорошо. Через неделю начальник уехал в отпуск на юг, а управляющий трестом, узнав о случившемся, потребовал объяснений. Федорыч рассказал всё как есть; так управляющий едва-едва не уволил его с работы: ему не верилось, что Гуркин мог дать такую команду.
Картавин выслушал своего непосредственного начальника и сказал:
- Ты же видел, что людей переводить нет особой нужды, взял бы и не послушался.
Федорыч покосился на него и ответил:
- Ну это уж вы не слушайтесь… Вы народ уж больно грамотный… Пошли-ка лучше проверим… Ты посмотри, как там с коробами на чердаке подвигается дело, а я понизу пройду.
Федорыч не любил, когда ему возражали или ставили под сомнение его поступки.
Выйдут они из будки и разойдутся - Картавин лезет на чердак больницы, а Федорыч внизу просматривает, как работают люди. Главный корпус больницы был уже почти готов: стены имелись, крыша прикрывала их, и перегородки кабинетов были готовы. Оставалось уложить кое-где полы, навесить окна, двери, оштукатурить, побелить да покрасить, - много работы ещё было.
Заберётся Картавин на чердак и ходит согнувшись вдоль готовых вентиляционных коробов. Осмотрит их - и к тому месту, куда каменщики перешли. Постоит. Если что не так, поправит. Спросит, знают ли, как и куда пойдут ответвления, кивнёт и дальше двинется. Федорыч внизу
воюет. Хоть где ты будь: на чердаке ли, в подвале - всё равно слышен его голос:
- Ты куда полез, а?! Тебе там что надо? - разносится его крик. - Хочешь голову сломать, а я за тебя отвечай! Циркачить или работать пришёл сюда? Лоботрясы!
Федорыч выскакивает из-за угла и вдруг раскидывает руки в стороны. Возчик, который привёз доски, сбросил их как попало и собирается уезжать.
- Ануфриев! Кто так сваливает доски?! - набрасывается на возчика Федорыч. - Ты что, на свалку их привёз или на объект? Что такое?
- Не развернуться тут…
- А берёза зачем? - Федорыч подбегает к куче досок и тычет в одну из них ногой. - Зачем берёза сюда?! Ты себе на гроб лучше припаси её. Ну что ты привёз?
Возчик молчит. Ему нагрузили, он и привёз.
Федорыч знал, что возчик играет малую роль в этом деле, но нужно было вылить возмущение.
Вскоре он продирается под лесами к бригаде плотников, и слышно:
- Контингент! Ох и контингент, - хрипит он, - подождите мне… дай срок…
Набегается Федорыч, нашумит, порядок наведёт - и в прорабскую, а то где-нибудь на кирпичик или на бревно присядет передохнуть.
- Напрасно ты кричишь, Федорыч, - говорит ему мастер, - что толку в крике?
Федорыч плюётся:
- Ай-ай-ай! Ну чему вас там учили? Откуда вы берётесь такие хорошие? - таращит он круглые серые глазки. - Ты слушай, о чём толкую тебе… Я ведь не для зла говорю - ты мне в сыновья годишься. Ты инженер - хорошо. Год со мной работаешь - дело понимаешь. Но народу-то всякого вон сколько! Дурака и негодяя ты же не приметишь, как, скажем, клопа или блоху? А у тебя дело в руках.
- Нельзя же смотреть "а каждого как на негодля.
- Ах ты! Да я тебе вот что скажу: наша работа - это как на войне: сказал делать, и шабаш! Порядок должен быть.
Федорыч смотрит на площадь перед больничным городком, на строящиеся дома за площадью, на виднеющийся за ними растущий корпус завода.
- Вон на заводе у Репникова девку убило… Видишь ли, с карниза гайка тяжеленная свалилась и переломила череп. Да что ж, гайка там сама очутилась? Подлецы монтировали балки и оставили. Вот тебе и на…
О военных годах Федорыч не любил говорить. Как зайдёт разговор на эту тему, он и умолкает. Посидит, посидит, послушает и, если разговор затянется надолго, в сторонку отойдёт. Зимою, в сильные морозы, в прорабскую набивались рабочие обогреться. А они как соберутся, так и копнут прошлое. Федорыч бочком, бочком - и вон из будки. Уйдёт в другую бытовку и сидит там, курит.
Картавин однажды спросил его:
- Ты где воевал, Федорыч? Ты вот и хромаешь…
Федорыч помял по привычке щёки ладонями, посмотрел из-под бровей на мастера и сказал:
- Эх, Борис Дмитрич, есть такое - вспоминать жутко… Я, брат ты мой, как в декабре сорок четвёртого года последний раз выписался из госпиталя по чистой, так доктор, молоденький такой, сказал: "Я, Иван Фёдорович, подсчитал, сколько весят осколки в вашем теле". - "Сколько же?" - спрашиваю. "Восемьсот граммов. Так что, если поубавилось у вас кое-где костей да мяса, то железом всё восполняется".
Тут же Федорыч встал со скамейки, распоясался, задрал на спине рубаху с майкой, нагнулся. Смотрит Картавин: через всю спину от левого плеча тёмно-синяя полоса шириной в ладонь тянется. Будто широкой тонкой лентой перепоясан Федорыч.
