Он сам не знал, зачем он переходит улицу и что он совершит, когда перейдет ее: начнет туда-сюда бродить под окнами, изображая одинокого прохожего, или рискнет встать на завалинку и, ухватившись за края ставен, подтянется, заглянет внутрь, и, может, повезет ему увидеть Санюшку, а после быстро спрыгнуть вниз с завалинки и, головы не поднимая, убежать… Или затем он переходит улицу, чтобы, стыдясь себя до обморока, постучать в дверь, войти, услышать наглый хохоток и следом наглый говорок ветеринара: "Хо, кто приперся. Сань, глянь, ха-ха-ха, твой хахалек приперся. Что, скучно в Сагачах, начал бухать, как люди, а одному не лезет в горло? С собой принес?" - что-то такое точно скажет ему ветеринар; придется, головы не поднимая, отвечать, что не принес он ничего, как не бухал он, так и не бухает, потом придумывать придется, зачем пришел; уж лучше, в самом деле, просто встать на завалинку и быстро подтянуться и мельком заглянуть в окно…
Уставясь взглядом в глину, Панюков едва перешел улицу до середины, как вдруг услышал быстрое нытье и скрип дверных петель; открывшись настежь, дверь ударила о стену, и Панюков, не поднимая головы, круто свернул влево, побрел прочь, нарочно замедляя шаг, словно какой-нибудь случайный и никуда не торопящийся прохожий. Он брел тихонько, покуда не услышал за спиной увесистый прыжок с крыльца, потом и легкий стук калитки.
Открытая калитка в огород, пошатываясь, легко поскрипывала. Глядя на нее через плечо, Панюков ждал и гадал, кто из огорода выйдет, не признаваясь сам себе в надежде увидеть Саню… Вот из калитки выкатилось колесо велосипеда, и вел его ветеринар, в футболке, в спортивных шароварах, в резиновых галошах на босую ногу. Закрыл ногой калитку, вывернул руль, с тяжелого короткого разбега сел в седло и покатил по улице от Панюкова прочь. Панюков глядел ветеринару вслед, пока тот не скрылся за водонапорной башней. Нетерпеливо постоял, затем почти бегом направился к крыльцу.
Засов был отодвинут, висевший на его петле замок - расстегнут. Панюков потянул засов на себя и шагнул через порог. В сенях его накрыл мрак, обдали запахи тряпья, сырой и кислый дух лежалого картофеля, запахи пыли и керосиновой копоти. Позвал негромко:
- Санюшка…
Ответа не было.
Панюков прислушался во мраке. Какой-то еле слышный говор, походивший на сонный летний разговор голубей, чуть доносился из-за двери. Панюков громче позвал:
- Саня! Александра Ефимовна!..
Опять никто не отозвался из-за двери, и не смолкал за дверью тихий голубиный разговор. Панюков осторожно толкнул мягкую, обитую рваным дерматином с ватой дверь и вошел.
Увидел валенки, валявшиеся возле печи. Из-за угла печи выглядывал кухонный стол с изрезанной клеенкой и немытыми тарелками; оса гуляла по открытой банке с темным, густым вареньем; на табуретке стоял таз с мыльной водой, над тазом капал рукомойник. Из-за другого угла печи торчала высокая железная кровать со взбитым к прутьям спинки ватным одеялом; угол измятой простыни свисал до пола, полускрывая ряд пустых бутылок и банок с крышками, набитых огурцами в мутном рассоле и вроде кабачками с патиссонами. И бормотало радио в углу на телевизоре: звук его был так слаб, что невозможно было разобрать, о чем оно бормочет. Душно было в избе, смрадно, а Сани не было.
Грохнула дверь, и раздались шаги в сенях. Панюков не успел растеряться, лишь обернулся - и оказался лицом к лицу с ветеринаром. Не зная, что ему сказать, просто развел руками.
- Ты кто? - проговорил ветеринар хмуро, но без страха. - Ты капюшон-то скинь…
Панюков послушно поднял с лица капор плащ-палатки.
- Я это, кто ж еще… - ответил он не сразу. - Думал, ты дома, дверь открыта, а тут никого.
- Ну надо же, - сказал ветеринар. - Ты сколько лет не заходил?.. Год?.. После позапрошлой Пасхи тебя не было, да и тогда не заходил, мы в магазине встретились.
- Да, в магазине, точно.
- Я думал, ты подох в своих Сагачах, а потом думаю: нет, не подох, мы бы узнали.
- Узнали бы, - согласился Панюков.
- Зачем пришел? - спросил ветеринар, шагнув за печь, к кухонному столу. В руке его был полиэтиленовый пакет, в пакете звякнуло подробно, и ветеринар, не мешкая, выставил на клеенку две водочные бутылки и четыре - с пивом. Косясь на Панюкова, сказал: - Тебе не предлагаю, ты ж не бухаешь. Или забухал?
- Нет, не бухаю, - подтвердил Панюков, уже придумав, чем объяснить свое появление, и сказал. - А я - к тебе….
- Ну? - Ветеринар открыл, не жалея клеенки, бутылку с пивом об край стола и, прежде чем сделать первый глоток, на всякий случай повторил: - Тебе не предлагаю.
Панюков подождал, когда ветеринар отнимет горлышко бутылки от мокрых губ, и сказал:
- Что-то корова моя - то ли захворала, то ли пучит ее, не знаю. Ревет, когда не нужно; беспокоюсь. Ты бы приехал, посмотрел.
