Солнечную сторону
На солнечной стороне расположен вполне себе живописный водопад, а у его подножия - маленькое озерцо с кувшинками, водяными лилиями и цветущими лотосами. Но и это еще не вся красота, не главная красота! Главная красота заключена в дереве, что растет у самой воды: том самом генеалогическом древе рассеянного по свету семейства Гейнзе. До сих пор оно было скрыто от внутреннего взора Елизаветы, но теперь вдруг предстало во всей своей мощи: необъятный ствол, крепкие нижние ветви и подпирающие облака верхние. Дерево цвело и плодоносило одновременно - и этот ботанический нонсенс не вызывал у Елизаветы никакого протеста. Как не вызывали протеста гроздья бриллиантов, парикмахеров и чистильщиков аквариумов, свисающие с ветвей. Как не вызывали протеста прогулочные яхты, личные самолеты, не менее личные вертолеты и дорогие автомобили - они курсировали по стволу, не сталкиваясь и не мешая друг другу.
"Не исключено, что замок Дракулы, форт Байярд и часть португальской Коимбры тоже принадлежат нам", решила про себя Елизавета и тут же получила ощутимый удар по лбу - это Карлуша настежь распахнул дверь их королевской (3 на 1,5 метра) ванной комнаты.
- Подслушивала? - вяло поинтересовался он удочери.
- Пыталась. Но все равно ни черта не услышала. Кто звонил-то?
- Никто.
- Никто?
- Неважно кто, - нехотя уточнил Карлуша. - Я еще не рассказывал тебе, что в детстве был членом гитлерюгенда?
Ну вот, приплыли. Еще и гитлерюгенд!..
- Нет, про гитлерюгенд ты и словом не обмолвился. Гитлерюгенд - это впечатляет. А что, звонили из организационного комитета? Приглашают на встречу ветеранов движения, проходящую подпольно, в третьей стране? В Аргентине, да?..
- Неужели ты не понимаешь, блюмхен, что над такими вещами шутить нельзя?..
Выцветшие от долгой жизни глаза Карлуши подернулись слезами раскаяния, и это должно было означать: он сожалеет. О преступлениях против человечности, к которым, в силу национальной принадлежности, был опосредованно причастен. О своих роковых заблуждениях и ложно понятых ценностях. Маленький потешный немец - один из миллионов маленьких потешных немцев: из них готовили приправленное расовой теорией пушечное мясо, а они, бедняжки, и знать ничего не знали, ведать не ведали. За старческими слезами Карлуши стояла трагедия целого народа, она никого не могла оставить равнодушным.
Никого, кроме Елизаветы, уж она-то хорошо изучила своего разлюбезного папульку, своего фатера. Все это - театральщина, цыганочка с выходом, Шекспир в провинциальном исполнении. Ясно как божий день: Карлуша придумал историю про гитлерюгенд только что. Но зачем? Наверняка чтобы отвлечь внимание дочери от телефонного звонка. А он интересовал Елизавету все больше.
- Кто же все-таки звонил?
- Ну ладно… Я скажу. Звонил один человек. Он еще хуже нациста. Хуже немецкой овчарки.
- Он тебе угрожает? - переполошилась Елизавета.
- Не то, чтобы… Он не угрожает, нет… Скажи, любишь ли ты меня, мой блюмхен?
- Ну что за глупости! Конечно, люблю.
- Нам ведь совсем неплохо вдвоем, правда?
- Нам просто великолепно!
- Несмотря на то что я иногда бываю не очень хорошим отцом?
- Чушь! Ты замечательный отец! Все девчонки мне завидуют.
- Девчонки?
- Ну да. Из класса. Мои подруги.
Сказанное Елизаветой было, по меньшей мере, художественным преувеличением: ни Пирогу, ни Шалимару и в голову бы не пришло завидовать семейной идиллии Елизаветы Гейнзе. Карлуша был старым. Старость сама по себе - не такой уж большой недостаток (хотя и недостаток). Старость в исполнении Шона Коннери или Жака Ширака - вообще подарок судьбы, а как иначе, если тебя окружают почет, слава, приличный капиталец, биографы, папарацци, кардиологи, диетологи, хирурги-пластики, а также толпы поклонников и соратников по борьбе. Старость в исполнении Карлуши была просто старостью, к тому же - не слишком удачливой. Карлушу в принципе можно было причислить к неудачникам, но в этом он не признавался даже самому себе - "все в порядке, блюмхен, мы движемся в нужном направлении и придем к счастливому будущему, разве у тебя есть сомнения?"
