Это "но" было бесконечным и неисчерпаемым, как все ее обиды на отца, как расстояние, на которое они каждый день друг от друга отдалялись. С каждым днем "но" росло и жирело, разбухало под тяжестью взаимных претензий, и уже тогда можно было предположить, что однажды оно станет таким огромным, что придавит "люблю". Я люблю тебя, но ты пьешь, я люблю тебя, но ты опоздал, ты не купил то, что я просила, ты не выбросил помойное ведро, ты не позвонил, ты не забрал из детского сада, ты мало зарабатываешь, ты мне изменяешь, ты был груб, ты, ты… Мамина и папина любовь являла собой несколько упрямого, но все же выносливого ослика, который, несмотря на брань и окрики, упрямо следовал путем, который был ясен ему одному. В течение многих лет его нагружали тюками говна, сундуками со скелетами, гирями, коробками с плесенью, гнилыми бревнами и бесконечными пакетами с мелким мусором. И однажды ослик не выдержал - он, как это принято у тактичных животных, пошатался некоторое время для виду, но никто не собирался давать ему передышку, и тогда он просто издох. Мама как раз читала мне стихотворение:
Старушка на грядке полола горох.
Приходит обратно, а пудель издох!
Старушка бежит и зовет докторов,
Приходит обратно, а пудель здоров.
Детство на то и детство, чтобы верить в возможность такого рода метаморфоз, а в жизни они невозможны.
Моя мама, как это всегда с ней бывало в минуты напряженных размышлений, уставилась на ноготь большого пальца правой руки. Через секунду она принялась ковырять кутикулу, подцеплять ей одной видимые заусенцы, отгрызать их и так далее. Я смотрела на нее некоторое время, а потом ушла собирать мозаику в свою комнату. Я точно помню, что именно тогда все стало мне окончательно ясно.
Мама и папа расходились довольно трудно. В свои новые, отдельные друг от друга жизни они продирались, как босые ступни в узкие сапоги. Самое, пожалуй, дикое в таких ситуациях - это быть маленьким ребенком. Наблюдать за тем, как быстро и, главное, для тебя совершенно немотивированно самые дорогие люди вдруг становятся врагами. Как интересно меняются их лица, интонации и даже сами голоса. Поначалу это выглядит, как будто они играют, например, в магазин или в какое-то государственное учреждение, где все настроены по отношению к другим максимально враждебно. А потом папа съездил маме по лицу, и я поняла, что с играми покончено. Мама, правда, не заплакала - заплакала я, и она втолкнула меня то ли в ванную, то ли в туалет, чтобы я не мешала дальнейшему выяснению отношений. Мама в тот момент не могла плакать, она и впрямь видела в папе предателя и врага и, как комсомолка, как Ульяна Громова, бросалась в него хлесткими оскорблениями.
- Я ненавижу тебя! - кричала мама, захлебываясь. - Я мечтаю, чтоб ты сдох!
- Да пошла ты на хуй, сука! - Папа не дал так просто задвинуть себя в тень по части оскорблений. - Ты достала меня! Я убью тебя, тварь!
- Убирайся вон! - надсаживалась мама, судя по звукам, приступившая к процессу выталкивания папы за входную дверь. - Если ты не уйдешь, я вызову милицию!
Все однажды заканчивается, закончилось и это. Мама одержала верх - папа поехал ночевать неизвестно куда, а она вытащила меня из санузла и долго обнимала, сотрясаясь в рыданиях.
- Девочка моя, - всхлипывала мама, - радость моя, прости меня, пожалуйста, прости…
- Да, - тупо повторяла я, не понимая, чего она от меня требует, - да.
С Третьего кольца я сворачиваю на Трифоновскую улицу и нагло паркуюсь в трех шагах от остановки. В боковое зеркало я вижу, что по направлению к офису, но от метро идут Женя Левин и Дима Самолетов. Я выключаю зажигание, выхожу из машины и поджидаю их на тротуаре.
- О, Живержеева! - приветствует меня Женя без улыбки и тут же поворачивается к Диме: - Знаешь, почему она так встала? - он показывает на мою машину.
Дима с безразличной улыбкой внимает. Мне кажется, утром в понедельник к нему можно подойти и рассказать, как все выходные мучилась тем, куда утилизировать тело убитого в пятницу вечером любовника, и он будет смотреть с такой же улыбкой.
- Не знаю, - говорит он.
- Потому что, - Женя подносит к Диминому лицу два пальца, расставленные друг от друга сантиметров на пять, - женщинам всегда врали, что вот это - двадцать сантиметров!
- Женечка, а ты в ударе, - смеюсь я.
- Еще в каком. - Женя опускает глаза, видно, что он доволен произведенным эффектом.
Втроем мы идем к зданию офиса. Заходим в него, прикладываем пропуски к магниту у проходной, ждем лифт.
- Ты как? - спрашивает вдруг Дима. - Отлично выглядишь.
Я не нахожусь что ответить - у меня в иные моменты напрочь отказывает чувство юмора.
- Ты тоже… - зачем-то говорю я.
Приезжает самый большой лифт, в котором все стенки выложены зеркалами.