- Я посмотрю. Время будет, и приеду. Пока со временем - никак. Но я приеду.
- А когда? - спросил Панюков, с тоской и ненавистью воображая себе приезд ветеринара в Сагачи; еще и заплатить ему придется…
Ветеринар, задумавшись, сделал еще глоток. Потом вытер губы ладонью и ответил:
- На той неделе. Или и на этой. Ты ведь всегда дома?
- Да, всегда.
Панюков шагнул в сени и услышал за спиной:
- А Сани дома нет… Она к Семеновой пошла, там у них что-то про обмен веществ, новый журнальчик про здоровье, а какой, не знаю; неважно. Увидишь, скажи ей, чтобы шла до дому; я все принес.
- Увижу - скажу, - как мог равнодушно ответил Панюков и вышел.
В амбулатории все двери, окна были настежь, сквозняк шумно перелистывал пестрые страницы газеты на столе, но крепкий запах йода и на сквозняке держался стойко.
Фельдшер велел Панюкову снять сапоги, носки и закатать повыше брюки. Не приближаясь к нему, не вставая и откинувшись на спинку стула, словно страдая дальнозоркостью, фельдшер разглядывал опухшие, покрытые красными и розовыми пятнами ступни и икры Панюкова. Наконец спросил:
- Ты босиком ходил?
- Прошлым летом ходил, - старательно припомнил Панюков. - Все то лето жарко было… Зимой не ходил, и весною не ходил, и сейчас не хожу.
- Прошлым летом ходил… - повторил фельдшер с угрозой. - Ты в хлев к своей корове босиком ходил?
- В хлев не ходил, не помню. Я возле дома босиком ходил и по дороге…
- Ты в район ездил? В пытавинскую баню ходил, или ты дома моешься?
- В пытавинскую не ходил и в городскую не ходил, - медленно ответил Панюков, боясь забыть и пропустить что-нибудь важное. - И дома у меня давно нет бани: печка там, зараза, развалилась… Я мыться в Котицы хожу, к Сутеевой; она мне баню топит за молоко.
- Еще кому она топит? Шабашникам приезжим топит? Охотникам?
- Да никогда! Она подозрительная, приезжих на порог не пустит. И не бывает в Котицах приезжих. Охотники когда, то у меня живут, им не до бани…
- Тогда не знаю, - сказал фельдшер с облегчением. - Я уж подумал: рожа, а так - не знаю. Может, инфекция, может, экзема или нервная болезнь, хотя с чего бы тебе нервничать, ты на отшибе сам с собой живешь.
- Я и не нервничаю, - убежденно согласился Панюков. - Так что же это у меня?
- Я говорю: не знаю. Может, и рожа, говорю, а может, аллергия. Я здесь диагнозы не ставлю.
- Где ты их ставишь?
- Нигде, - ответил фельдшер. - Я банки ставлю, я горчичники тебе могу поставить, а за диагнозом тебе надо в Пытавино или еще куда подальше: в город, в саму Москву… Это - смотря как чешется.
- Смертельно чешется, - признался Панюков и осторожно пошевелил красными пальцами ног.
- Если смертельно, то в Москву. Возьмешь в облздраве направление…
В окне возникла лилово-розовая копна Лики.
- Ах вот ты где! - изумленно вскрикнула Лика, будто бы это было для нее новостью. - Он ждет, а ты расселся тут, даже разулся!
- В общем, ты понял, - сказал на прощание фельдшер и, не дожидаясь, когда Панюков наденет носки и сапоги, потянулся к столу за пестрой и истрепанной газетой.
УАЗ уже рычал, постреливая выхлопами, возле крыльца администрации; длинная и узкая фигура Игонина раскачивалась на крыльце с мерной нервностью, как антенна на ветру; Лика с Панюковым уже бежали виновато, и Лика, задыхаясь на бегу, спешила сообщить:
- …Когда он, я про фельдшера, на похороны ездил в Хнов и три недели его не было вообще…
- И что?
- …У меня такой нарыв вспух, здесь, на руке… - И Лика на бегу взмахнула правой полною рукой. - Болит, стреляет, тикает, температура - тридцать девять; ну, думаю, сейчас вся заражусь, помру…
- Так ведь живая!
- …Ты не перебивай. Мне тогда Кругликова, которая в Пытавине, в автоколонне раньше работала…
- Я помню Кругликову….
- …Она мне ниточку специальную заговорила.
- Какую нитку? - ничего не понял Панюков.
- Красную, шелковую, мулине… Заговорила, пошептала, полизала языком немножко - и мне на руку здесь вот повязала, и говорит: носи и не снимай и все пройдет.
- И что?
- И все прошло! В Пытавине, ты не ленись, зайди к Кругликовой.
- Где ж мне ее искать? - ответил Панюков и, подбежав к УАЗу, поспешил забраться в кабину.
Игонин не дал ему сразу закрыть дверь, облокотился о дверную рамку и, согнувшись, сказал:
- Два часа дня сейчас, значит, московский поезд был двадцать минут назад. Пацан подождет на станции, но ты - сразу к нему и никуда не заезжай, а то неудобно, если долго будет ждать…
Панюков молчал. Игонин покусал тонкую нижнюю губу и, отвернувшись, спросил:
- Слушай, а что это твой Вова угрожает: не дам тебе машину - не отмоюсь? Зачем он так? Мы же здесь все свои.