Если сомнения и возникали, Елизавета гнала их прочь. Иначе, от полного отсутствия перспектив, только и оставалось, что сунуть голову в петлю. А делать этого Елизавета не хотела, она хотела жить вечно, в полном соответствии с традициями семейства Гейнзе. И потом - выказать хоть малейшее недовольство существующим положением вещей означало бы расстроить Карлушу, а это повлечет за собой скачок давления, бешеную тахикардию, приступ ревмокардита с одышкой и повышением температуры - ведь Карлуша все-таки не мальчик.
- …А что, у твоих подруг проблемы с отцами?
- Не то, чтобы проблемы… Просто отсутствие взаимопонимания.
- Но ведь у нас все по-другому?
- У нас - совет да любовь, полное проникновение друг в друга и сердца наши бьются в унисон.
Произнеся это, Елизавета заключила отца в объятия и крепко расцеловала в обе щеки. Карлуша ответил ей прочувствованным поцелуем в лоб, что тоже соответствовало раз и навсегда заведенному ритуалу. А после поцелуя непременно должен последовать беглый экзамен по немецкому.
- Теперь скажи, как на языке твоих предков будет звучать выражение "в унисон".
- Einstimmig, - бодро ответила Елизавета.
- Все верно, блюмхен. Ты меня очень радуешь.
- А ты меня. Нашу любимую, да?
- Конечно.
- А потом ты расскажешь мне про этот ужасный гитлерюгенд.
- Возможно… Возможно, что и расскажу.
- И про человека, который звонил тебе.
- Не знаю…
В последовавшем затем "Полете шмеля" Карлуша два раза сбился с такта - это было непостижимо, невероятно и только укрепило Елизавету в мысли: им с отцом угрожает какая-то опасность. Ощущение совсем новое и жутко неприятное, ничего общего не имеющее с ее обычными, всегда расслабленными и благостными ощущениями и мечтами. Как вести себя перед лицом надвигающейся беды Елизавета не знала, но, на всякий случай, усилила рацион питания, включив в него большое количество зелени, мясных полуфабрикатов и рыбных блюд. Елизавета стала еще более ласковой с Карлушей и терпеливо, до самого конца выслушивала его пьяные ночные бредни (раньше она тихо линяла в свою комнату, едва лишь они начинались). Лейтмотив нынешних бредней сводился к одному: Карлуша не позволит отнять его блюмхен, кто бы на него не покушался!
- А кто-то покушается? - каждый раз интересовалась Елизавета.
- Есть такие люди. Омерзительные, гнусные. Люди без сердца, без чести и совести. Но нас ведь никто не разлучит, правда?
- Конечно, правда. Идем спать.
Спать Карлуша не соглашался, снова и снова приникая к аккордеону: мелодии, выпархивающие из-под его рук, носили все больше минорный характер, а когда он перешел на Шопена, Елизавета не выдержала:
- Кого хороним? - спросила она.
- Счастливую безмятежную жизнь, какой она была до сих пор.
- С чего бы это?
- Завтра! - Карлуша поднял дрожащий указательный палец. - Завтра мы с тобой посетим одно заведение. Один ресторан.
- Зачем нам ресторан? Только деньги палить. Если хочешь, я приготовлю что-нибудь вкусненькое, и мы прекрасно посидим дома.
- Ты не понимаешь… Не понимаешь… - Карлуша схватился за голову. - Мы пойдем в этот чертов ресторан. И, надеюсь, вернемся домой вместе. И больше ни о чем меня не спрашивай. Завтра все узнаешь.
В разные периоды жизни Карлуша (помимо того, что был просто отцом) обязательно кого-то напоминал Елизавете. В детстве она находила в нем немалое сходство с крокодилом Геной, затем наступил период Дарта Вейдера из "Звездных войн" (разумеется, без шлема) и, наконец, - спившегося Жана-Поля Бельмондо.
С таким вот далеким от совершенства Жаном-Полем Елизавета и отправилась в чертов ресторан.
Ресторан находился в глубине фешенебельного Крестовского острова, вдали от метро, но это не имело никакого значения: в такие места на метро не приезжают. В такие места прибывают на машинах представительского класса, по ходу обдавая надменными брызгами из луж собачников, спортсменов и влюбленные парочки.
От одной из машин ("Мерседес" с номерными знаками городского правительства) они едва увернулись. И, пока Елизавета счищала с пальто ошметки грязного снега, Карлуша - и без того пребывающий на взводе - разразился гневно-ироническим спичем по поводу "дикой страны, диких славян и тотальной византийщины, и вообще - ничего хорошего здесь не произойдет еще лет триста, помяни мое слово!"
- А потом, через триста лет, все станет шоколадно? - спросила Елизавета.
- Скорее - да, чем нет, - неуверенно ответил Карлуша.
- Тогда можно и подождать.
- Ждать мы не будем. Уедем отсюда - и все тут.
- Лет через двести с места тронемся?
- Если получится - то и раньше.