4. Там и тогда
Москва
Стадион на Песчаной улице
Сентябрь 1993
Из-за малолетней саранчи, которая облепила решетку, зеленого газона не было видно. Пацаны стояли в три ряда. Не осталось ни единого просвета. Кто-то присаживался на корточки, кто-то карабкался по прутьям на самый верх, а кто-то, отчаявшись протиснуться в передние ряды, опускался на четвереньки и безнадежно пытался пробраться сквозь частокол мальчишечьих ног.
От главных ворот растянулась по улице очередь метров на двести. "Не пробиться, - в секунду понял Семен, - опоздал, и теперь не пробиться". Он вклинился в очередь и лихорадочно заработал локтями. Спины были как железные - не поддавались, не прогибались. Семен хватался за плечи, за локти, за головы чужаков. Отдергивал, отодвигал, протирался.
- Ты куда, козел, прешь? - засадив ему локтем в кадык, взъярился огромный белобрысый детина - косая сажень в плечах, глаза навыкате, прыщавое лицо. Ему было лет четырнадцать, не меньше. - Отвалил назад, быстро!
Семен не отвалил. Протиснув голову под рукой ошалевшего от такой наглости парня, продавился вперед.
- Ах ты сука! - Белобрысый влепил ему ногой по копчику. Но Семену было некогда оглядываться. Он рванулся вперед, чувствуя, что сражается с гигантским стоголовым зверем.
- Во охренел! Да куда лезешь-то? - кричали ему в самое ухо. - Пшел отсюда, быра! Это наше место.
- Пропусти, пропусти, мне надо, - надорванным, охриплым голосом отвечал Семен, не узнавая сам себя.
- Чего? Че ты сказал? Мне надо? Че те надо? Я тебя сейчас в момент урою, понял?
- Да там место мое - впереди. Там братан занимал.
- Че ты вешаешь, чмо? Ты кому про братана втираешь? Там по ходу у всех братаны, и ты че - самый умный, да?
- Да вмочи ты ему, чтоб не лез!
Семен опять рванулся, и вот тут-то его начали бить. Усадили на колени и сверху, по хребту локтями припечатали. А потом еще ногами по ребрам. Били с удовольствием, как будто найдя выход для долго копившейся злобы. Семена спасло только то, что в толпе было слишком тесно, - как следует не ударить, не размахнуться. И поэтому самых страшных ударов он избежал.
Во рту стало солоно, кровь капала из носа, будто из испорченного крана.
Пролежав какое-то время, он увидел, как вся очередь нестройно, разом двинулась вперед - белые кроссовки, стоптанные кеды мелькали перед глазами. Это было так унизительно, что Семен ненавидел себя. Понимал, что проиграл. Только с ним одним такое и могло случиться. Лишь его одного и могли урыть в самый важный день всей его девятилетней жизни.
Он совершил побег - не пошел в школу, уже без всякого сожаления миновал пустырь, расположенный между банно-прачечным комбинатом и железной дорогой, не замечая ни деревянных самодельных ворот, ни "центрального круга", который еще вчера прочерчивал собственной подошвой. Поднялся на платформу и сел в электричку, идущую в сторону Москвы. Он и раньше с пацанами ездил на недавно открывшийся вещевой рынок в Царицыно - потолкаться по рядам, поглазеть на нарядные коробки видеокассет, на плакаты с голыми девицами, прицениться к китайским футболкам, к железным перстням в виде человеческих черепов… но сегодня был день исключительный. И ощущение собственного тела, и то, как он воспринимал происходящее вокруг, - все это было до невероятности странным. С одной стороны, его восприятие было обострено, и в то же время он погрузился в какое-то небывалое прежде оцепенение: он будто грезил наяву, будто спал с широко раскрытыми глазами. Все вокруг него было несомненным, достоверным, подлинным как никогда, но вместе с тем он никак не мог поверить в то, что сам он действительно существует. На минуту Семену даже показалось, что он болен - точно так же, как последней зимой, когда он целую неделю температурил. Тогда привычные узоры на обоях превратились в живописные призраки: там были и острые, зловещие профили разных уродцев, и, отдельно, большое, вытянутое страшное ухо, и одноногий футболист, согнувшийся под тяжестью собственного горба, и очертания каких-то неведомых материков, и рубиновые пожарища, и, в отсветах этих пожарищ, погибающие города…
Вот и сегодня с утра Семен испытывал нечто подобное, с той лишь разницей, что ощущал в себе незнакомое прежде напряжение воли. И вот теперь все это кончилось, оборвалось, не сбылось… Уголовная местная шантрапа размазала его по асфальту.
Но он все-таки поднялся. Вытер нос рукавом шерстяной олимпийки. Он увидел, что высокие ворота наконец-то открыли. Однако толпа как будто наткнулась на прозрачную стену. Встав на цыпочки и вытянув шею, Семен разглядел пятерых стоявших за воротами парней - они осаживали и усмиряли всю эту разбушевавшуюся мальчишечью ораву. Ах, какие на них были костюмы - стального цвета, с фигурными красными вставками! Ах, какие чудесные, обо всем говорящие ромбы лепились по рукавам и один, чуть побольше, - на правой стороне груди. Конечно, не сами по себе костюмы были восхитительны, - те, кто носил их, принадлежали к иному миру, к какой-то особой породе людей. Они были похожи друг на друга как близнецы. Им было лет по пятнадцать, и они принадлежали к школе!
