- Я не могу понять, почему Господь призвал меня в монахи? Как ни стараюсь я смирить себя, ничего у меня не выходит. Даже на маленькие замечания я реагирую нетерпеливо, а иногда даже и злобно. С таким характером, как у меня, можно жить только в пустыне, подобно дикому зверю. Пусть я никого не трогаю, и меня пусть никто не трогает. А иначе, отче, я больше не могу - сердце мое изнемогает от постоянных обид. Я понимаю, что это неправильно, но ничего не могу с этим поделать.
Отец Евфимий подумал немного и размеренно, как бы вкрадчиво, начал свое вразумление:
- Ты понимаешь, какое дело, Григорий, смирение и кротость - добродетели разного порядка. Кротким может быть не каждый. И даже, я тебе скажу, далеко не каждый. А вот смириться под силу всякому человеку.
- Да, но ведь смирение - это именно кроткое перенесение обид без какой-нибудь потери душевного мира. А я и обид не переношу, и душевный мир теряю. Какое же тут смирение!
Отец Евфимий продолжил:
- То смирение, о котором ты говоришь, это дар Божий и признак святости. Человеческими силами такое смирение не стяжать. Мы можем только своими делами показать Богу свое произволение и желание придти в такое состояние, а уж только от Него зависит, кому раздавать Свои благодатные дары. Но, помимо смирения-дара, есть еще и смирение-делание, когда мы принижаем себя как в собственных глазах, так и в глазах других людей. И даже если ты, Григорий, не можешь смириться с нудными поучениями отца Гервасия, ты можешь, по крайней мере, смириться с тем, что ты никак не можешь с ними смириться.
- Я не силен в таких вещах, отче, - Григорий стал жалобно просить духовника благословить его на пустынножительство. - Там мне будет спокойней - исихия . Буду плести четки и есть свой скудный хлеб, молясь Христу в глубокой тишине.
- Понимаешь, какое дело, - отец Евфимий всегда пребывал в каком-то покое, в другом состоянии духа Григорий пока его не видел, - то, что ты осознал свою неспособность к послушанию, - это признак смирения. Но твое стремление в пустыню есть признак уже демонической гордости. Ты хочешь убежать сам от себя, от своей неспособности смиряться.
- От боли!
- Да, и от боли тоже, - духовник вдруг стал говорить еще более вкрадчиво: - Григорий, я хочу открыть тебе одну тайну, но ты должен пообещать, что никто об этом не узнает.
Заинтригованный монах сразу согласился:
- Конечно, отче, я буду нем, как могила.
- Так вот, слушай. Недавно мне было от Господа откровение о самых смиренных людях Афонской горы. Увиденное так поразило меня, что я вначале даже усомнился в божественном источнике этого откровения. Но затем все стало на свои места, - отец Евфимий вдруг задумался, словно что-то вспоминая. - Так вот, на вершине этой святой пирамиды стоит отец Богдан - македонец, который живет в Кавсокаливии, в келье великомученика Димитрия Солунского. Я давно его знаю, Григорий, он плетет четки, зарабатывая этим на жизнь. Мне бы хотелось, чтобы ты немного поучился у него настоящему смирению, поэтому я отправлю тебя к нему с одним личным поручением.
- Здорово! - Григорий полностью отошел от своих скорбей и уже представлял себе встречу с самым смиренным афонским подвижником, а может быть, одним из самых смиренных людей мира. Великая благодать!
Духовник вытащил из кармана рясы сто евро и медленно передал деньги Григорию:
- Завтра бери благословение у игумена и поезжай в Кавсокаливию. Скажи отцу Богдану, что я хочу купить у него четверо четок. Теперь иди в келью, уже поздно, - он опять задержал его на мгновенье, взяв за рукав. - Правило-то выполняешь?
- Конечно, все так, как вы мне и назначили: семь четок с поклонами.
- Ну, хорошо, иди, дорогой.
- Благословите, отец! - и Григорий радостно пошел в свою келью, думая о завтрашнем дне.
