Это была, пожалуй, самая длинная фраза, какую Губин слышал от нее за все время знакомства. И он решил, что обязан честно отсидеть тут до самого закрытия.
Потом, когда они мирно ели мороженое (музыканты, слава Богу, взяли тайм-аут), Катя задумчиво сказала:
- Жалко, выпить больше нечего, а то у меня есть тост. За Александра Николаевича и вообще за его поколение. Только мужчины вашего возраста - настоящие джентльмены, я уж давно заметила.
- Не то что наши - одно хамство и самомнение. Уверены, что женщина должна за ними, как бобик, - поддержала ее Ирина. - Женщины, конечно, тоже виноваты. Раньше девушка умела себя поставить… а сейчас - только бутылку поставить. Вот моя мама: я, говорит, в молодости королевой была, три раза замуж выходила, и ни один сам не ушел, всех я бросила, а вы, говорит… никакой гордости!
- Кто уж очень шибко гордый, один и кукует… - глядя прямо перед собой, сказала Катя.
Губин вздохнул, а потом улыбнулся и сказал девушкам, что в двадцать лет был таким же неотесанным балбесом, как их нынешние приятели, и только теперь, прожив целую жизнь, достиг высочайших вершин воспитанности: умеет подавать даме пальто, уступать ей дорогу и даже дарить цветы.
- Боюсь, - закончил он, - что галантными способны быть только старики, это дело наживное. Повзрослеют ваши кавалеры, станут и они внимательнее. Никуда, негодяи, не денутся.
Тут Лиза покачала головой, посмотрела Губину в глаза и, опять покраснев, заявила:
- Вы никакой не старик… Вы… Ну какой же вы старик?
- Да и наши знакомые вовсе не мальчики, - заметила Катя. - Мы-то ведь тоже… Вот вы все говорите: "девочки", а нам с Ириной по тридцать пять уже… Ладно. А вообще замечательный получился вечер. Все благодаря вам. Спасибо. Давно так не было - чтобы с умным человеком посидеть, поговорить… И… спасибо!
Александр Николаевич очень устал, хотелось лечь. Но когда светильники в баре настырно замигали, давая понять, что веселье окончено, у него язык не повернулся сразу распрощаться. Кроме того, перспектива опять оказаться одному в пустой каюте… И девчонки такие славные, и так не хотят расходиться…
- Зайдем ко мне, выпьем чаю? - предложил Губин. - В "титане" наверняка еще есть кипяток, а у меня - заварка. И пироги домашние черствеют.
Предложение было встречено с восторгом. Ирина и Катя сразу побежали к себе: "Во-первых, за тарой, а то стаканов не хватит, а во-вторых, у нас тоже есть один сюрпризик. Праздник так праздник".
Отсутствовали они минут десять. Это время Александр Николаевич провел вдвоем с Лизой, которая молчала, а на вопросы отвечала односложно, чем создала бы тягостную атмосферу, не будь Губину безразлично, говорит она или нет. А смотреть на Лизу было приятно - как она плавно движется по каюте, как ловко протирает казенные стаканы и очень осторожно, боясь разбить, ставит на стол его чашку. "Да ведь она красивая! - удивленно подумал Губин. - А красивой женщине и не обязательно говорить. Даже лучше молчать. Красота - самостоятельная ценность, ей не требуется приправы в виде остроумия или интеллектуальных изысков, и природа это учитывает".
Появились Катя с Ириной. Кроме обещанной "тары" принесли бутылку коньяка. И магнитофон.
- Мы сказали: праздник - и вот вам! - радостно объявила Катя.
- Это вы его… это все… из дома тащили?! - только и нашелся Губин.
- А откуда же?
…Н-да. Ведь не для того же, чтобы веселиться в обществе старого дядьки, перли они тяжелый этот магнитофон, и платья, и дорогой коньяк…
- Оставили бы вы, братцы-девушки, свою бутылку для более ответственного случая, - решительно сказал Губин. - Хватит с нас и чаю, тем более, заварка английская, с цветком. А потом, скажу окончательно и бесповоротно, не привык я, чтобы меня дамы поили.
Но Ирина с непреклонным видом откупорила бутылку, налила всем и подняла свой стакан.
- За вас, Александр Николаевич. За то, что вы - человек.
- Потому что все понимаете, - объяснила Катя. - А того случая, на который вы… намекаете, здесь, на теплоходе, не будет. Уже не будет, это ясно. И знакомство с таким человеком, как вы, - не менее важный повод. А ты, Лиза, что молчишь? Не согласна?
- Я? - От испуга она немедленно вытаращила глаза и начала по обыкновению краснеть. - Да я… я, наоборот, очень согласна. Только вина не буду, не могу. Ладно?
- Ладно. Всем спасибо, хоть и зря вы это, - великодушно сдался Губин. И выпил до дна.
Катя включила магнитофон.
- Соседей разбудим, - предупредила Лиза, - поздно, ругаться начнут.
- А мы тихонечко, только для настроения, - Катя убавила звук.
Губину вдруг стало хорошо и легко. Раньше так никогда не бывало с малознакомыми. Магнитофон пел на итальянском языке что-то вкрадчивое, пахнущее югом, магнолией, девушки смотрели влюбленными глазами и приходили в восторг от каждой шутки, а он говорил и говорил, нес, что в голову придет, точно брал реванш за прежнее свое одиночное заключение.
