"Если я его так, то он меня так, - думал Г.О. - Если я сниму здесь, он снимет там, потом я хожу сюда, он отвечает так… Все равно я его добью, все равно доломаю. Подумаешь, гроссмейстер-блатмейстер, жила еще у тебя тонкая против меня. Знаю я ваши чемпионаты: договариваетесь заранее. Все равно я тебя задавлю, хоть кровь из носа!"
- Да-а, качество я потерял, - сказал он гроссмейстеру, - но ничего, еще не вечер.
Он начал атаку в центре, и, конечно, как и предполагалось, центр сразу превратился в поле бессмысленных и ужасных действий. Это была не любовь, не встреча, не надежда, не привет, не жизнь. Гриппозный озноб и опять желтый снег, послевоенный неуют, все тело чешется. Черный ферзь в центре каркал, как влюбленная ворона, воронья любовь, кроме того, у соседей скребли ножом оловянную миску. Ничто так определенно не доказывало бессмысленность и призрачность жизни, как эта позиция в центре. Пора кончать игру.
"Нет, - подумал гроссмейстер, - ведь есть еще кое-что, кроме этого". Он поставил большую бобину с фортепьянными пьесами Баха, успокоил сердце чистыми и однообразными, как плеск волн, звуками, потом вышел из дачи и пошел к морю. Над ним шумели сосны, а под босыми ногами был скользкий и пружинящий хвойный наст.
Вспоминая море и подражая ему, он начал разбираться в позиции, гармонизировать ее. На душе вдруг стало чисто и светло. Логично, как баховская coda, наступил мат черным. Матовая ситуация тускло и красиво засветилась, завершенная, как яйцо. Гроссмейстер посмотрел на Г.О. Тот молчал, набычившись, глядя в самые глубокие тылы гроссмейстера. Мата своему королю он не заметил. Гроссмейстер молчал, боясь нарушить очарование этой минуты.
- Шах, - тихо и осторожно сказал Г.О., двигая своего коня. Он еле сдерживал внутренний рев.
…Гроссмейстер вскрикнул и бросился бежать. За ним, топоча и свистя, побежали хозяин дачи, кучер Еврипид и Нина Кузьминична. Обгоняя их, настигала гроссмейстера спущенная с цепи собака Ночка.
- Шах, - еще раз сказал Г.О., переставляя своего коня, и с мучительным вожделением глотнул воздух.
…Гроссмейстера вели по проходу среди затихшей толпы. Идущий сзади чуть касался его спины каким-то твердым предметом. Человек в черной шинели с эсэсовскими молниями на петлицах ждал его впереди. Шаг - полсекунды, еще шаг - секунда, еще шаг - полторы, еще шаг - две… Ступеньки вверх. Почему вверх? Такие вещи следует делать в яме. Нужно быть мужественным. Это обязательно? Сколько времени занимает надевание на голову вонючего мешка из рогожи? Итак, стало совсем темно и трудно дышать, и только где-то очень далеко оркестр бравурно играл "Хас-Булат удалой".
- Мат! - как медная труба, вскрикнул Г.О.
- Ну вот видите, - пробормотал гроссмейстер, - поздравляю!
- Уф, - сказал Г.О., - оф, ух, прямо запарился, прямо невероятно, надо же, черт возьми! Невероятно, залепил мат гроссмейстеру! Невероятно, но факт! - захохотал он. - Ай да я! - Он шутливо погладил себя по голове. - Эх, гроссмейстер вы мой, гроссмейстер, - зажужжал он, положил ладони на плечи гроссмейстера и дружески нажал, - милый вы мой молодой человек… Нервишки не выдержали, да? Сознайтесь?
- Да-да, я сорвался, - торопливо подтвердил гроссмейстер.
Г. О. широким свободным жестом смел фигуры с доски. Доска была старая, щербленая, кое-где поверхностный полированный слой отодрался, обнажена была желтая, измученная древесина, кое-где имелись фрагменты круглых пятен от поставленных в былые времена стаканов железнодорожного чая.
Гроссмейстер смотрел на пустую доску, на шестьдесят четыре абсолютно бесстрастных поля, способных вместить не только его собственную жизнь, но бесконечное число жизней, и это бесконечное чередование светлых и темных полей наполнило его благоговением и тихой радостью. "Кажется, - подумал он, - никаких крупных подлостей в своей жизни я не совершал".
- А ведь так вот расскажешь, и никто не поверит, - огорченно вздохнул Г.О.
- Почему же не поверят? Что же в этом невероятного? Вы сильный, волевой игрок, - сказал гроссмейстер.
- Никто не поверит, - повторил Г.О., - скажут, что брешу. Какие у меня доказательства?
- Позвольте, - чуть обиделся гроссмейстер, глядя на розовый крутой лоб Г.О., - я дам вам убедительное доказательство. Я знал, что я вас встречу.
Он открыл свой портфель и вынул оттуда крупный, с ладонь величиной золотой жетон, на котором было красиво выгравировано: "Податель сего выиграл у меня партию в шахматы. Гроссмейстер такой-то".
- Остается только проставить число, - сказал он, извлек из портфеля гравировальные принадлежности и красиво выгравировал число в углу жетона. - Это чистое золото, - сказал он, вручая жетон.
- Без обмана? - спросил Г. О.
- Абсолютно чистое золото, - сказал гроссмейстер. - Я заказал уже много таких жетонов и постоянно буду пополнять запасы.