- А ну назад! - кричали они толпе. - По пятеркам, вас будут впускать по пятеркам. А ну встал на место!
Отобрав двадцать человек, парни закрыли ворота. И вот тут-то Семен каким-то невероятным, неожиданным для самого себя образом прорвался к воротам и прилепился лбом к горячим прутьям. И уже никакая сила не могла его от этих прутьев отлепить. Он увидел, как отбирают в школу. На огороженном и очень маленьком участке поля две первые пятерки поставили друг против друга. И тут же пацаны затеяли остервенелый спор - никто не хотел становиться в ворота. Вратарей назначили в приказном порядке. Вслед за этим один из "работяг" тренеров - лысый, обрюзгший - вставил в пухлые губы свисток, и началась обычная дворовая возня - каждый старался присвоить мяч, чтобы не расставаться с ним как можно дольше.
Все остальные, оставшиеся за оградой, мгновенно превратились в зрителей и неистово орали:
- Вешай, вешай!
- Ну вон же, вон же он открыт!
- Ай, красавчик!
- Сам, сам давай!
- Пошел!
- Вот лошара! Лошара, он и есть лошара!
Каждый оставшийся за воротами считал своим долгом прокричать какую-нибудь чудовищную глупость, каждый спешил оповестить мир о своем исключительном понимании игры, каждый корчил из себя невиданного виртуоза, и каждый торопился выразить свое презрение к тому, кому в данную минуту посчастливилось играть.
Счастье это длилось недолго; только пацаны успевали распределиться по своим позициям, только каждый из них успевал пару раз поддеть, протолкнуть, "пригладить" мяч, как тут же раздавалась издевательская трель и обрюзгший лысый тренер изгонял счастливцев с поля, как из рая. На их место заступали новые рекруты, а затем еще и еще…
Уходили, загнанно дыша, понурившись, с преувеличенным усердием разглядывая носки своих кроссовок и кед, с низко опущенными головами. И вдруг по толпе, как будто по электрической цепи, пронеслось, проскочило моментальным разрядом - ВЗЯЛИ! Кого-то одного взяли!
За каких-то полтора часа прогнали больше сотни претендентов. А Семен все маялся возле ограды - на него не обращали внимания, его не выбирали.
- Эй, теперь ты! Давай быстрее… - Парень в костюме - один из небожителей - поманил Шувалова пальцем. - Это тебе в давке нос расквасили?
Семен кивнул.
- А чего ты хотел? - усмехнулся парень. - У нас так всегда: как набор объявят, так то руку кому-нибудь сломают, то рожу до мяса обдерут. Вся Москва в звезды ломится. Как в модельное агентство, ей-богу.
- Чего?
- Чего "чего", деревня? Про модельные агентства не слышал, что ли? Там такая же очередь, но только из телок. Из девочек таких… длинноногих. Я один раз видел - картинки. И все к красивой жизни рвутся. Мечтают жить в Париже. Как зовут-то тебя, пацан? Семен? А меня - Ильдар. А откуда сам-то? Че за Сретенск такой? Не слыхал. Тебе сколько до Москвы ехать? Хорош здесь отираться - пошли со мной. А то еще час, и лавочка закроется, поплетешься домой несолоно хлебавши.
И вот уже Семен стоял на поле и впервые втягивал ноздрями запах сыроватого дерна. Этот запах он запомнил навсегда. Он запомнил, как, торопясь избежать оскорбительной участи стоять в воротах, побежал к центральному кругу. Запомнил нелепую, позорную возню, которая затеялась, и настигшее его радостное изумление от послушности собственной стопы, которая ни разу до этого не была настолько податливой, гибкой, отзывчивой.
Никого из пацанов, с которыми и против которых ему выпало играть, Семен, разумеется, не знал. Повинуясь свистку, он пустился с места в карьер и уже через секунду овладел мячом, придержал его, крутанулся волчком… затем понесся к воротам, получил по ногам, поскользнулся, упал и проехался по скользкой траве, обдирая колени.
Все хотели во что бы то ни стало пробить, всколыхнуть сетку голом, и Семен точно так же хотел этого. И он делал все то, чему давно уже обучился на пустыре между банно-прачечным комбинатом и железной дорогой: подбрасывал мяч, не давая ему опуститься, вертелся, обманывая противника, - и шел к воротам.
…Он уже выходил по центру, готовясь заломить фантастический вираж, но пошел слишком резко в сторону, и нога поехала, под всеобщий хохот и дружное улюлюканье. Семен тотчас же вскочил в полнейшей готовности все повторить, но в ту самую секунду раздался свисток. Ненавистный лысый человек, разрубив ребром ладони воздух, указал ему на выход.
Холодея от отчаяния, от предчувствия чего-то непоправимого, Семен устремился к нему.
- Ну зачем вы, зачем? - умолял он лысого. - Ну еще минуту, две, ну хотя бы еще одну минуточку!
На отрешенном лице судьи не дрогнул ни единый мускул.