- Никаких разговоров! - Левинсон вразумительно подергал его за пуговицу. - В любой момент быть готовым. Ясно?.. Бакланов, ты проследишь за этим… - Он отпустил пуговицу. - Стыдно!.. Пустяки там вьюки твои, пустяки! - Глаза его похолодели, и под их жестким взглядом начхоз окончательно убедился, что вьюки - это точно пустяки.
- Да, конечно… ну, что ж, ясно… не в этом суть… - забормотал он, готовый теперь согласиться даже на то, чтобы везти овес на собственной спине, если командир найдет это необходимым. - Что нам может помешать? Да долго ли тут? Фу-у… хоть сегодня - в два счета.
- Вот, вот… - засмеялся Левинсон, - да уж ладно, ладно, иди! - И он легонько подтолкнул его в спину. - Чтоб в любой момент.
"Хитрый, стерва", - с досадой и восхищением думал начхоз, выходя из комнаты.
К вечеру Левинсон собрал отрядный совет и взводных командиров.
К известиям Левинсона отнеслись различно. Дубов весь вечер просидел молча, пощипывая густые, тяжело нависшие усы. Видно было, что он заранее согласен с Левинсоном. Особенно возражал против ухода командир 2-го взвода Кубрак. Это был самый старый, самый заслуженный и самый неумный командир во всем уезде. Его никто не поддержал: Кубрак был родом из Крыловки, и всякий понимал, что в нем говорят крыловские пашни, а не интересы дела.
- Крышка! Стоп!.. - перебил его пастух Метелица. - Пора забывать про бабий подол, дядя Кубрак! - Он, как всегда, неожиданно вспылил от собственных слов, ударил кулаком по столу, и его рябое лицо сразу вспотело. - Здесь нас, как курят, - стоп, и крышка!.. - И он забегал по комнате, шаркая мохнатыми улами и плетью раскидывая табуретки.
- А ты потише немножко, не то скоро устанешь, - посоветовал Левинсон. Но втайне он любовался порывистыми движениями его гибкого тела, туго скрученного, как ременный бич. Этот человек минуты не мог просидеть спокойно - весь был огонь и движение, и хищные его глаза всегда горели ненасытным желанием кого-то догонять и драться.
Метелица выставил свой план отступления, из которого видно было, что его горячая голова не боится больших пространств и не лишена военной сметки.
- Правильно!.. У него котелок варит! - воскликнул Бакланов, восхищенный и немножко обиженный слишком смелым полетом Метелицыной самостоятельной мысли. - Давно ли коней пас, а годика через два, гляди, всеми нами командовать будет…
- Метелица?.. У-у… да ведь это - сокровище! - подтвердил Левинсон. - Только смотри - не зазнавайся…
Однако, воспользовавшись жаркими прениями, где каждый считал себя умнее других и никого не слушал, Левинсон подменил план Метелицы своим - более простым и осторожным. Но он сделал это так искусно и незаметно, что его новое предложение голосовалось как предложение Метелицы и всеми было принято.
В ответных письмах в город и Сташинскому Левинсон извещал, что на днях переводит отряд в деревню Шибиши, в верховьях Ирохедзы, а госпиталю предписывал оставаться на месте до особого приказа. Сташинского Левинсон знал еще по городу, и это было второе тревожное письмо, которое он писал ему.
Он кончил работу глубокой ночью, в лампе догорал керосин. В открытое окно тянуло сыростью и прелью. Слышно было, как шуршат за печкой тараканы и Рябец храпит в соседней избе. Левинсон вспомнил о письме жены и, долив лампу, перечел его. Ничего нового и радостного. По прежнему нигде не принимают на службу, продано все, что можно, приходится жить за счет "Рабочего Красного Креста", у детей - цинга и малокровие. А через все - одна бесконечная забота о нем. Левинсон задумчиво пощипал бороду и стал писать ответ. Вначале ему не хотелось ворошить круг мыслей, связанных с этой стороной его жизни, но постепенно он увлекся, лицо его распустилось, он исписал два листка мелким, неразборчивым почерком, и в них много было таких слов, о которых никто не мог бы подумать, что они знакомы Левинсону.
Потом, разминая затекшие члены, он вышел во двор. В конюшне переступали лошади, сочно хрустели травой. Дневальный, обняв винтовку, крепко спал под навесом. Левинсон подумал: "Что, если так же спят часовые?.." Он постоял немного и, с трудом преодолев желание лечь спать самому, вывел из конюшни жеребца. Оседлал. Дневальный не проснулся. "Ишь сукин сын", - подумал Левинсон. Осторожно снял с него шапку, спрятал ее под сено и, вскочив в седло, уехал проверять караулы.
Придерживаясь кустов, он пробрался к поскотине.
- Кто там? - сурово окликнул часовой, брякнув затвором.
- Свои…
- Левинсон? Что это тебя по ночам носит?
- Дозорные были?
- Минут с пятнадцать один уехал.
- Нового ничего?
- Пока что спокойно… Закурить есть?..
Левинсон отсыпал ему "маньчжурки" и, переправившись через реку вброд, выехал в поле.