…Они ушли в половине первого, убрав со стола и перемыв посуду. Очень благодарили: было так интересно, огромное спасибо, вечер просто замечательный!
Оставшись один, Губин сразу сел писать Маше. Он собирался рассказать ей про сегодняшний вечер, про Катю, Ирину… И про Лизу тоже. Невезучие они все трое, одинокие. Пока убирали каюту, выяснилось, что Катя никогда не была замужем, но пережила трагическую любовь. Ирина разведенная и жалеет только об одном, что нет детей. "А мужики… Найти порядочного ноль целых, одна тысячная шансов из ста, а какого попало - спасибо, нажглась". Лиза? Та про свою личную жизнь говорить не захотела, ничего, мол, особенного. Зато уже в дверях с загадочным видом сообщила, что Губин, наверное, волшебник. Почему? А потому, что она в этом только что убедилась. И сделала круглые глаза.
…Губин вдруг решил отложить письмо на завтра, а сейчас выйти на палубу и сделать перед сном положенные три круга. Заодно и хмель улетучится, а то голова тяжелая… А неуютно все же в пустой каюте… Нет, не должна была Маша отправлять его одного. Юлькины проблемы можно было решить как-то иначе, а он, Губин, тоже человек, в конце концов! И отпуск у него бывает раз в году.
Он быстрыми шагами двинулся вперед по ходу судна. Палуба была пустой, окна кают - темными, влажный ветер туго упирался в грудь. Несколько огоньков слабо мерцали на высоком берегу, неразличимом в плотной сырой мгле. Поворачивая на нос, Губин встретил Базу с супругой. Обтянутые спортивными костюмами, они бодро шли "гуськом", пузатая жена горделиво тряслась впереди, мелко переставляя короткие ноги в сверхимпортных кроссовках, База снисходительно вышагивал следом, отстав шагов на пять. Губин посторонился, давая ему дорогу, и тот вдруг приветственно поднял руку жестом римского кесаря. Присущее ему обычно выражение человека, занятого тем, что выковыривает языком мясо, застрявшее между зубами, внезапно сменилось лихим и заговорщицким.
На левом, подветренном борту Губин увидел Лизу: стояла, вся съежившись в своем легком белом платье.
- Что это вы полуночничаете? - Губин остановился.
Она, как водится, молчала. Губин чувствовал, надо бы уйти, но почему-то не двигался.
- Они не открывают. Заперлись, и все, - вдруг тихо сказала Лиза.
- Кто не открывает?
- Соседи. Да пускай, я спать нисколько не хочу.
- Что значит - "не хочу"?! - вскинулся Губин. - Как так не открывают? Ну-ка, пойдемте вместе, живо откроют.
При этом он не двинулся с места. Лиза тоже продолжала стоять, обхватив плечи руками. Чувствуя непонятную злость, Губин повторил:
- Пойдемте. Я им покажу, как… - и, не договорив, решительно зашагал вперед, а Лиза пошла за ним, что-то бормоча про распорядок и отбой, который в двадцать три часа, а сейчас сорок минут второго.
Губин непреклонно шел вперед. Никого не встретив, они спустились в трюм; бесшумно ступая по ковровой дорожке, прошли по коридору и остановились у двери, которую Лиза указала Александру Николаевичу, повторив, что в такое время соседи, наверное, имеют право не открыть.
Он постучал. Тишина. Постучал еще раз - ни звука.
- Вот видите, я ж говорила, - прошептала Лиза. Она стояла совсем близко, касаясь Губина плечом. Не глядя в ее сторону, он громко сказал:
- Отопрут как миленькие. А не отопрут, пойдем к вахтенной, у нее должны быть запасные ключи.
Дверь распахнулась мгновенно, ударил душный запах постелей. Лиза сразу отпрянула от Губина, а на пороге в длинной, совсем прозрачной ночной рубашке возникла Корова. Волосы ее были накручены на бигуди, щеки и лоб жирно блестели, выпученные глаза пылали, и Губину вдруг вспомнилась андерсеновская собака из "Огнива".
- К вахтенной? - прошипела Корова, надвигаясь на Лизу. - Жаловаться! Это значит, порядочным людям отдыхать нельзя, а до двух часов заниматься проституцией можно? У моего мужа - нервы, ему покой нужен. Не пущу. Так и знай, не пущу из принципа! Или являйся к отбою, как положено, или ночуй там, где полночи таскалась. Ясно?! А будешь скандалить, имей в виду, все про тебя расскажу, про моральный облик, как к чужим мужьям в постель, как пионерка, - всегда готова! Прости-господи! И свидетелей найду, не беспокойся! В два часа ночи является, это надо! Спишут тебя на первой же стоянке, я буду не я! И по месту работы…
- Послушайте, как вам не стыдно?! - Наконец опомнившись, Губин шагнул вперед, заслонив собой Лизу.
- Ах, так они еще и выпивши! - Корова повысила голос. - Молчал бы уж, кобель бессовестный! Получил свое и заглохни! Дедушка… Совести ни грамма! Не пущу, и точка! - и захлопнула дверь.
Растерянный Губин обернулся. Лизы рядом не было - белое платье мелькнуло в конце коридора у лестницы и пропало.