На следующее утро молодой греческий монах - обладатель скверного характера, получив благословение игумена, сел на паром и отправился в скит Кавсокаливию учиться смирению. Паром плыл вдоль святого полуострова, и монах наслаждался прекрасным видом афонских монастырей и скитов, окруженных зеленой растительностью. Кавсокаливия была последней остановкой, и плыть нужно было еще долго. Григорий заметил одного знакомого сиромаху - русского монаха, уже целый год ходящего по горе от монастыря к монастырю:
- О! Здравствуй, Николай, как твои дела?
- Очень хорошо, как у тебя? - Николай плохо говорил по-гречески и знал только самые простые фразы.
- Да нормально. Ты сейчас куда?
- В Григориат. А ты куда? - они говорили громко, перекрывая шум ревущего мотора.
- Я в Кавсокаливию к отцу Богдану, знаешь такого?
Николай, похоже, удивился:
- Да кто ж не знает этого злого монаха?
- Злого?! - Григорий подумал о том, как велика зависть диавола. Самого смиренного человека Афона какой-то русский проходимец зовет злодеем. - Молчи уж лучше, Николай, ты уже и сам, как я гляжу, обозлился. Езжай-ка лучше обратно в свою Россию. Что вы все рветесь сюда, как будто у вас там Бога нет?!
Николай, обидевшись, наспех попрощался с ним и отошел в другую сторону парома, а Григорий, уже укорявший себя за вспыльчивость, погрузился в молитву…
Наконец, паром подошел к последней пристани. Седовласые старцы с мулами, нагруженными всевозможными тюками, молодые послушники с торбами, рабочие и восторженные паломники - все смешались на выходе с катера в одну разнородную толпу. Григорий спросил у одного вежливого схимника, у которого был на удивление спокойный навьюченный мул, где тут в скиту находится келья великомученика Димитрия. Получив исчерпывающий детальный ответ, он улыбнулся, поняв, что отец Богдан достаточно известный монах, а может быть, и почитаемый старец, - странно, что раньше он ничего о нем не слышал. Поблагодарив схимника и сжав покрепче посох, Григорий стал подниматься по древним каменным ступенькам.
Без труда найдя эту келью, Григорий постоял немного, собираясь с духом, и постучал в дверь с непременной молитвой: "Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!" Никто к двери не подходил, и Григорий повторил свою попытку:
- Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, - он, наконец, услышал шаркающие шаги.
- Кого там лукавый опять принес?! Чего надо?!
Григорий подумал, что таким образом старец скрывает свои добродетели от мира, от таких праздношатающихся верхоглядов, как Николай. Конечно, мир отвечает ему завистью, ненавистью и презрением.
- Я из Ксенофонта, монах Григорий. Приехал по поручению отца Евфимия.
- Евфимия? Что этому старику от меня надо? - отец Богдан слегка переждал изумленное молчание, словно молния, разорвав стереотип собеседника новым выпадом: - Чего ты теперь заткнулся?! Я тебя спрашиваю, сынок, что этому старику от меня надо?!
Григорий понял, что так отец Богдан его проверяет на смирение, и решил терпеть все до конца.
- Он хотел бы приобрести у вас несколько четок, отче!
В ответ наступила короткая пауза. "Перед бурей", - подумал Григорий.
- Четок? Ну ладно, сейчас, подожди, - старец, то и дело разражаясь проклятьями в адрес замка, открыл скрипучие двери. - Заходи быстрей, у меня мало времени.
Григорий посмотрел в лицо отца Богдана: оно было красным, с маленькими злыми глазками, большая нечесаная седая борода окаймляла подбородок, грязные грубые кисти рук теребили сальный подрясник.
- Чего уставился, олух?! - старец резким взмахом связки ключей указал на стол с низенькой скамейкой. - Сядь туда! Лукума у меня нет, если хочешь жрать, вынесу тебе пряники. Ты хочешь жрать?
- Нет-нет, отче, я не голоден.
- Отлично! Воду-можешь набрать вон в том кранике, стакан рядом, сиди тихо, молись, а я пока вынесу товар, - старец зашел в келью и долго шумел, недовольно ругая дьявола, отца Евфимия и его самого весьма сочными выражениями, которые Григорий слышал в Афинах от уличной шпаны уже так давно, что и позабыл, как они звучат. Через десять минут старец, ежесекундно чертыхаясь, вышел, держа в руках связку четок разных цветов и длины. Он бросил эту горсть на стол и грубо спросил:
- Сколько хотел заказать старик Евфимий?
- Четверо четок.