Когда мы оказываемся внутри, я приближаюсь к зеркалу и принимаюсь демонстративно прихорашиваться.
Дима и Женя следят за этим процессом.
Я смотрю в зеркало на Диму и встречаюсь с ним взглядом.
- Ну что? - спрашиваю я.
Женя хмыкает. Дима не отводит глаз.
- Сашенька, ты прекрасна, - говорит он.
Втроем мы входим в ограниченное пеналами пространство нашего офиса и одновременно - в то особое состояние, в котором любой человек пребывает на любой работе. Самолетов - редактор по фото, мы с Женей - по словам. Жизнь, к сожалению, такова, что ее приходится постоянно редактировать. Самолетов сидит за стенкой от меня, а Женя - в соседнем пенале. Кроме Жени там присутствуют Глаша Пастухова, руководитель нашего редакторского отдела (12 лет живет с туркменом, у них двое детей, и он не женится), Ксюша Чапайкина, редактор радиопрограмм (несчастная личная жизнь), Петя Ермолаев, логист (парень из провинции, скорее всего, в ближайшее время женится) и Влад (он женат).
В моем пенале самым интересным является Самолетов, сидящий за стенкой. Еще есть Люба (замужем, детей нет, но очень хочет ребенка) и Аня (во всех отношениях нормальный человек, даже сказать нечего). С Любой мы подруги, даже созваниваемся на выходных, с Аней - нет. Она приходит на работу рано, часам к 10, так же как я. Как Левин и Самолетов. Интересно, зачем мы это делаем?
- Ну чего, как выходные? - Анька отталкивается от своего стола ногами и подъезжает ко мне на кресле.
- Никак.
- Чего делала? - интересуется Аня.
- Да так, - отвечаю я, - в основном дома сидела…
- Ясно. - Аня отъезжает к своему столу.
Слышно, что пришла Глаша.
Она продолжает орать в мобильный телефон, хотя вроде как уже на работе. С двумя ее детьми мужественно сидит ее мама.
- Знаешь, что я могу сказать, - говорит Глаша в прижатый к плечу мобильный. - Это твоя дочь, и она очень на тебя похожа!
В ответ, видимо, вешается трубка, и Глаша приходит в мой пенал, чтобы справиться, что происходит, а заодно рассказать, как ей тяжко. Но как только она раскрывает рот, появляется Люба.
- Всем привет! - говорит Люба.
Мы знаем, что в выходные Люба в очередной раз пыталась стать матерью.
Мы начинаем к ней приставать, чтобы понять, что происходит.
- Пиздец происходит, девочки, - отвечает Люба, - у меня нет яйцеклеток.
- Как это? - удивляется Глаша.
- А вот так!
Некоторое время мы молчим.
- Оказывается, - говорит Люба, - их вообще ограниченное число, и тебе, Живержеева, - она переводит на меня взгляд, - я бы посоветовала заканчивать с постинором, потому что ты трахаешься с какими-то козлами, а потом пьешь таблетку и вроде как все без последствий. А однажды ты захочешь, чтобы у тебя был ребенок, и не сможешь его родить из-за ебаного постинора.
- Ну… Зачем же так? - спрашивает Глаша.
- А как? - переспрашивает Люба. - Как?
- Чего ты на Живержееву напала?
- Потому что она - идиотка. - Люба садится за свой компьютер и раздраженно щелкает мышью. - Потому что вы все - идиотки.
За стенкой тактично кашляет Дима.
В детстве я трудно засыпала. После того как мама укладывала меня в кровать, я еще часа два ворочалась, рисовала пальцем на обоях и прислушивалась к тому, что творилось на кухне. Ничего хорошего там не творилось - там орали. Особо усердствовала мама: в иные секунды ее голос переходил в ультразвуковой режим, и я переставала его слышать. Потом до меня доносился быстрый топот, короткое топтание в прихожей, и хлопала входная дверь. Это папа уходил.
Мама оставалась на кухне одна - самые тревожные минуты: она могла зайти и проверить, как я сплю. Я затаивалась в темноте. К счастью, мама заходила не так уж часто. Обычно до меня доносился легко узнаваемый плеск жидкости о стенку бокала, стук пальцев по телефонным кнопкам и мамино: "Але, привет".
Говорила она по полночи, в унизительных и обескураживающих деталях описывала недавний скандал с папой, однажды даже коротко всхлипнула и через равные промежутки времени наливала таинственную жидкость в свой бокал. Фразы повторялись так же, как возлияния. Я запомнила некоторые: "Так не может долго продолжаться", "У меня нет сил", "Одна с ребенком", "Я ему сказала, что не буду это терпеть", "Он каждый день пьяный".
Ну и так далее, все это, так сказать, давно известно.
Однажды ежевечерний (если, конечно, папа приходил ночевать) скандал на кухне смертельно нам троим надоел. Все были измотаны и порядком друг от друга устали.
Тем вечером папа вернулся в какое-то несуразное время, едва ли позже семи, и с порога протянул маме, уже вставшей в боевую позицию, тянувшую на полкило шоколадку фирмы "Lindt". Мама, однако, была не из тех, кто сдается при виде пищевых продуктов, тем более шоколад она никогда не любила.