Он и сам не ожидал, что без жены ему будет плохо до такой степени. Странно - ездил же, в конце концов, по командировкам. И часто, и надолго: не так давно целый месяц проторчал в Бирме, скучал как собака, это верно, старался все, что видел, запоминать, чтобы потом в подробностях рассказать Машке, но ведь пережил, с тоски не помер! Правда, командировка дело другое, там работа, а здесь точь-в-точь как в больнице - круглые сутки ничем не заполненного безделья, да еще в полном одиночестве. Впечатления? В больнице тоже были впечатления: то рентген, то кардиограмма. То, опять же, - телевизор. Хоть волком вой.
Почему-то Губин всю жизнь был уверен, что, будучи сильным человеком, не боится, даже любит одиночество. Но то одиночество, видно, было другого свойства - когда Маши нет дома, но она вот-вот вернется, а он сидит себе в своем любимом кресле с книгой. Здесь одиночество было иным, каким-то бесприютным. И, оказывается, это просто страх Божий, если не с кем слова сказать. С чужими Губин общаться не любил, новых знакомств всегда по возможности избегал. Кругом их общения заведовала Маша, и это было правильно. Лет десять назад Александр Николаевич окончательно понял: определять, кого звать в дом, право хозяйки.
В дружных семьях так оно и бывает - общими друзьями, как правило, становятся друзья жены. Этими соображениями он как-то поделился с Машей, но та возразила:
- Кабы не моя общительность, к нам бы вообще никто не ходил. Тебе, бирюку, ведь никто не нужен, правда?
- Ты мне нужна, - уверенно заявил Губин. - Необходима и достаточна.
Первые двое суток теплоход шел без остановок. Александр Николаевич много спал или пытался читать, сидя в основном в своей каюте, которая в самом деле оказалась роскошной.
Время от времени он выбирался на палубу, стоял у борта или уныло курсировал, круг за кругом обходя теплоход по периметру.
Попутчики ему не нравились. Больше всего в них поражали стадный инстинкт и непреодолимая жажда подчинения. "Изнемогают от свободы, ждут не дождутся, чтобы кто-то пришел и распорядился, что делать, куда смотреть, чему радоваться", - думал Губин с раздражением.
Жизнь за окнами кают, мимо которых он проходил, совершая свои круги, его возмущала. Немедленно по отбытии из Ленинграда состоялся завтрак, после чего все разошлись по местам и почему-то снова взялись за еду. Губин видел за окнами выложенные на столы помидоры, яйца, колбасу, стеклянные банки, набитые маслом, пиво, пепси-колу, кефир. Толстые женщины в цветастых халатах деловито резали хлеб, мужчины в майках откупоривали бутылки. Это были, конечно, супружеские пары, чтоб они лопнули от обжорства! Глядя на них, Губин проклинал свою покорность. Послушался, привели за ручку в эту плавучую тюрьму, вот и терпи, совершай прогулку, как и положено: руки за спину и кругами, кругами! Потом назад, в свою одиночку с душем и кондиционером. А через три недели - на свободу с чистой совестью.
Следующие два дня он злился, наблюдая, как решительно никто не умеет самостоятельно смотреть вокруг, а не только в ту сторону, куда в данный момент направлен указующий перст. В самом деле, перед шлюзованием (нуднейшим процессом) радио сообщило, что шлюз - весьма сложное и интересное гидротехническое сооружение, а главное, его ни в коем случае нельзя фотографировать. Для устрашения тут же был приведен эпизод: в прошлом рейсе некая особа (фамилию не называем!) изловчилась-таки пару раз щелкнуть аппаратом, запечатлев открытие, а может, и закрытие шлюза. И что же? На обратном пути, в Ленинграде, прямо на пирсе, ее встречали люди из… органов! Так что давайте, товарищи, лучше не будем. Договорились?
После этого зловещего предупреждения теплоход вошел в первый по пути следования шлюз, и путешественники, все до единого, высыпали из кают, заполнив палубы. Замерли, вперившись в секретное сооружение, кто с биноклем, кто просто так, а кто и с подзорной трубой. А один подозрительного вида тип - аж с блокнотом и карандашом. Все поедали шлюз жадными взорами, будто решили если уж не сфотографировать, так хоть запомнить. Александр Николаевич тоже стоял у борта, стиснутый со всех сторон. Ну, стадо и стадо!
Это был вечный их с Машей спор: Александр Николаевич утверждал, что люди все в общем одинаковы и особо приятного в них мало. Маша говорила, что он за лесом не видит деревьев, в толпе (которая, конечно, противная!) не различает отдельных людей. Губин возражал: вглядываться в деревья он, пожалуй, согласен, а вот в людей - увольте! Чем ближе подходишь да внимательнее смотришь, тем больше видишь… всякого-разного, так что пусть они уж сами по себе.
