- Я люблю тебя, Бакки. Я постоянно о тебе думаю.
Понизив из осторожности голос, чтобы соседи не услышали через открытое окно, он ответил:
- Я тоже тебя люблю.
Эти слова ему нелегко было произнести, ведь он так себя настроил - и разумно сделал, считал он, - чтобы не слишком тосковать по ней, пока она в отъезде. И еще потому нелегко, что прежде он ни одной девушке ни в чем таком не признавался и все еще стеснялся подобных слов.
- Не могу больше занимать телефон, сказала Марсия. - Тут человек ждет очереди позвонить. Пожалуйста, береги себя.
- Берегу. И буду беречь. А ты, пожалуйста, не волнуйся. Не бойся за меня. За меня бояться нечего.
На другой день среди местных жителей разнеслась новость, что в школьном округе Уикуэиик одиннадцать новых случаев полио - столько же, сколько за три предыдущих года вместе взятых, а ведь еще только июль, до конца полиомиелитного сезона добрых два месяца. Одиннадцать новых случаев, а Алан Майклз, любимец мистера Кантора, ночью умер. Болезнь расправилась с ним за трое суток.
На следующий день, в субботу, спортплощадка была открыта для организованных занятии только до полудня, когда на электрических столбах по всему городу волнообразно завыли, проходя еженедельную проверку, сирены воздушной тревоги. Вместо того чтобы вернуться после работы к себе, на Баркли-стрит, и помочь бабушке запастись продуктами на неделю (их собственная бакалейная лавка была после смерти деда продана за гроши), он помылся в душевой для мальчиков и надел чистую рубашку, брюки и лакированные ботинки, которые принес с собой в бумажном пакете. Потом двинулся вниз по Чанселлор-авеню к Фабиан-плейс, где жила семья Алана Майклза. Несмотря на полиомиелит, главная улица, вдоль которой сплошной линией стояли магазины, была полна народу: люди делали субботние продовольственные покупки, забирали одежду из чистки, покупали лекарства в аптеках, заходили в магазины электротоваров, женской одежды, скобяных изделий, в оптику. В парикмахерской Френчи все стулья были заняты мужчинами, дожидавшимися своей очереди постричься или побриться; рядом, в обувной мастерской, хозяин-итальянец - единственный нееврей среди владельцев местных коммерческих заведений, не исключая и Френчи, - трудился без устали, разыскивая для клиентов их починенную обувь в куче, громоздившейся на прилавке, и сквозь открытую дверь громогласно вещало итальянское радио. Над большими окнами магазинов, выходившими на улицу, уже развернули навесы: солнце палило вовсю.
Был безоблачный, ослепительно яркий день, и с каждым часом делалось все жарче. Местные ребята, у которых он вел физкультуру и которые ходили к нему на спортплощадку, оживлялись, завидев его на Чанселлор-авеню: поскольку он жил не здесь, а в Саутсаидском школьном округе, они не привыкли встречаться с ним в неофициальной обстановке. Он махал в ответ на их приветственные возгласы: "Мистер Кантор!", улыбался и кивал их родителям, иных из которых помнил по собраниям Родительско-учительской ассоциации. Один из отцов остановился поговорить с ним.
- Хочу пожать вам руку, молодой человек, - сказал он мистеру Кантору. - Вы дали этим итальяшкам от ворот поворот. Этой вонючей своре. Один против десятерых. Молодец!
- Спасибо, сэр.
- Я Марри Розенфелд. Отец Джои.
- Спасибо вам, мистер Розенфелд.
Затем остановилась женщина, которая шла навстречу с покупками. Приветливо улыбнувшись, она сказала:
- Я миссис Леви, мама Берни. Мой сын вас просто боготворит, мистер Кантор. Но я хочу кое о чем вас спросить. Когда в городе творятся такие вещи, вы считаете, мальчикам полезно носиться до изнеможения по этой жаре? Берни приходит домой мокрый до нитки. Разве это правильно? Посмотрите, что с Аланом случилось. Как семья от этого оправится? Два его брата ушли на войну, а тут такое.
- Я не позволяю ребятам перенапрягаться, миссис Леви. Я слежу за ними.
- У Берни, - настаивала она, - нет тормозов. Если его не остановить, он будет носиться день и ночь.
- Будьте уверены, я его остановлю, если он начнет перегреваться. Я буду за ним приглядывать.
- О, спасибо вам огромное. Всем нам очень повезло, что именно вы занимаетесь с нашими мальчиками.
- Я делаю, что могу, - ответил мистер Кантор. Пока они разговаривали с мамой Берни, вокруг собралась небольшая группа людей, и теперь другая женщина, шагнув к нему, тронула его за рукав.
- И куда, скажите мне, смотрит департамент здравоохранения?
- Вы меня об этом спрашиваете? - удивился мистер Кантор.
- Да, вас! Одиннадцать новых случаев в Уикуэйике за одни сутки! Один мальчик умер! Я хочу знать, что предпринимается для защиты наших детей.