Глянул подслеповатый месяц, из тьмы шагнули бледные кусты, поникшие в росе. Река звенела на перекате четко - каждая струя в камень. Впереди на бугре неясно заплясали четыре конные фигуры. Левинсон свернул в кусты и затаился. Голоса послышались совсем близко. Левинсон узнал двоих: дозорные.
- А ну, обожди, - сказал он, выезжая на дорогу. Лошади, фыркнув, шарахнулись в сторону. Одна узнала жеребца под Левинсоном и тихо заржала.
- Так можно напужать, - сказал передний встревоженно-бодрым голосом. - Трр, стерва!..
- Кто это с вами? - спросил Левинсон, подъезжая вплотную.
- Осокинская разведка… японцы в Марьяновке…
- В Марьяновке? - встрепенулся Левинсон. - А где Осокин с отрядом?
- В Крыловке, - сказал один из разведчиков. - Отступили мы: бой страшный был, не удержались. Вот послали до вас, для связи. Завтра на корейские хутора уходим… - Он тяжело склонился на седле, точно жестокий груз собственных слов давил его. - Все прахом пошло. Сорок человек потеряли. За все лето убытку такого не было.
- Снимаетесь рано из Крыловки? - спросил Левинсон. - Поворачивайте назад - я с вами поеду…
…В отряд он вернулся почти днем, похудевший, с воспаленными глазами и головой, тяжелой от бессонницы.
Разговор с Осокиным окончательно подтвердил правильность принятого Левинсоном решения - уйти заблаговременно, заметая следы. Еще красноречивей сказал об этом вид самого осокинского отряда: он разлезался по всем швам, как старая бочка с прогнившими клепками и ржавыми обручами, по которой крепко стукнули обушком. Люди перестали слушаться командира, бесцельно слонялись по дворам, многие были пьяны. Особенно запомнился один, кудлатый и тощий, - он сидел на площади возле дороги, уставившись в землю мутными глазами, и в слепом отчаянии слал патрон за патроном в белесую утреннюю мглу.
Вернувшись домой, Левинсон тотчас же отправил свои письма по назначению, не сказав, однако, никому, что уход из села намечен им на ближайшую ночь.
VII. Враги
В первом письме к Сташинскому, отправленном еще на другой день после памятного мужицкого схода, Левинсон делился своими опасениями и предлагал постепенно разгружать лазарет, чтобы не было потом лишней обузы. Доктор перечитал письмо несколько раз, и оттого, что мигал он особенно часто, а на желтом лице все резче обозначались челюсти, каждому стало нехорошо, сумно. Будто из маленького серого пакетика, что держал Сташинский в сухих руках, выползла, шипя, смутная Левинсонова тревога и с каждой травины, с каждого душевного донышка вспугнула уютно застоявшуюся тишь.
…Как-то сразу сломалась ясная погода, солнце зачередовало с дождем, уныло запели маньчжурские черноклены, раньше всех чувствуя дыхание недалекой осени. Старый черноклювый дятел забил по коре с небывалым ожесточением, - заскучал Пика, стал молчалив и неласков. Целыми днями бродил он по тайге, приходил усталый, неудовлетворенный. Брался за шитво - нитки путались и рвались, садился в шашки играть - проигрывал; и было у него такое ощущение, будто тянет он через тонкую соломинку гнилую болотную воду. А люди уже расходились по деревням - свертывали безрадостные солдатские узелки, - грустно улыбаясь, обходили каждого "за ручку". Сестра, осмотрев перевязки, целовала "братишек" на последнее прощанье, и шли они, утопая во мху новенькими лапоточками, в безвестную даль и слякоть.
Последним Варя проводила хромого.
- Прощай, братуха, - сказала, целуя его в губы. - Видишь, бог тебя любит - хороший денек устроил… Не забывай нас, бедных…
- А где он, бог-то? - усмехнулся хромой. - Нет бога-то… нет, нет, ядрена вошь!.. - Он хотел добавить еще что-то, привычно-веселое и сдобное, но вдруг, дрогнув в лице, махнул рукой и, отвернувшись, заковылял по тропинке, жутко побрякивая котелком.
Теперь из раненых остались только Фролов и Мечик, да еще Пика, который, собственно, ничем не болел, но не хотел уходить. Мечик, в новой шагреневой рубахе, сшитой ему сестрой, полусидел на койке, подмостив подушку и Пикин халат. Он был уже без повязки на голове, волосы его отросли, вились густыми желтоватыми кольцами, шрам у виска делал все лицо серьезней и старше.
- Вот и ты поправишься, уйдешь скоро, - грустно сказала сестра.
- А куда я пойду? - спросил он неуверенно и сам удивился. Вопрос выплыл впервые и породил неясные, но уже знакомые представления, - не было в них радости. Мечик поморщился. - Некуда идти мне, - сказал он жестко.
- Вот тебе и на!.. - удивилась Варя. - В отряд пойдешь, к Левинсону. Верхом ездить умеешь? Конный отряд наш… Да ничего, научишься…
Она села рядом на койку и взяла его за руку. Мечик не глядел на нее, и мысль о том, что рано или поздно придется все-таки уйти, показалась ему ненужной сейчас, горчила, как отрава.