Февраль 1965 г.
Георгий Балл
САРРА
Чикин считал, что его собака еврейка. Он нашел ее в одном из дворов ночью, когда на машине-кране приехал за контейнерами с мусором. Чикин сразу признал в невысокой черной суке еврейку. И та тоже не отрицала. Он тихонько позвал:
- Сарра!
Сука кинулась к нему, завиляла хвостом, приластилась к ноге.
Город спал. В большом доме напротив горело только одно окно. Чикин ударил собаку носком ботинка, она взвыла. Когда же Чикин пошел к кабине, собака кинулась к нему.
Чикин хотел еще раз ударить, но не стал:
- Ты что? Со мной, что ли, хочешь? Думаешь, буду тебя куриными косточками кормить?
Собака подняла голову, тоненько поскуливала.
- Эх ты, еврейская твоя душа. Ее бьют, а она, видишь ли, целоваться лезет. На груди у ей - рыжая, иудейская звезда, понятно, - и решительно открыл дверцу машины, - прыгай, жидовочка.
Собака послушно и как-то умело вспрыгнула в кабину. Чикин выжал педаль.
"Значит, так, - подумал он неопределенно. - Значит, получается, прилепилась. Ладно, в конце концов, чего?" - обращался он неизвестно к кому.
Дома Сарра быстро обежала чикинскую квартиру, больше всего ей понравилось в кухне.
- Квартирка небольшая, - вводил ее в курс Чикин, - сервант, диван и прочее - это мы имеем - раз, ковер во всю стену - два. А ты, наверно, думала - у меня три комнаты? Нет. И жены тоже нету. Была, да отвалила, ушла по семейным обстоятельствам. Кстати, мы с ней нерасписанные жили. Клава, Клавка, ну, в общем, это тебе понятно? Не так чтобы раскрасавица была какая, но сказать ей "здравствуй" вполне можно. У нее девочка еще от раньшего… А я не возражал. И по первости созвучно жили. - Чикин вздохнул. - Клавка и готовить могла: пироги разные с капустой или с грибами. Это у ней наследственное. Летом в Клавкину деревню вместе ездили, там и девочка с бабкой да с дедкой проживала. А теперь я тут абсолютно сам, и в свете прожитых с ней годов Клавка мне в рожу плюнула. Вот так. Ты думаешь, я это вконец забыл? Ну чего уставилась, чего?!
Собака открыла рот, часто задышала красным языком.
- А! Пить, что ли?
Чикин достал блюдце, налил воду. Собака жадно стала лакать. Он налил ей еще.
- Завтра тебя к той помойке свезу и выкину.
Но не свез. Со смущенной улыбкой он утром вывел ее гулять. Двор не сразу привык к редкому собачьему имени.
- Чикин, - говорили ему во дворе, - ты как-то не так собачку назвал.
- Это почему?
- Не подходит. Назвал бы как-нибудь Чернушкой, или Чернявой, или Цыганочкой.
Чикин убрал улыбку, ушел в строгость:
- Кто запретит? Какой такой закон? А потом, она и есть Сарра… Поглядите - глаза желтые, с песочком, - и к собаке: - Сарра!
Собака тотчас подбежала. Ни на кого не оглядываясь, они пошли в подъезд, к лифту.
Сарра теперь всегда ездила с ним в машине на работу. И это были счастливые собачьи часы. Но в выходные дни Чикина Сарра могла бы запалить черным огнем, засыпать пеплом свою приблудную голову.
Чикин поздно поднимался. Долго завтракал, обильно накладывал в тарелку и для Сарры.
Но сука не ела. Молча лежала под столом.
- Трудная судьба вашей нации, - рассуждал Чикин, - очень даже паскудная. Взять даже, к примеру, Гитлера. Хотя, говорят, при нем строили прекраснейшие дороги. Автострады. Рассказывали мне: до сих пор те дороги живут. А у нас что? Каждый год ремонт. Только положат асфальт, опять ломают. Нет, нам до ихней аккуратности - еще пилить и пилить… Чего делаешь, Саррочка? - Он заглядывал под стол. - Не унывай, чума ты окоченелая. Сейчас станем с тобой кровь разгонять.
Чикин шел к динамику, включал его на полную мощность. Потом открывал шифоньер, снимал с крюка толстый ремень с медной пряжкой.
- Сарра, - звал он, - выходи. Чего уж там? Надо творить искупление вашей нации, будем вам делать аминь. Сарра, кому сказал?! Не разжигай меня. - И тяжелел голосом. - Какие тебе еще приглашения?
Лез под стол и за шерсть на загривке вытаскивал дрожащую собаку.
- Какой у вас язык - юдиш, да? Давай, разговаривай, - и не сильно опускал ремень. Потом размахивался, бил крепче. Собака от каждого удара вздрагивала, закрывала лапами морду.
"До чего ваша нация мудрая, - удивлялся Чикин. - Голову беречь надо до последнего. Тут весь наш разум".
- Говори! Говори! Говори!.. Говори!
Бил долго, но все-таки не в полную силу. Сарра не причитала, но и не огрызалась. И Чикин внутренне ею гордился: "Это верно - нельзя нам терять оптимизму".
Вечером он сажал суку рядом с собой на стул смотреть телевизор. Они смотрели все подряд: экономические передачи, про компьютеры, футбольные матчи, "Спокойной ночи, малыши" и обязательно программу "Время".
Чикин обращал внимание Сарры на события в Израиле и Палестине.