- Но я не работаю в департаменте здравоохранения, - сказал он. - Я заведую школьной спортплощадкой.
- А мне сказали, что вы связаны с департаментом! - наседала она.
- Нет, не связан. Я рад был бы помочь вам, но я работаю в школьной системе.
- Звонишь в департамент, - сказала она, - и все время занято, занято. Я думаю, они нарочно держат трубку снятой.
- Их сотрудники были здесь, - вступила в разговор еще одна женщина. - Я их видела. Они повесили карантинный знак на один дом на моей улице. - В ее голосе послышалось отчаяние. - На моей улице есть случай полио!
- А департамент здравоохранения знай себе бездельничает! - сказал кто-то рассерженно. - Как город собирается это останавливать? Да никак не собирается!
- Надо что-то делать, а они сидят сложа руки!
- Они должны проверять молоко, которое пьют дети: полио идет от грязных коров и от их инфицированного молока.
- Нет, - произнес кто-то еще, - дело не в коровах, а в молочных бутылках. Их не стерилизуют как следует.
- Почему никто ничего не окуривает? - спросил еще кто-то. - Где дезинфекция? Надо всё дезинфицировать.
- Почему не делают так, как в моем детстве? Нам повязывали на шею камфарные шарики. Помню, была такая вонючая штука, называлась асафетида, - может быть, это сейчас подействовало бы?
- Почему они не обрабатывают улицы химикатами, чтобы убить всех микробов?
- Да забудьте вы о химикатах, - вступил новый голос. - Самое важное - чтобы дети мыли руки. Всегда, постоянно. Гигиена! Вот единственное спасение.
- А еще очень важно, - заговорил наконец мистер Кантор, - чтобы вы все успокоились, не теряли голову и не паниковали. И не заражали своей паникой детей. Очень важно, чтобы их жизнь оставалась нормальной, насколько это возможно, и чтобы вы все постарались разговаривать с ними спокойно и рассудительно.
- Может быть, лучше держать их дома, пока это не кончится? - спросила очередная мамаша. - Разве квартира не самое безопасное место, когда такое происходит? Я мать Ричи Тулина. Ричи от вас без ума, мистер Кантор. И все мальчики тоже. Но, может быть, все-таки лучше будет для Ричи и остальных, если вы закроете спортплощадку и они будут сидеть дома?
- Я не могу закрыть спортплощадку, миссис Тулин. Это решает инспектор школ.
- Не подумайте, что я вас во всем этом виню, - сказала она.
- Нет, нет, конечно, я ничего такого не думаю. Вы же мать. Само собой, вы встревожены. Я хорошо понимаю всех здешних родителей.
- Наши еврейские дети - вот наше богатство, - сказал кто-то. - Отчего зараза бьет по нашим прекрасным еврейским детям?
- Я не врач, поймите. И не ученый. Я не знаю, отчего она бьет по тем, по кому бьет. И не думаю, что кто-нибудь знает. Потому - то все и выискивают, на кого или на что возложить вину. Ищут корень зла, чтобы его устранить.
- Но итальянцы же, итальянцы - это наверняка они!
- Нет, нет, не думаю. Ведь я там был, когда они приходили. У них не было контакта с нашими детьми. Инфекция не от итальянцев. Послушайте, вы не должны давать волю всем этим тревогам и страхам. Ни в коем случае нельзя заражать детей микробом страха. Мы это преодолеем, поверьте мне. Надо каждому отвечать за свое, поменьше нервничать, делать все возможное для защиты детей, и вместе мы это преодолеем.
- Спасибо вам, молодой человек, большое спасибо. Вы просто чудесный молодой человек.
- Мне теперь надо идти, прошу меня извинить, - сказал он им всем, взглянув напоследок в их встревоженные глаза, где стояла мольба, словно он был кем-то очень могущественным, а вовсе не заведующим спортплощадкой двадцати трех лет от роду.
Фабиан-плейс была последней улицей в Ньюарке перед железнодорожными путями и складами древесины, а дальше уже начинался Ирвингтон. Как и на других улицах, которые ответвлялись от Чанселлор-авеню, на ней стояли разделенные узкими бетонными подъездными дорожками и маленькими гаражами двухэтажные дома с мансардами, с крылечками из красного кирпича и с крохотными палисадниками. На тротуаре перед каждым крыльцом росло молодое дерево, посаженное в прошлом десятилетии муниципалитетом ради тени, но сейчас имеющее чахлый вид из-за долгой ужасающей жары без единого дождя. Ничто на этой чистенькой и тихой улочке не говорило об антисанитарии, об инфекции. В каждом доме на каждом этаже от уличного пекла на окнах были опущены плотные шторы или задернуты занавески. Нигде не было видно ни души - то ли из-за погоды, думал мистер Кантор, то ли потому, что соседи велели детям сидеть дома из сочувствия к семейной беде Майклзов - или из ужаса перед этой бедой.