- Разогнись, - попросил Картавин. Ему казалось - лопнет синяя плёнка от натуги.
- Потрогай, потрогай, - хрипел Федорыч, - там в лопатке самый большой, подлец… Да не бойся…
Картавин потрогал бугорки на спине - твёрдые. Федорыч разогнулся, привёл себя в порядок.
- Так я их и не замечаю, - проговорил он, усаживаясь, - сидит себе и пусть сидит. А вот когда забудешься да полежать захочется на спине - беда… Ляжешь, вытянешься и, скажи ты, покуда лежишь - ничего. А ворохнёшься да поднимешься - вся спина поёт, будто во хмелю били тебя чем попадя.
- В больницу не обращался?
- Я? Пропади она пропадом!.. Года четыре назад отправился туда - в Тихвин аж съездил. Что же можешь подумать? Как вошёл туда, как нюхнул этого воздуху, весь так и задрожал, брат ты мой. В груди тесно сделалось, а по лбу испарина пошла… Отлегло маленько - я ходу. И больше ни шагу. Нехай уж так и помру с железом Где напырнусь на гвоздь, гляди, и не проколет, - усмехнулся Федорыч.
У него нехорошо было с лёгкими. И все знали об этом. Знали не потому, что Федорыч жаловался на болезнь, а потому, что он часто ругал врачей, лечивших его.
- Сказки одни да обман, - говорил он. - Коль ты здоров, да, скажем, простыл - тут поможет. А если уж у тебя нутро вроде огурца прошлогоднего, то всё это одна затея.
- Как же ты лёгкие лечишь? - спрашивал его мастер.
- А домой врач ходит… Вот и новую больницу построим, а зайти в неё не зайду, потому как знаю: заберусь - больше не выберусь…
Частые дожди и сырость донимали его. Но Федорыч никуда уезжать не хотел.
- Куда я там поеду, - говорил он мастеру, - куда? Тут меня все знают, и я знаю, как и что. Нет уж… Родился в этих местах, поезжено и исхожено и не подсчитать сколько, так я в этих местах и останусь.
Как-то уехал из Кедринска товарищ Карта- вина, молодой инженер. Картавин его провожал и на другой день рассказал об этом Федорычу. Тот выслушал и вздохнул.
- Вот тоже… народ вы какой-то: пожил, поработал и улетел. А куда? Куда?! Платят хорошо. Работы пропасть. Женился, получил квартиру, и живи себе, будь человеком. А тоже - уехал. А что там?… Всё это молодость - летать, видишь ли, охота.
- Ты в молодости разве не летал? - спросил его мастер.
- Я? Ах ты, Борис Дмитрич, Борис Дмитрич. Я, говорит, летал! А ты знаешь мои полёты? Э-э!.. Вот слушай маня: в сорок втором году лежали мы под Харьковом в окопах. И скажи ты, места там сплошь сухие, как в печи. Иной раз лежишь на земле, пули над тобой цвикают, а у тебя одна мысль: где бы глотнуть водицы. А тут угодил в такое место, где сырость кругам, как здесь у нас. Лежим. Третий час подходит - это, значит, все войска наши в земле, ждут налёта. Летят. Притулился я в окопчике, рот разинул "а всякий случай и жду. Вдруг - ва-ва-ах! Меня вместе с землёй на воздух. Лечу, брат ты мой, руки и ноги у меня в разные стороны тянет. Хлоп! Есть - упал в болотину. Хвать сам себя за ноги - целы. Только хотел отряхнуться - как ухнет, и я тем же порядком в небеса да опять в болотину. Хвать-хвать себя - цел. Чую - ноги лезут в трясину. Я скорей к бугорку, а тут снова швырнуло меня… И вот, скажи ты, раз пять, как лягушку, носило меня по воздуху… Да… В последний раз шмякнуло о твёрдое, и конец. Только раскрываю глаза - тихо. Санитары надо мною беседуют: в болоте закопать, где земля помягче, или тащить к общей могиле?… Шалишь! Первым делом цап-цап себя - ноги целы, только не шевельнуть ими… Через три месяца ожил и вернулся в часть. Ребята смотрят:
- Кибиткин, ты?
- Я, - говорю.
Хохол со мной служил. Видел он, как швыряло, говорит:
- Ну и полетал ты, Федорыч! Дивился я, как ты сигал, будто лягуха за комарами, а гляди - жив остался…
Федорыч попивал водку. Пил тайком от жены, и от начальства, и от большинства своих рабочих! Но как он ни таился, все знали. И доставалось Федорычу больше всего от жены. Начальство что? Начальству главное, чтоб на работе был трезв, а там кому какое дело - у каждого забот полно своих. А жена - вот она, как глаза раскрыла утром, так всё о семье думает. Одна взрослая дочка Федорыча училась в Ленинграде. Расход большой. Самим надо. Да и врачи запрещали ему пить, а жена верила им, как святым. И чуть потянет от Федорыча спиртным - скандал, крик, слёзы. А Федорычу и отбиться нечем. Крикнет:
- Замолчи, Надька!
- Дочке напишу! - грозит жена.
- Не ори, дай отдохнуть!
- Ах, отдохнуть?! Шары залил где-то - и отдохнуть! Пьяница…