- Слава Богу, что я в тебя за двадцать с лишним лет успела как следует всмотреться. Не то сейчас решила бы, что передо мной бездушное, злобное существо, - вздыхала Маша, и Губин тотчас охотно подтверждал: да, бездушное. И злобное, когда лезут! И к человечеству относится посредственно! А в том, что Маша всех якобы видит насквозь, - никакой доблести, это ее профессия - разглядывать человеческие души в микроскоп. Простым же людям это делать не положено, даже бестактно. И неприлично. А главное, смертельно скучно.
Сейчас Губин вспоминал эти споры и думал, что, возможно, судьба чем-то его обидела… Ладно. Допустим. Только что, ну что интересного хотя бы в том бледном, рыхлом мужчине, что едет в соседней каюте вместе с низенькой плотной женой, сплошь унизанной золотыми цацками? Оба явно не прочь познакомиться с Губиным - улыбаются при встрече, но он, неопределенно кивнув, проходит мимо. Правда, как раз про эту пару еще в Ленинграде, на причале, Маша сказала:
- Вот с теми не водись, усадят за преферанс, и будешь круглые сутки проводить в прокуренной каюте.
- Почему именно за преферанс? - удивился тогда Губин.
- А таким всякая ерунда вроде природы обычно без надобности, - уверенно заявила она, - им подавай серьезные занятия. Нет, не водись.
Приглядевшись к этой паре, Губин быстро пришел к выводу, что, судя по заграничному барахлу, томному виду самого и драгоценностям мадам, здесь мы имеем, скорее всего, большого торгового деятеля, да не какого-нибудь пошлого директора гастронома, а заведующего крупной базой. Отсюда и томность - денно и нощно помнит о тюрьме, может быть, знает, что это его последнее путешествие… и зря перед поездкой не переписал дачу с машиной на шурина…
Для себя Александр Николаевич нарек бледнолицего Базой.
Промаявшись первые дни, Губин дождался наконец стоянки в Ярославле и, едва теплоход причалил, отправился на почту - звонить жене.
Шел холодный мелкий дождь, но город все равно казался приветливым, даже родным каким-то, - несколько лет назад Александр Николаевич побывал здесь вместе с Машей. Как всегда, они много ходили, и теперь Губин легко нашел дорогу к переговорному пункту. Туристы-оптимисты остались на площади, переминались под зонтами в ожидании, когда их скопом поведут показывать историко-революционные достопримечательности. Бог с ними. Александр Николаевич легко и скоро шагал по главной улице, с удовольствием, как на старых знакомых, посматривая на старинные здания. Даже заглянул в пару магазинов, надо ведь и о подарках подумать. Вон симпатичная кофточка с блестками - кто ее знает, может, последний крик? Приближаясь к почте, Александр Николаевич повторил про себя: кофточка - раз, каюта отличная, кормят сносно, погода тоже ничего - это два. А скука ужасная, и больше он один никогда, ни в жисть не поедет, увольте. И вообще пусть-ка Мария Дмитриевна срочно берет билет на самолет и догоняет его… ну, хоть в Перми. А что? Юля за это время вполне успеет выписаться и прийти в себя… Подумав, что идея не так плоха и жена вполне может согласиться, Губин припустил чуть не бегом.
Но телефон в Ленинграде не отвечал. Ни у дочери, ни дома. Конечно, если у них там ясный день, Маша могла выйти погулять с внучкой, но, с другой стороны, он же четко предупредил: из Ярославля будет звонить! И время стоянки Маша знает, вместе смотрели расписание!
Решив, что через час позвонит снова, Александр Николаевич, теперь уже не спеша, двинулся в Спасо-Преображенский монастырь, чтобы совершить самостоятельную экскурсию, держась подальше от познавательно галдящих оптимистов. Но последнее ему не удалось - уже в воротах столкнулся с Базой и его золотоносной супругой, прижимающей к обтянутому шелком крутому животу гигантский пакет - успела уже и монастырь обойти и посильно где-то отовариться. От растерянности Губин поздоровался, и База в ответ обрадованно произнес вдохновенную фразу: дескать, с погодой чудовищная непруха, теплоход - плавучая дыра для увеселения матерей-одиночек, зато монастырь, конечно, блеск, именины сердца, пир духа…
Губин вежливо улыбнулся и торопливо зашагал прочь.
И тотчас услышал знакомый голос:
- Какой прогресс! Девочки, наш сосед умеет улыбаться!